Звезда Саддама
На просмотр дублирующего видеоматериала с вертолётных съемок над Ньюйоркщиной, что состоялся в люксе продюсера, Храмцов не явился. Не смог. Он лежал, закинув ноги в грязных кроссовках сорок большого размера на спинку кровати, в своём двухместном номере не столько пьяный, сколько злой и растревоженный наездом сексота итальянца, его жалобами и докладными бумажками киношному начальству Италии и Франции. Мирон складывал из бумаги, успокаивая нервы, очередную фигурку, упражняясь в искусстве оригами. Он прилично опохмелился с утра пораньше, с досады за бесполезность своих усилий как оператора, работающего второй камерой. К полудню повторно «нажрался» как говорится, по-русски, не без финансовой помощи бравого вояки Джеймса Кларка, посетовал пилоту на плохом английском, что в своё время не смог убедить генерального продюсера с российской стороны Дорошина Вэ.Пэ. не выкладывать такие бешенные бабки в эту пижонскую киноэкспедицию в Штаты, где должна была сниматься одна единственная сцена «Похищение» с использованием двух вертолётов, с оформлением и проплатой всех разрешений на пролёты над городом, за каскадёрские трюки на смотровой площадке американской статуи Свободы. Сцена, которая обошлась фильму чуть ли не в половину бюджета, всё-таки была снята в Нью-Йорке в угоду французским партнёрам, которые на цыпочках тянулись к заветному, но недостижимому «Оскару». В угоду Николь – дочуре генерального продюсера из Франции, которая, разумеется, играла заглавную роль, для которой и устроили эти показушные вертолётные каталки. В России, к слову сказать, за такие же деньги, со всеми разрешительными письмами, можно было на операторском вертолёте МИ-8, с участием игрового МИ-2 снять с рубиновой звезды Спасской башни парочку приличных французских актрис, скажем, Софи Марсо, Изабель Аджани с их прелестной мамашей, роль которой сыграла бы Катрин Денёв. Для пущей важности и рекламных целей покружить над стенами Кремля звеном новых российских военных вертолётов «Чёрная акула». Привет, так сказать, от наших – боевому, американо-французскому «грому».
– Зачем надо было снимать эту дурацкую сцену похищения у американской статуи Свободы?! Это всего лишь грандиозная копия французской?! – Храмцов забыл напрочь в своём гневе о толерантности и деликатности, находясь в гостях.
– Но-но! – угрожающе проворчал подвыпивший Джимми Кларк, шутливо погрозил пальцем бешеному русскому. – Но – копи! Симбл оф фридом! (Символ свободы – примерный перевод с англ.)
– Ага! Хэндбол энд офф сайд! (Ручной мяч и вне игры! – примерный перевод с англ.) – абсурдно высказался Храмцов и униженно примолк. Нечего было пока перечить американцам при такой зависимости от доллара. Да и Храмцов провоцировал Кларка специально. Он знал, что статуя скульптора Бартольди подарена американцам французами в 1876 году ко Всемирной выставке. Завершена статуя была, правда, только через десять лет. На выставке демонстрировался факел высотой почти в девять метров. К экспедиции в Штаты русский кинооператор подготовился тщательно, даже теоретически по многим политическим и культурным вопросам. Были такие тайные намерения остаться, напроситься работать в Нью-Йорке на телевидении или попытать счастья в Лос-Анджелесе. Мечте не суждено было сбыться.
По американским, даже европейским понятиям, как камермену, Мирону платили на этом проекте приличные деньги. Грех было возмущаться. Платили, во-первых, за то, чтобы оставался последним трезвым на съёмочной площадке и руководил погрузочными работами как самих членов группы, так и ценной киноаппаратуры по окончанию творческого процесса. Во-вторых, конечно, за то, что давали приложиться глазом к видоискателю дублирующей камеры, если была необходима съёмка с двух точек, особенно в массовых сценах.
