Талантливый господин Варг

– Все расследования – деликатные, – заметил как-то начальник транспортного отдела. – И я не понимаю, почему это они удостоены особого кабинета и особого отношения.

– Именно, – отозвался начальник отдела снабжения, – на улицах и так вечно не хватает людей. С чего это мы должны ходить на цыпочках вокруг Ульфа и его прихвостней, только бы они разнюхивали и дальше свои идиотские недопреступления. Преступления, как же! Да там одни нарушения этикета и все. Пустая трата ресурсов!

Антипатия бюрократов выражалась, как правило, лишь в отдельных саркастических замечаниях.

Но время от времени она прорывалась на поверхность, принимая открытые и враждебные формы. Например, форму очередного свода правил, предназначенных, насколько мог судить Ульф, саботировать работу его отдела.

Заказ расходных материалов был как раз одной из таких областей, где проявлялось это недружелюбное отношение. Начальник снабженцев разработал для этой операции целый регламент, где у каждого отдела имелись свои процедуры и бланки. Так, например, если отделу отпечатков и ДНК требовалось что-либо – от бумаги и карандашей до нового автомобиля, они должны были заполнить бланк, разработанный специально для этого отдела, и то же самое относилось к другим подразделениям полиции Мальмё. У подавляющего большинства подразделений бланки были одинаковые и отличались только номером и шапкой. Сама форма была простой и понятной; всего-то и требовалось, что кратко описать необходимый предмет или предметы, например: «чернила, черные» или «папки, картонные, открытого типа». Но отдел деликатных расследований должен был заполнять бланки совершенно другой формы. Якобы из-за деликатной природы его работы.

Только внимательно изучив бланк, можно было осознать всю глубину враждебности снабженцев по отношению к подразделению Ульфа. Даже константинопольский бюрократ времен расцвета Османской империи не смог бы породить более изощренной и непостижимой системы, целью которой являлось наведение тумана и, может быть, даже саботаж.

– Что-то я не понимаю, как это все устроено, – сказал Ульфу Карл в тот день, когда отделу подсунули новые бланки. – Значит, у нас теперь есть такие специальные бланки, да?

– Выходит, что так, – ответил Ульф, разглядывая инструкцию, экземпляр которой был прислан каждому из них.

– Так вот, – продолжал Карл, изучая свой экземпляр, – здесь говорится, что нам не разрешается указывать названия: необходимо использовать код.

– Да, вижу, – отозвался Ульф, пытаясь вникнуть в смысл инструкции.

Отчаявшись, он передал брошюру с инструкцией Карлу.

– Значит, если мне нужна новая тетрадь, – сказал Карл, – я должен указать соответствующий код.

– Похоже на то, – ответил Ульф. – Но не очень понятно, где, собственно, можно посмотреть этот код.

– В том-то и дело, – сказал Карл. – Вот тут, на странице сорок четыре, говорится, что коды носят конфиденциальный характер. Насколько я понимаю, у нас надежды их получить нет.

– Тогда я не понимаю, как мы вообще можем что-то заказывать, – сказал Ульф.

– Именно. Тут сзади есть список всех кодов, но указатель к ним отсутствует, – Карл перевернул несколько страниц брошюры. – Да, вот они – целая куча номеров, и ни малейшего намека, что они могут означать. Что, например, такое может быть номер 254с – понятия не имею. А ты?

Ульф покачал головой.

– А там есть 254а или, например, b? – старый трюк, подумал он: добавить пару никому не нужных букв к номерам. Самый банальный предмет тут же начинает казаться чем-то особенным.

– Нет, – отозвался Карл, – а номера 253, кстати, нет вообще.

– Это просто смешно, – фыркнул Ульф. – Они явно пытаются нам досадить, вот и все.

Карл был с ним согласен. Но ему все еще нужно было заказать бумагу для принтера: бумага полностью вышла. Проблема была, однако, в том, что он и понятия не имел, какой у бумаги код; а когда он позвонил в отдел снабжения, то там сказали, что коды разглашению не подлежат.

– Можно сделать так, – предложил Ульф, – закажем несколько предметов наугад. А потом, когда они придут и окажется, что это не то, что нам нужно, то мы их вернем и закажем что-то еще. В конце концов им надоест постоянно нам что-то отсылать, а потом принимать обратно, и они выдадут нам нормальный список.