Мирон не мог успокоить своё творческое эго, поражался столь грандиозной киношной халтуре. Фильм снимался, похоже, чтобы «перемыть» наибольшие безналичные баксы – в «чёрный» нал, как с российской стороны, так и с французской. При этом, разумеется, снять некое подобие боевика, где каждый кадр наглядно показывал: денег на съёмки затрачено минимум, – максимум лёг в нужные карманы.
До катастрофы в Нью-Йорке Храмцов помалкивал, исправно получал частями гонорар вместе с суточными, униженно выслушивая каждый раз от итальянского шефа – Витторио на плохом английском, как нужно снимать фильмы и как нельзя, чтобы они были приемлемы для избалованного западного зрителя.
– Кого ты учишь, макаронник?! – возмущался Храмцов. – Сам учись! У Бертолуччи, Висконти, Феллини, – возражал иногда по-русски Храмцов, – операторы так хреново, так халтурно, как ты, малоуважаемый, никогда не снимали. Где ваша хвалёная операторская школа?! Где экшн и динамика?! Где внутрикадровое движение, второй, третий план?! Хотя, согласен, экшн – можно и в монтаже накрутить. Но это уже задача режиссера.
Витторио не понимал значения многих слов, такие как «хреново» и другие, только зло отмахивался, когда его перебивали при разборах съёмочного дня. Но всё же терпел русского оператора, согласно контракту, как неизбежность совместного проекта.
Терпеливо, хотя и коряво, Храмцов разрисовывал, делал раскадровки сцен перед каждым съёмочным днём. Главный оператор отправлял бумажки в мусорную корзину, не желая выслушивать возражения и советы наглого русского. На некоторое время Мирон замолк, терпеливо дожидался завершения американской экспедиции посещения и возвращения на средиземноморское побережье для продолжения отдыха и досъёмок фильма.
Дня за два до отъезда группы из Штатов, в номер без стука вошёл Мишель Тоти, принёс за собой одуревающий аромат изысканной французской парфюмерии. Большеглазый, с утончённым лицом девушки из высшего света, вне съёмочной площадки молодой продюсер выглядел как клубный пижон: в фирменном, тёмно-синем пиджачке, с изумрудным нашейным платочком и немнущихся светлых брючках. Вместо назидательной беседы и возмущения грубым и бескультурным русским за постоянные нарушения дисциплины, субординации и проч., проч. Мишель по-русски, молча, опрокинул в себя полстакана водки «Смирнофф» из запасов Храмцова, занюхал рукавом и прохрипел:
– Сэ нюль! (Это бездарно! – фр.) Кошмар! Мелко сняль! Очень и очень! Я так ему доверьял. Жё матандэ а мьё. (Я ожидал большего. – фр.)
– О! Сэтэ дроль! (Было смешно! – фр.) Пробило?! Видеоматериал восстановили или позитив в Париже напечатали?! – обрадовался опухший от пьянства Храмцов, сбросил ноги на пол, приподнялся в рукопожатии сочувствия. Они вместе повторили «Смирнова», не чокаясь.
Мишель был задумчив, грустен, на удивление злиться долго не умел. Стоял, очарованный, созерцал в окно, с высоты двадцатого этажа грандиозные в своей примитивной красоте стеклянные столпы «билдингов» ослепительного Манхеттена.
– Рьен дё парэй! (Ничего подобного! – фр.) – молвил он, подводя итоги своим невесёлым мыслям.
Храмцов понял реплику француза по-своему и напомнил:
– В1626 году американы купили Манхэттен у коренных индейцев за двадцать четыре бакса.
– Сэ дэсёван! (Я разочарован! – фр.) – вздыхал о своём Мишель. – Почьему? Почьему так мелко он снималь?! Так близко льетали и так мелко всё сньял этот наглый итальяшка Витторио?! Всё видно в рамке: вертольёт, весь статуй. Льюдей нет, не видно. Одньи букашки. – Мишель увидел на тумбочке очередную бумажную фигурку Храмцова – горбоносого пингвина с большим мужским достоинством между лап, прыснул от смеха. – Витторио и тебье покоя не дает?