Карлу этот план пришелся по душе, и они сообща выбрали – методом тыка – предмет под номером 354/2/d. Был заполнен соответствующий бланк, и в окошечко за подписью «срочно» поставлена галочка.

– Посмотрим, что нам придет, – сказал Ульф. – Кто знает – а вдруг это окажется бумага для принтера?

Поставленная ими галочка, кажется, сделала свое дело: три часа спустя курьер на мотоцикле доставил им из отдела снабжения небольшую коробку. Ульф расписался: требовалось три подписи от двух сотрудников, причем подпись второго заверяла первые две. Поэтому Ульф, дважды поставив собственную подпись, расписался и за Карла, виртуозно подделав его почерк. В отделе деликатных расследований это была обычная практика: все были согласны, что подделка подписи коллеги иногда значительно упрощает дело. Это касалось всех, кроме Эрика, который, будучи делопроизводителем, права подписи не имел.

– Просто абсурд, – заявил Ульф, выводя три подписи подряд. – Кафкианство какое-то.

Карл и Анна, затаив дыхание, наблюдали, как Ульф распаковывает посылку.

– Точно не бумага для принтера, – заметил Карл. – Коробка слишком маленькая.

– Отправим прямиком обратно, – сказала Анна.

Ульф снял последний слой упаковочной бумаги, под которой оказался собачий поводок. Воздев руку с поводком, он торжественно объявил:

– Это и есть, коллеги, предмет под номером 354/2/d.

Карл расхохотался.

– Теперь все ясно. Хочешь бумагу для принтера – не заказывай номер 354/2/d.

Ульф принялся внимательно изучать поводок.

– Это очень хороший поводок, – сказал он. Прищурившись, он прочел надпись, оттиснутую крошечными буквами на коже: – Да, здесь говорится: «сделано в Китае». Вот это сюрприз. Мне это напомнило одну песню Леонарда Коэна – помните, он там еще поет про то, как некая Сюзанна подарила ему апельсины, привезенные из самого Китая. Мне это всегда казалось загадочным. Но смотрите-ка, тут написано что-то еще… – он снова сощурился. – «Натуральная имитация кожи».

Анна хихикнула.

– Как может быть…

– Нет, не нужно цинизма, – прервал ее Ульф. – Имеется в виду, что производитель приложил все силы к тому, чтобы сымитировать кожу. Эти слова относятся к их bona fides [9]. Эти люди никого не пытаются обмануть: это самая настоящая попытка сымитировать натуру.

Эрик, сидевший у себя за столом, поднял на них глаза:

– Откуда у снабженцев собачий поводок? Разве мы не отказались от собак еще несколько лет назад?

Это заставило Ульфа задуматься. Эрик был прав: подразделение служебных собак было распущено некоторое время назад. Незадолго до того Комиссар полиции объявил, что полицейские силы больше не будут использовать собак для охраны порядка на том основании, что собаки создают у публики неправильное впечатление. Полицейский с собакой – слишком удобная мишень для фотографов из служб новостей, любителей изображать правоохранителей в роли орудия тирании. Шведский полицейский с оскаленным псом, рвущимся с поводка, может при всех своих благих намерениях выглядеть как фигура из кошмарного сна либерала. Объявление Комиссара полиции вызвало волну насмешек и критики, как среди гражданской публики, так и у самих полицейских. Среди политиков, недовольных этим решением, был и родной брат Ульфа, Бьорн Варг, глава партии «Умеренных экстремистов». Бьорн опубликовал заявление, в котором он призывал государство тратить больше денег на тренировку большего количества собак, которые кусали бы больше людей, – «но, конечно, только тех, кто этого заслуживает». Типичная для умеренных экстремистов позиция, подумал тогда Ульф не без некоторого смущения.

Но его брат, однако, на этом не остановился. «Уж если Комиссар считает, что крупные породы – немецкие овчарки или доберманы – могут создать у общественности неправильное впечатление, то почему бы не заменить их на менее агрессивных собак? Прекрасно подойдут, к примеру, пудели. Или таксы. Существует множество пород, которые не производят такого пугающего впечатления, как нынешние полицейские собаки».

Это reductio ad absurdum [10] вызвало у многих улыбку, и, опять же, не только у гражданских.

– Не могут же полицейские силы постоянно ходить на цыпочках вокруг общественности, – обиженно заметил тогда Карл. – Либо мы – полицейские силы, либо какие-то консультанты. Так или иначе предполагается, что мы должны применять силу, и от этого никак не отвертеться.