– И тебье! – передразнил Храмцов. – Как мужик итальяшка силён, нечего сказать. Всех баб в группе поимел. Меня он замотал своей упёртостью, примитивом и тупизной! Кривой и косой снимала! Прицелится в объект в перекрестие и ведёт, и ведёт! Снайпер упёртый! Как оператор – полный импотент! Нюль! Где композиция? Где световое решение?! Детали?! Выразительные крупности?! Нет-нет-нет ничего! Полный нюль!
– Ву зэгзажэрэ, (Вы преувеличиваете. – фр.) – печально усмехнулся Мишель. – Он держьит всё в кадрье. Словно… словно боится что-то потерьять…
– Крупного!.. супер-крупного плана он боится. Не чувствует его. Выразительного крупного плана! И деталей! Не чувствует. Ставить надо было длиннофокусник и снимать крупно, нагло, как американы в «Голубом громе». – Храмцов выложил перед глазом рамку из пальцев, кадрировал пространство. – Снимать надо было против факела статуи подлёт игрового вертолёта, потом захват заложницы, опять с движением вокруг статуи… Э-э, дрын, голимая теория! – спохватился Храмцов, отмахнулся в раздражении, ведь рассуждать «пост фактум» всегда легче. – Я же делал раскадровки! На хрен никому не нужны оказались! И снимать надо было так же с вертолета, но в Париже у статуи Свободы с шикарным видом на Эйфелеву башню. А Николь украсть с моста. Круче бы получилось! И денег потратили бы в десять раз меньше! Уверяю!
– Миронь, – Мишель смягчал имя русского оператора мягким знаком, даже если обращался строго. Продюсер сурово взглянул на Храмцова, будто делая официальное заявление:
– Дё-зэро (два-ноль, – фр.) твоя польза!
– Ага, держу карман шире! – криво усмехнулся Храмцов. – Сэнк-зэро (пять-ноль. – фр.) не хочешь? Или сэт, нёф? (Семь, девять. – фр.) Понятно, что в мою пользу. Но что толку?!
Храмцов работал с французами не первый год, язык так и не выучил, но понимал французскую речь и сам мог ответить некоторыми фразами-клише.
– Са команс а бьен фэр! (Ну, это уж слишком! – фр.) Не борзевай! – возмутился Мишель. – Зови лёгкую женщьину за долларз и поспьись молча. Кальм туа! (Успокойся! – фр.)
– Нон мэрси! (Нет, спасибо! – фр.) Разве это женщины? – печально вздохнул Храмцов. – За деньги – это ж резиновые куклы. Хочется живую.
– Удивлён за тебья, – продолжал Мишель, отвернулся к овальному зеркалу на стене, аккуратно поправил пальчиком локон ухоженных тёмных волос на виске. – Ты такой злой, большой Миронь, как русский медведь и-и… э-э… и такой небольшой у тебья.
– Кэс кё тю вё дир пар ля?! (Что ты этим хочешь сказать?!– фр.) Ах, Мишаня! Был бы ты симпотной, такой же умной бабой, – печально возразил Храмцов, даже не разозлился, – мы б такую с тобой любовь закрутили! О-о-о! Так что – ходи стороной, не примазывайся!
– Фу! – возмутился Мишель. – Я женщин люблю!
– Люби. И меня бурное бабье лето ждёт. На Родине. Пока, не видишь, грущу. Сороковник разменял. Нан парлен плю. (Не будем об этом больше. – фр.)
Про «бурное, бабье лето» Храмцов будто напророчил. В этом он еще не раз убедится.
Француз обиделся, что русский неправильно понял его дружеское расположение, и вышел из номера. Намеренно, с ребячьей усмешкой перевернул в коридоре картонку на дверной ручке зелёной стороной, где было написано по-английски: «Прошу убрать номер».
Отходной маневр
Съёмочная группа вернулась самолётом к средиземному морю на остров Кипр, к месту базирования всей киноэкспедиции. На следующий день, на общем собрании в холле пятизвёздочного отеля, главный оператор Витторио Сколетти, изящно опираясь на антикварную тросточку с бронзовым набалдашником в виде гривастого льва, поставил ультиматум.
– Ор рашан ор ми! (Или русский, или я! – плохой англ.) – заявил он и повторился в многословных вариациях, по-итальянски, с красивыми нервными жестами рук, по-французски, сухо и невыразительно, и по-русски, грязно и ругательно. Он был великолепен в напускном гневе этот макаронник: чёрные густые волосы зализаны на затылок, нос – орлиный, глаза сверкали как мокрые сливы. Жилист, мускулист, напряжён как единая мышца. В таких бурлящих красавцев, несмотря на малый рост, безумно влюбляются женщины. Отдаются безоглядно в страстном порыве чувств. Никогда не жалеют об этом, даже просыпаясь на утро в одиночестве.
Все промолчали, и русские, и французские члены съёмочной группы. Всем хотелось после обеда отдохнуть, к вечеру искупаться в тёплых, лазоревых волнах Средиземья, позагорать.
На худенькую брюнеточку Николь энергичный итальянец вновь произвёл сильное впечатление, судя по искромётным взглядам в сторону живчика, она задумала ему отдаться этим же вечером. Николь без дублёрши выполнила трюк в эпизоде «Похищения». Смелая девушка, болталась в воздухе кверху задницей на подвеске и заслужила уважение всей группы. Лишь молчаливым, угрюмым каскадёрам было известно, как облевала Манхеттен с километровой высоты главная героиня фильма. Истинные джентльмены, итальянцы помалкивали, жали железо в тренажёрном зале отеля.
Генеральный продюсер с французской стороны, отчим главной актрисы, неотразимый Жак Лабродо, неуёмный ловелас шестидесяти с лишним лет, всё собрание сдержанно кивал головой в благородной проседи волос, искоса обсматривал подходящих к стойке «ресепшена» дам в откровенных пляжных одеждах, намечая на вечер очередную жертву. Свои доступные киношные девы-зануды порядком надоели.
Витя Брагин, «мичман Бражкин», единственный сочувствующий, скромно потупил глаза, словно юная девица, которую неожиданно посватали раньше старшей сестры. К ассистенту, в случае увольнения второго оператора, отходили все храмцовские обязанности.
Мирон Храмцов был и на этом собрание вял и безразличен к демонстрации амбиций недружелюбных иноземцев. Телесный и душевный жирок бывшего боксёра мешал так же, как итальянскому Витторио, замечательно и энергично отстаивать собственное мнение, красуясь статью бегемота перед женщинами съёмочной группы. Француженки, от костюмера и гримёра до помощницы режиссёра были все, как на подбор, – для постели, стройные, грудастые и загорелые. Других не держали. Исключая худобу Николь, посягательства на которую были невозможны из-за родственных отношений с самим генпродюсером Лабродо.
Режиссёр-постановщик фильма Антуан Ферье, добрейший старикан, пребывал в отъезде. Быть может, только он отстоял бы русского оператора, зная ему творческую цену.
На пятой минуте Храмцову надоело картинное выступление итальянца, его тупые и глупые обвинения в крушении вертолёта, мол, именно русский уронил спотметр «Асахи» за борт и повредил лопасть «Ирокеза».
На что «мичман Бражкин» впервые не сдержался, на плохом английском возмутился, смело выступил единственным свидетелем и защитником своего наставника. Витёк заявил, что именно у Витторио в полёте на запястье висел «Асахи» и что он, Брагин, может предъявить доказательства, как только проявит фотоплёнку, отснятую с пластиковой «мыльницы» на борту «летающего индейца».