Ульф вспомнил об этом, размышляя над словами Эрика. Да, кинологические службы были распущены, но у него было ощущение, что полицейские собаки все-таки где-то остались. Может, они теперь работают под прикрытием – например, в уголовной полиции… При этой исключительно нелепой мысли он улыбнулся.

– Тебя что-то щекочет? – спросила Анна.

Ульф посвятил ее в свои размышления.

– Я тут просто подумал, как полицейские собаки могут работать под прикрытием? Ну, в штатском. Они, должно быть, переодеваются кем-то еще? Например, кошками? Или, может, овцами, или козами, а потом как залают – и выдадут себя.

Анна только отмахнулась, но было видно, что мысль ее позабавила. Ей ужасно нравилось Ульфово чувство юмора и непредсказуемые полеты его фантазии. Большинство мужчин воспринимает все настолько буквально, – да и большинство женщин тоже, если уж на то пошло. Поэтому ее всегда радовало и удивляло, когда кто-то умудрялся разглядеть абсурд в самой прозаической ситуации. И у Ульфа это получалось, а вот Джо всегда воспринимал все исключительно серьезно.

И тут Ульф вспомнил.

– Аэропорт! – воскликнул он.

Карл поднял на него недоумевающий взгляд.

– Что насчет аэропорта?

– Мы все еще используем там собак. Ищейки. Я тут говорил недавно с одним инструктором.

Загадка, почему в отделе снабжения имеются поводки, была раскрыта, но ответа на вопрос, что им теперь делать с присланным поводком, так и не было. Анна напомнила коллегам об их плане саботировать систему.

– Отошлите его обратно, – сказала она.

– Да, – ответил Ульф. – Я так и сделаю. Приложу записку, что у нас, мол, создалось впечатление, будто в отделе имеется собака, но оно оказалось ложным.

– У снабженцев чувство юмора отсутствует, – предупредила его Анна. – Я с ними общалась. Исключительно мрачные типы. Бледные и вообще вроде троглодитов.

– Тогда отошлю просто так, без записки, – сказал Ульф и сунул поводок в карман. Он решил, что сделает это попозже, когда у него будет время. Потому что у него на экране только что появилось сообщение из приемной: там его ждала некая дама. Посетительница отказалась сообщать, какое дело привело ее сюда, и имя свое тоже называть не желала, но настаивала на том, что должна встретиться с Ульфом, и ни с кем другим.

«Я сейчас подойду в комнату для собеседований, – написал в ответ Ульф. – Дайте мне пять минут».

Когда Ульф вошел в комнату для собеседований, посетительница уже ждала его там. Она сидела на «гостевом стуле», как его называла Анна, и молча, не сводя глаз, смотрела на картину, висевшую на стене. Это была репродукция пейзажа plein-air [11] кисти Андерса Цорна [12], с тремя купальщицами, одна из которых была полностью обнаженной, а другие две – облачены в полупрозрачные одеяния. Репродукция была приобретена Ульфом во время визита в Гётеборгский художественный музей и в свое время стала объектом голосования среди сотрудников отдела.

– У меня возражений нет, – заявила Анна. – Не вижу здесь потребительского отношения к женщине.

Но у Карла оставались сомнения.

– Но стоит ли вешать подобное изображение в комнате для собеседований? Не стоит забывать, с какими типами приходится иметь дело. Это может… Они могут…

В кабинете повисло молчание.

– Они могут – что? – спросила, наконец, Анна.

Карл покраснел. Ульф давно заметил, что Карл по натуре был немного пуританин. Старомодная черта, учитывая, сколько многим сегодня безразличны принятые в прошлом правила поведения – взять хотя бы отношение к нецензурным выражениям.

– Это может пробудить в них нездоровые страсти, – пробормотал себе под нос Карл.

Анна хихикнула.

– Да ладно, Карл! Только посмотри, что можно найти онлайн всего за пару кликов. Ты что, правда думаешь, что сцена купания из девятнадцатого века может пробудить в ком-то нездоровые страсти?

Ульфу совершенно не хотелось навязывать кому-либо свой выбор в искусстве.

– Ничего страшного, – поспешно сказал он. – Если тебе не нравится, я заберу репродукцию домой. Можно найти что-нибудь более привычное, если хотите. Какой-нибудь мейнстрим. Как насчет «Крика»? Уверен, Мунк окажет самое благотворное воздействие на наших наиболее нервных посетителей.