Итальянский мафиозо мстительно прищурился, продолжил витиевато и умело «топить» на четырёх языках «тупорылого» русского. На французском – для начальства группы, на итальянском – для каскадёров, на английском – на всякий случай, на плохом русском исключительно – для Храмцова.
Когда стало понятно, что решение принято накануне в Париже, Мирон тяжело поднялся из кресла, с хрустом в суставах сладко потянулся. Витторио, в очередной раз, нервно убедился, что даже на цыпочках достаёт макушкой русскому медведю только до плеча, но задиристого петушка занесло. Он клюнул, вернее, ткнул кулачишкой соперника по творчеству в грудь. Храмцов занёс было сверху пятерню, но сдержался, прощально погрозил буйному итальянцу пальцем.
– Не шали! – Вспомнил он роль физрука Луспекаева из фильма «Республика ШКИД» и смачно высморкался в кулак. Когда все присутствующие расслабились, нагло вытер руку о полу примечательной курточки главного оператора, с надписью «Панавижн» на спине. И вышел… через раздвижные стеклянные двери к слепящему морю, с грустью понимая, пора остудиться напоследок в водах Средиземья и убираться, отверженному, восвояси. На Родину.
Часа через полтора Храмцов с вещами был уже в международном аэропорту, сдавал ключи взятой напрокат легковой «Тойоты» в окно фирмы «Кар рент». Переоформил авиабилет на ближайший рейс до Москвы.
Перед стойкой таможенного контроля его придержал за локоть взлохмаченный и растрёпанный, как нашкодивший подросток, Мишель, отвёл в сторону, долго галдел, мягко и приятно картавил на добродушном французском, изливая собственные извинения, потом спохватился и строго сказал:
– Са ира! (Всё будет хорошо! – фр.) Два недьеля свой счёт. Обратный «десьятый» жюэн. Съёмки древний город, массовый сцен. Как поньял? Быть, как штик! (имелся в виду «штык»!) – Мишель сунул в карман жилета Храмцова остаток гонорара в пухлом конверте, потянулся для прощального поцелуя в щеку.
– Обойдёшься! – уклонился от нежностей Храмцов и выдал «на бис»:
– Подготовь для съёмок приличный объект, Мишаня. Же бёзуэн дюн тэнтюр сандрэ (Покрасьте волосы в пепельный цвет. – фр.). Ле дё зьё плюс дизнёф (Оба глаза + 19! – плохой фр.)! – и показал необходимый размер женской груди. – Как понял? А бьенто! (До скорой встречи! -фр.)
– Бабньик! – презрительно фыркнул Мишель.
– Чао, Мишаня! Чао! – ответил Храмцов и тяжёлой походкой косолапого русского медведя, изгнанного из зарубежного цирка, направился к арке таможенного досмотра.
– Бон вуайаж, – печально проворчал продюсер, усмехнулся тёмному пятну на синих джинсах, от мокрых плавок, на заднице уходящего. Значит, изгой успел искупаться по дороге в аэропорт. – Я зналь! Я всё понималь! Виноватый Витторио. И краш геликоптер, и слабый сцен с Николь, – пояснил он подошедшей миленькой, стройняшке блондинке, актрисе, вызванной на эпизодическую роль из Москвы и для ублажения француза в постели. – Се ля ви! Нет правда жизньи!
Выброс адреналина
Ни через две, ни через три недели Храмцову не позвонили по международной линии, не вызвали на съёмки, но по городской, московской, женским голосом неизвестной сообщили, что с Виктором Брагиным произошёл несчастный случай. Юноша разбился на смерть, в пьяном виде выпав с лоджии верхнего этажа пятизвёздочного отеля Лимасола.
– Витька?! – заорал пьяный Храмцов. – Выпал?! В пьяном виде? Да что за хрень?! Он никогда ничего не пил крепче фанты и спрайта! Ну, ещё минералку. Без газа.
В трубке раздались короткие гудки отбоя.
Был бы исправен определитель на домашнем аппарате, Мирон обязательно бы записал номер звонившей. Дело о гибели милейшего юнца Брагина нельзя было оставлять без внимания. Мирон вспомнил зажигательную, обвинительную речь итальяшки Витторио на последнем собрании группы. Его злобный прищур глаз, когда Брагин упомянул о фотоснимках на борту вертолёта. Это было убийство! Несомненно, итальянец устранил свидетеля и обличающие фотоматериалы. В противном случае, Витторио пришлось бы отвечать финансами по суду за крушение вертолёта, за угробленную киноаппаратуру, за все страховые выплаты, в том числе, и пострадавшим. Однако, официальное решение комиссии по расследованию гласило о «попадании птицы в лопасти Белл UH -1 «Ирокез». Бред и чушь!
– Мичман Бражкин,
Снять фуражку!
Ромом наполняй баклажку!
Выпьем чарку за морских бродяг! – третий день подряд невольно напевал Храмцов вариацию песенки с неудавшихся съёмок полнометражного фильма в Одессе.
В мозговые извилины даже пьяный Мирон прочно занёс, записал начало возможного расследования гибели Витьки Брагина. Но само расследование случится нескоро. Для этого самому Храмцову предстоит долгий путь выживания в суровых условиях бандитского капитализма девяностых годов не только в России.
Третью неделю Мирон возлежал пьяный, бледной тушей в цветастых трусах, на разобранном диване своей холостяцкой квартирки в Свиблово, тупо смотрел в экран телевизора, где выражали постоянный импичмент президенту. Перед диваном держали оборону шеренги пустых пивных бутылок, во главе литровых водочных пузырей. Валялись вокруг дивана, как разноцветная опавшая листва, затейливые поделки – жёлтые бумажные птички, ядовито-зелёные лягушки, уродцы самых невероятных мастей, от драконов до лесных монстров. Шёл третий день пьянки натощак, вернее, глубокого алкогольного забытия.
Русские люди непредсказуемы в своих неожиданных решениях и поступках, особенно, когда их выводят из терпения. Так и Мирон Храмцов. Во второй половине дня, на четвёртый день после сообщения о гибели Брагина, он внезапно разозлился на самого себя, на своё тупое безволие, развалил плотное оцепление стеклянного неприятеля и отправился в ванную комнату. Привёл себя в порядок. Побрился, приоделся. Первый же телефонный разговор втянул его в бурную пучину действия.
– А я прошу, настаиваю, девушка!.. Передайте, если занят!.. Передайте Виктору Павловичу: камерамэн Мирон Храмцов прибыл с Кипра с важными донесениями и настаивает на срочной встрече. Кто-кто-кто! Девушка, кинотермины надо знать, если служите в конторе, что снимает фильмы! Камерамэн – человек-камера. Доклад Виктору Павловичу о «белой» и «чёрной» смете фильма! О реальных затратах на съёмки с французской стороны!.. Да! Алло! Это Храмцов! Добрый вечер… А-а, извините, добрый день. Всё слышали, Виктор Палыч? Тем лучше. Через полчаса? На Арбате? На Новом Арбате. Адрес… пропуск… Всё запомнил. Есть! Буду.
Храмцов выхватил из операторской сумки потрёпанную тетрадку на стальной спиральке, финальный том путевых записок. Перелистал, нашёл нужные заметки, загнул уголки страниц. Выписал необходимые цифры на отдельную, мятую бумажку. Никто, ни в русской, ни во французской группе не догадывался, что Мирон Храмцов, после окончания операторского факультета киноинститута, проучился три года на заочно-вечернем экономического и «завалился» на двух экзаменах. Академотпуск брать не стал. Решил, что обучения достаточно. Тогда факультет ещё не значился продюсерским, готовил администраторов и директоров съёмочных групп.