Но Анна была решительно настроена за Цорна.

– Нет, мне он решительно нравится, – заявила она. – Нам же нужно нечто мирное и доброе, верно? Чтобы наши посетители прониклись ощущением покоя?

– И доверием к нам? – спросил Ульф.

– Именно, – она немного поразмыслила. – Предлагаю голосовать. Ведь именно так они решали дела в этих самых академиях, да? Когда решали, что повесить на стенку, а что – нет?

Ульф подтвердил, что именно так оно и было. Его интерес к скандинавскому искусству распространялся и на аутсайдеров: каким именно образом к художнику приходило признание – или забвение.

– Тогда я голосую за то, чтобы мы повесили эту картину, – сказала Анна и посмотрела на Ульфа.

– Мне правда не хочется, чтобы Карл чувствовал себя неловко, – сказал он. – Понятное дело, нужно, чтобы нашим посетителям было спокойно – но как насчет нас самих?

Тут Карл поднял руку.

– Я голосую «за», – сказал он. – Вы меня убедили.

– Единогласно, – объявила Анна. – Вешаем.

Мнения Эрика никто спрашивать не стал. Он отвечал за документооборот и прочую секретарскую работу и права голоса ни в каких делах подразделения не имел. К Блумквисту тоже обращаться не стали – в конце концов, он был всего лишь прикомандирован к отделу. И в любом случае Блумквист был обычный участковый, мнения которого никто никогда не спрашивал – он даже не был включен в текущую рассылку. Ульф хотел было внести его в списки, но, к своему удивлению, столкнулся с отказом самого главы всего их подразделения, заместителя Комиссара по уголовным расследованиям и своего непосредственного начальника.

– Мне не очень нравится, когда нам кого-то навязывают, – признался он как-то Ульфу. – Знаю, этот Блумквист каким-то образом привлек внимание Альбёрга, но я лично совершенно его не выношу, и не хочу, чтобы он, так сказать, пустил у нас корни.

Ульф решил попробовать замолвить за Блумквиста словечко.

– Он, конечно, человек разговорчивый, – начал было он. – Но…

– Это еще мягко говоря, – вставил заместитель Комиссара.

– Но, вообще-то, – продолжил Ульф – Он неплохо информирован.

– Насчет чего? – резко возразил его начальник. – Насчет цен на детские жилеты? Или про последние достижения в витаминной терапии? Неплохо информирован насчет всякой околонаучной чепухи, если хотите знать мое мнение.

Ульф колебался. Заместитель Комиссара был не тем человеком, с которым стоило вступать в пререкания. Но Ульфу было неловко наблюдать, как кому-то ломают карьеру только из-за того, что этот кто-то излишне разговорчив.

– Блумквист блестяще проявил себя в целом ряде расследований, – решился, наконец, он. – У него нюх на решение самых сложных проблем. Такое ощущение, что он каждый раз натыкается на разгадку по чистой случайности.

Заместитель комиссара издал пренебрежительный звук. Ульф с Анной как-то попытались проанализировать этот звук и решили, что лучше всего передать его как «пфвау». И теперь заместитель Комиссара как раз и сказал: «Пфвау» – и вдобавок покачал головой.

– Все время натыкаться на что-то по чистой случайности невозможно, – добавил он. – Решение либо проистекает из логических предпосылок, либо это просто чутье. Уж, конечно, вы это понимаете, Варг. Вы всегда казались мне исключительно рациональным человеком.

Теперь же Ульф вошел в комнату для собеседований и при виде посетительницы вздрогнул: он узнал в ней Эббу. Обернувшись, она улыбнулась.

– А я тут наслаждаюсь искусством. Это ведь Цорн, верно? Мне они всегда ужасно нравились – Цорн и Карл Фредерик Хилл.

Ульф был приятно удивлен, что она разбирается в живописи.

– Да, – ответил он, – это Цорн.

А потом добавил:

– Некоторые находят странным, что в полицейском учреждении могут висеть на стенах картины. Их это удивляет.

– Меня – нет, – сказала Эбба. – Я думаю, в каждом общественном здании должно быть выставлено искусство. Кроме того, у вас ведь не совсем обычное полицейское подразделение?

– Не совсем, – ответил Ульф. – У нас довольно специфические задачи, – он немного помолчал. – Я рад вас видеть. Но это частный визит – или профессиональный? Прошу прощения за вопрос, но от нас требуют заносить посещения в журнал.

– Это профессиональное, – быстро ответила она.

Ульф ощутил некоторое разочарование. Но, опять же, она уже упоминала, что у нее кто-то есть, так что надеяться было особенно не на что.

Он сел напротив нее.

– Что ж, как я могу вам помочь?

Она ответила не сразу; наконец, понизив голос, она, запинаясь, сказала:

– Понимаете, человек, с которым я живу…

Он кивнул.

– Да, вы его упоминали. Нильс – так, кажется, вы сказали, его зовут.

Ее явно удивило, что он запомнил эту деталь.

– Вас, наверное, тренируют запоминать подобные вещи, – сказала она. – Я-то забываю имена практически сразу же, но при вашей профессии это наверняка было бы страшно неудобно.

Ульф рассмеялся.

– Да уж. Было бы странно, задавай мы людям вопросы вроде: «Понимаете, мы разыскиваем этого… Как его там?» Мне кажется, это вряд ли сработало бы.

– Моего партнера зовут Нильс Персонн-Седерстрём.

Назвав это имя, она замолчала и поглядела на Ульфа; было ясно, что она ожидает какой-то реакции. Почему? Может, он должен был как-то отреагировать на имя – вполне рядовое имя для, скажем, представителя высших слоев шведского общества? Седерстрёмы регулярно фигурировали в разделе сплетен в журнале, который Ульф читывал в приемной у своего стоматолога. Они посещали всевозможные вечеринки и мероприятия – открытия выставок, например. А один Седерстрём участвовал в важной дипломатической миссии за океаном. И тут он вспомнил. Ну конечно: Нильс Персонн-Седерстрём был тот писатель, о котором трещали все газеты вот уже лет десять подряд. «Шведский Хемингуэй» – так они его называли.

– Тот самый Нильс Седерстрём? – спросил он.

Она опустила глаза.

– Да.

На Ульфа это произвело впечатление.

– Он ведь очень известен, верно? Не только у нас, конечно, но и в Германии, Америке, Англии… Я слыхал, они там обожают его книги.

Она слегка наклонила голову, принимая комплимент:

– Он хорошо пишет, да.

Ульф попытался припомнить, что же еще он читал о Седерстрёме. Да, точно: Седерстрём был этакий плохой парень – он много пил, дрался и ухлестывал за женщинами направо и налево. Поневоле напрашивалось неприятнейшее предположение: склонность Седерстрёма к насилию проявляла себя и дома.

– Ваш партнер поднял на вас руку? – осторожно спросил он.

– Нет, конечно, нет, – быстро ответила она. – Ничего подобного. Наоборот, в этом случае он – жертва. Поэтому-то я к вам и пришла.

– Жертва чего?

– Шантажа. Я обнаружила, что он потихоньку перечисляет кому-то деньги. Когда я спросила его об этом напрямую, он уклонился от ответа. И тогда я ему сказала: «Тебя шантажируют?», а он ничего не ответил, но я сразу поняла, что попала в точку. У него сделался ужасно виноватый вид.

Ульф откинулся на спинку стула.

– Можно спросить: почему он не явился сюда лично, чтобы подать жалобу?

У Эббы сделался смущенный вид.

– Потому, что он так и не признался, что его шантажируют. Я узнала о платежах, которые уходят куда-то с его счета. Но он вообще отказывается о них говорить! Хуже того: признай он даже, что его шантажируют, он все равно не стал бы ничего по этому поводу делать.

– А можно спросить: почему?

Разумеется, Ульф полагал, что уже знает ответ: в большинстве случаев жертвы шантажа даже и не мечтают о том, чтобы пойти в полицию – потому, что не хотят раскрывать ту самую тайну, которую узнал о них шантажист.

– Думаю, потому, что он не хочет никакой огласки, – сказала Эбба. – Нильс – знаменитость, как вы уже знаете. А знаменитые люди часто стремятся избежать огласки – то есть, если это возможно.

– А бывает, что и наоборот, – возразил Ульф. – Помните несчастную леди Ди? Она, бывало, специально звонила журналистам, чтобы сказать, что не желает никакой огласки. Довольно странно.

– Нет, мне кажется, Нильс – не такой, – ответила Эбба. – Это совсем не в его духе, – она немного помолчала. – Это я хочу повлиять на ситуацию. Мне нужно остановить этого шантажиста, кем бы он ни был.

– Хорошо, – сказал Ульф. – Но, как правило, мы стараемся не начинать расследование, если этого не хочет сам потерпевший.

Эбба подалась вперед.

– Но вам же наверняка приходится расследовать подобные случаи. Как насчет жертв домашнего насилия? Они довольно часто отказываются давать показания – по крайней мере, я об этом слыхала.

Ульфу было хорошо известно, что она права. Когда он еще только начал работать в полиции, ему пришлось иметь дело с целым рядом подобных случаев – и всякий раз ему с трудом удавалось сдержаться. Муж – а, как правило, это был муж – маячил где-то на заднем плане, самодовольно ухмыляясь, пока его запуганная жена твердила историю, которую он ей скормил. Нет, ее муж никогда бы не поднял на нее руку; нет, она просто «упала с лестницы» – или, если с воображением было совсем уж туго, то «ударилась о дверную ручку». Ульф кипел от ярости; он терпеть не мог любителей издеваться над слабыми, и больше всего ему хотелось познакомить очередного мерзкого супруга с одним своим коллегой по имени Стиг, который некоторое – довольно короткое – время был чемпионом Швеции по боксу в среднем весе. Стиг, конечно же, был всей душой против насилия, кроме как на ринге, и, бывало, разочаровывал своих не столь деликатных коллег, сторонников «мягкого убеждения», как они это называли: метод, который обычно применялся против асоциальных тинейджеров – любителей граффити, стихийных расистов, вандалов, – которым, как правило, не хватало отцовской руки, по причине отсутствия отцов. Ульф эту практику никогда не поддерживал.

– Домашнее насилие – это всегда сложно, – сказал он. – Мы, как правило, знаем, что происходит – информация доходит до нас разными путями, – но бывает, что с нами просто отказываются сотрудничать. В самых серьезных случаях мы готовы все-таки возбудить дело, хотя приговора добиться практически нереально, если жертва насилия отказывается давать показания.

Эбба вздохнула.

– Мир далек от совершенства, правда?

– Очень далек, – согласился Ульф.

Тут Эббе в голову пришла новая мысль.

– А что, это всегда – муж?

– Как правило, да, – ответил Ульф. – Но был у меня один случай, когда жертвой оказался мужчина. Нас вызвали соседи: они услышали шум. Мы приехали и обнаружили этого несчастного – у него под глазом был синяк размером с хорошую сливу; кроме того, он был в ужасном расстройстве. Помню, я заметил, как у него дрожали руки. Он был профессиональный саксофонист – и, должен сказать, очень неплохой… – тут он осекся. Эту деталь ему упоминать не стоило, здесь пахло нарушением конфиденциальности: в Швеции было не так-то много известных саксофонистов.

Эбба правильно истолковала его замешательство.

– Не беспокойтесь, вы не сказали ничего, что позволило бы мне понять, кто он, – она немного помолчала. – К тому же я не люблю болтать, – тут она опять замолчала. – Я так понимаю, вы тоже? То есть при вашей работе. Я имею в виду…

– Уверяю вас, так оно и есть, – прервал он ее. – Эта оговорка вырвалась у меня случайно, и такое происходит очень редко. Даю вам слово.

Это ее явно успокоило.

– Ну, как я уже говорила, Нильса кто-то шантажирует. Он мне практически в этом признался.

– Да, но нам понадобятся какие-то доказательства. У вас они есть?

– Разве то, что я вам рассказала, – не достаточное доказательство? – нетерпеливо спросила она.

Ульф ответил, что он нисколько не сомневается в ее словах, но, чтобы открыть дело, должно быть еще что-то – в дополнение к ее показаниям.

– Нам понадобится доказательство, приемлемое в глазах закона.

– А вы разве не сможете найти его сами? Это же ваша работа?

Ульф ответил не сразу. Недавно он был на собрании старших следователей, где, среди прочего, обсуждали, что в последнее время статистика нерасследованных дел стала объектом пристального внимания со стороны некоторых политиков. В том числе вопросы возникли и у его брата Бьорна, лидера партии «Умеренные экстремисты». У умеренных экстремистов имелись соображения относительно закона и порядка, которые они не стеснялись высказывать в прессе. Соображения эти заключались в том, что полиция нагло берет на себя роль прокуратуры заодно с правосудием, решая, какие преступления расследовать, а какие – нет. Было бы крайне неловко, окажись Ульф в числе полицейских, пренебрегших расследованием такого серьезного преступления, как шантаж.