И завертелась, медленно, но верно карусель суетной столичной жизни. Зануда-частник в жаровне дребезжащей «пятёрки» прокатил его до центра пыльной, летней столицы. С полчаса потеряли, выстаивали в душных пробках на Садовом и Бульварном. Пропускали на «зебрах» толпы нервных пешеходов.
Минуток через сто Храмцов, разгорячённый перемещением в знойном, пыльном пространстве, с некоторым облегчением, повалился в жёлтое кожаное кресло в прохладе офиса Дорошина, коммерсанта и генерального продюсера упомянутого фильма с российской стороны. Это был тучный, важный мужчина, но не рыхлый, а крепенький, как желудь, подвижный, со здоровым цветом лица преуспевающего бизнесмена в расцвете сил.
– Ответный ход мэна з камерой? – спросил Дорошин. – Месть?
В его саркастическом взгляде угадывалось лёгкое презрение к отверженному.
– Скорее приветный, – вяло возразил Храмцов. – Ваши деньги, Виктор Палыч. Ваш интерес. А что Оскар не светит, – по сценарию было понятно.
– Но-но! Не зарывайся! Мы по-крупному вложились в рекламную компанию и на весну заявили Канны! – проворчал Дорошин. – Ты остаёшься в титрах. В финальном барабане. Это немало! Выкладывай соображения. Пиво, вино, виски, водка? Чай – кофе не предлагаю.
– Ни грамма, – мужественно откачнулся Храмцов. По багровому лицу кинооператора вряд ли можно было поверить, что опохмел невозможен.
– Минералки, если можно.
– В контракте с французами забито их право менять творческий состав группы, – на всякий случай пояснил Дорошин, нетерпеливо покачал ногой в блестящей дорогой туфле. Белоснежный, упитанный, ухоженный, он излучал полное жизненное благополучие. В отличие от помятого, опухшего Храмцова в балахоне джинсового костюма «Вранглер».
– Я точно знаю затраты на съёмки за последние, скажем, два-три месяца, – спокойно возразил Храмцов, – сравните с отчётами французов. Если разница не больше двадцати процентов, я умываю руки. Иду работать вышибалой в бар у Черта-ново на задворках.
– И двадцати много, – прогудел Дорошин, неторопливо долил в фирменный стакан «Карлсберг» светлого пива из запотевшей бутылочки, после чего пересел за письменный стол. – На одних американских съёмках, разбитом вертолёте и аппаратуре вы бы меня разорили! Если бы не грамотная страховка! – Дорошин нажал клавишу переговорного устройства. – Леночка, минеральной воды и двойной кофе нашему гостю, для освежения мозгов. Калькулятор и лист бумаги, – добавил он.
– У меня с собой было, – криво усмехнулся Храмцов. – Подготовился.
Вошла… вернее, вплыла в кабинет обалденная, иначе Храмцов не смог бы выразиться, – секретарша, как и принято в офисной моде «новых русских», в коротенькой юбочке, с аккуратной, тугой задницей в виде сердечка, с точёными ножками с тонкими щиколотками. Стройненькая, с плотным узлом густых каштановых волос на затылке. Храмцов опустил глаза, проследил бесшумное перемещение изящных туфелек по ковролину к столу директора и проворчал, когда девушка вышла:
– Сильный отвлекающий фактор!
– Визитка фирмы, – вяло пояснил Дорошин. – Ну?
Храмцов протянул измятый, сложенный вчетверо лист бумаги, из которого совсем недавно складывалось очередное храмцовское творение в технике оригами. Пока Дорошин вникал в цифры, Храмцов с удовольствием наблюдал, как менялось лицо коммерсанта: расслабленная гримаса лёгкого презрения к визитёру перетекла в удивление, затем в растерянность. Бизнесмен спохватился, что слишком открыто выражает свои чувства, стал суров и хмур, прогудел возмущённо: