Глава 1
Поколение русской интеллигенции рубежа xix – xx веков: люди освободительного движения в россии и в эмиграции
В 1954 году в Нью-Йорке вышли в свет мемуары Василия Алексеевича Маклакова (1869–1957), известного общественного деятеля Русского Парижа, одного из лидеров партии кадетов в дореволюционной России. К тому времени ему уже было за 80, это был человек уходящей в прошлое эпохи. В этих мемуарах он очень точно высказался о своих ровесниках, тех, кто, как и сам В. А. Маклаков, были символами эпохи: «То поколение, которое сейчас вымирает, а начинало жить активной жизнью во время Освободительного движения, своими юными годами близко подходило к эпохе Великих реформ»[33 - Маклаков В. А. Воспоминания: лидер московских кадетов о русской политике, 1880–1917. М.: Центрполиграф, 2006. С. 7. Далее в этой главе в словосочетании «Освободительное движение» сохранена орфография книги В. А. Маклакова.].
Действительно, В. А. Маклаков принадлежал к той генерации российских интеллигентов, которая формировалась в условиях пореформенной России последней трети XIX века. По своей психологии большинство из них относились к «людям XIX века» с их верой в прогресс, в возможность преобразования общества на основе реализации определенной идеологической схемы. Вышедшие из XIX века, они были позитивистами и сохраняли веру в принципы этой философии на протяжении всей своей долгой жизни, даже когда гносеологический потенциал позитивизма стал подвергаться критике практически всеми.
Как известно, анализ мировоззрения русской интеллигенции конца XIX – начала XX века был предпринят еще в знаменитых сборниках статей «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918). Их авторы – П.Б. Струве, Н.А. Бердяев, С. Л. Франк и др. – не раз обращались к этой теме и позднее, уже в условиях эмиграции[34 - См., напр.: Франк С. Л. Из размышлений о русской революции // Русская мысль. Париж, 1923. № 6–8; Струве П. Б. Познание революции и возрождение духа // Там же; Бердяев Н.А. Самопознание: (Опыт философской автобиографии). М.: Книга и бизнес, 1991.]. Бесспорно, с «веховской» интерпретацией русской интеллигенции многие представители этого поколения были не согласны. Оппоненты «Вех» объединились на страницах сборника «Интеллигенция в России», одним из вдохновителей которого был П. Н. Милюков. Поколению П. Н. Милюкова и Н. А. Бердяева была суждена долгая жизнь. Им, сформировавшимся в XIX веке, довелось быть участниками российских революций, пережить две мировые войны. Они стали одновременно творцами и жертвами «эпохи великих потрясений». Многие из них ушли из жизни вдали от России. Каким было их восприятие меняющегося мира? Претерпели ли их взгляды какую-либо эволюцию под влиянием катаклизмов эпохи?
Выросшие в пореформенной России, представители этого поколения были прямыми продолжателями традиций русской интеллигенции XIX века. Позднее видная участница Освободительного движения А. В. Тыркова заметит: «Подземное революционное горение отражалось на жизни всех думающих людей: и тех, кто разжигал огонь, и тех, кто старался его потушить… Чтобы понять русскую действительность за последнее столетие, надо помнить об этом непрестанном, жгучем, неудержимом, мятежном беспокойстве»[35 - Тыркова-Вильямс А. В. Воспоминания. То, чего больше не будет. М.: Слово/ Slovo, 1998. С. 213.]. Атмосфера русской действительности, ставший уже традиционным конфликт власти и общества во многом определяли психологию тех русских интеллигентов, кто в 1880-1890-е годы только вступал на путь общественной деятельности. Стоя за университетской кафедрой или состоя в коллегии адвокатов, работая в провинциальной гимназии или в органах земского самоуправления, эти люди воспроизводили определенные стереотипы мышления и модели поведения, присущие их кругу.
Василий Маклаков[36 - См.: Википедия: [сайт]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/MaKnaKOB,_Bacn-лий_Алексеевич (дата обращения: 14.05.2021).]
Бесспорно, это поколение не было абсолютно однородным. Наиболее заметны были те, кто принадлежал, по выражению Г. П. Федотова, к «основному руслу» интеллигенции – «от Белинского через народников к революционерам наших дней»[37 - Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: в 2 т. СПб.: София, 1991. Т. 1. С. 69.]. Именно этой группе были наиболее свойственны те черты «идейности» и «беспочвенности», о которых писали практически все, кто обращался к анализу данной темы. Однако далеко не все разделяли идеи преклонения перед народом, которые были характерны для разночинцев и народнической интеллигенции XIX века. Упомянутый выше В. А. Маклаков был типичным представителем той либеральной дворянской интеллигенции, которая критически воспринимала революционную идеологию. К простому народу такие люди относились «без признаков высокомерия, не считали его „быдлом“, обреченным оставаться внизу». По замечанию В. А. Маклакова, они «в себе ценили культуру и образованность и в этом видели свое заслуженное преимущество; не хотели это преимущество хранить для себя одних, считали долгом государства передавать его всем остальным, но не признавали и своей вины перед народом, не считали, что необразованные люди призваны Россию за собой вести»[38 - Маклаков В. А. Воспоминания. С. 24.]. Заметим, что значительный вклад в разработку проблемы социально-моральной среды русской либеральной интеллигенции внес известный уральский историк И. В. Нарский. Опираясь на концептуальные построения, выдвинутые германскими исследователями М. Лепсиусом и Д. Далманном, он отмечал, что либеральную социально-моральную среду в России конца XIX – начала XX века «следует искать не просто в крупных городах, а в столицах, которые в наибольшей степени приблизились к структурным стандартам индустриального общества»[39 - Нарский И. В. К вопросу о социально-моральной среде российского либерализма в начале XX в. // Русский либерализм: исторические судьбы и перспективы. М.: РОССПЭН, 1999. С. 414.]. Это было связано с тем обстоятельством, что, как отмечал И. В. Нарский, российский либерализм – «явление вполне европейское»[40 - Там же. С. 413.]. Не случайно значительная часть представителей данного поколения русской интеллигенции восхищались технологическим прогрессом европейской цивилизации в XIX веке, ее экономической мощью, считали безальтернативными те демократические ценности и институты, которые сформировались в странах Запада.
В научной литературе уже исследовался вопрос о влиянии европейской культуры в дореволюционной России, о восприятии стран Запада в общественном сознании россиян в этот период. На наш взгляд, можно согласиться с тезисом исследователя В. В. Аверьянова, отмечающего, что до революции «русская мысль в определенном смысле отталкивалась от чужого исторического материала, факты европейской истории значили для нее не меньше, а зачастую больше, чем факты отечественной истории»[41 - Аверьянов В. В. Проблема традиции в русской философии XX века (Русское Зарубежье): Автореф. дис… канд. филос. наук. М., 2000. С. 2.]. Действительно, долгое время российские правоведы опирались прежде всего на опыт конституционного развития стран Запада, а политики, говоря о перспективах модернизации России, постоянно проводили параллели, используя факты из истории европейских революций XVII–XIX веков. Тем не менее, несмотря на то, что поездки в страны Запада на отдых, лечение, стажировку и т. д. были для дореволюционной российской интеллигенции обычным делом, в теоретических дискуссиях о западной политической культуре наблюдалось немало элементов схематизации, искусственных концептуальных конструкций. Те принципы конституционализма, свободы и неприкосновенности личности, о которых полемизировали российские политики и публицисты эпохи Освободительного движения, нередко имели характер идеальных философских схем. Далеко не все участники дискуссий имели четкое представление о механизмах реализации этих конструкций на практике. Прав, на наш взгляд, был известный русский философ протоиерей Георгий Флоровский, заметивший впоследствии: «Для многих Европа действительно стала „второй родиной“. Можно ли сказать, однако, что Запад у нас знали?! Образ Европы воображаемой или искомой слишком часто заслонял лик Европы действительной»[42 - Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж: YMKA-Press, 1983. С. 513.].
Период взросления этого поколения в значительной степени пришелся на 1880-е годы, эпоху Александра III и К. П. Победоносцева. Хорошо известна та оценка морально-психологической атмосферы этого периода, которую дал А. А. Блок. Но и всегда отличавшийся взвешенностью В. А. Маклаков полагал, что власть в те годы имела цель «формировать новую породу людей». В гимназиях «душили у учеников интересы», «забивали молодые мозги тем, что им неинтересно и совершенно ненужно»[43 - Маклаков В. А. Воспоминания. С. 34, 44.]. Результат, как мы видим, оказался прямо противоположным: именно это поколение и дало России целую плеяду видных революционеров.
Выйдя из гимназий эпохи Александра III нонконформистами, многие представители этого поколения приняли участие в студенческом движении 1890-х годов. Характерно, что этого не избежали и те, кто позднее отнюдь не относился к революционерам. Даже у тех, кто не разделял идею насильственного свержения существующего строя, вызывало отторжение желание власти ликвидировать всякие элементы самоуправления, игнорировать стремление молодежи участвовать в общественной жизни. Как заметила А. В. Тыркова, «власть подводила под общее понятие неблагонадежности всех, кто позволял себе слишком откровенно высказываться о народных нуждах или критиковать правительство»[44 - Тыркова-Вильямс А. В. Воспоминания. С. 240.]. К студенческим волнениям оказались причастны, например, будущий лидер проправительственной фракции русских националистов в Государственной думе граф В. А. Бобринский или тот же В. А. Маклаков. Некоторые из этих людей, близко познакомившись с революционной средой, испытывали от нее отторжение. Многим русским интеллигентам претил дух нетерпимости, свойственный революционным кружкам, аксиоматичность мышления их лидеров. Бесспорно, впрочем, что не следует и преуменьшать влияние революционных идей на русских интеллигентов этого поколения. Не случайно уже в 1909 году П. Б. Струве в «Вехах» напишет о «максимализме» русской интеллигенции начала XX века[45 - См.: Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М.: Новости, 1990. С. 161.].
Из университетов выходила интеллигентская молодежь, в значительной степени готовая к тому, чтобы влиться в ряды участников Освободительного движения. Это движение стало символом русской оппозиции начала XX века. Первая русская революция 1905 года, противостояние думской оппозиции и правительства П. А. Столыпина, «штурм власти» времен Первой мировой войны – все эти события были этапами той борьбы, которую вело данное поколение русской интеллигенции. В предреволюционной России эта борьба часто героизировалась в общественном сознании, однако победа оппозиции в 1917 году оказалась пирровой. Большинство лидеров Освободительного движения оказались не на высоте положения: заменив ту самую «историческую власть», которую они столько лет критиковали, не смогли справиться с задачей управления Россией. Это было осознано самими представителями этого поколения довольно быстро. Уже в 1918 году в знаменитом сборнике «Из глубины» П. И. Новгородцев напишет: «Что касается русского общественного сознания в его господствующих течениях, то ему принадлежит печальная роль той разрушительной силы, которая в борьбе с догматизмом старых основ отвергла и вовсе конкретные и реальные основы истории, заменив их отвлеченной пустотой начал безгосударственности, безрелигиозности и интернационализма»[46 - Новгородцев П. И. О путях и задачах русской интеллигенции //Из глубины: Сборник статей о русской революции. М.: Изд-во Моск. гос. ун-та, 1990. С. 216.].
Павел Новгородцев[47 - См.: Википедия: [сайт]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Новгородцев,_Павел_Иванович (дата обращения: 14.05.2021).]
Важно и то, что в 1917 году люди Освободительного движения не смогли защитить свои идеалы. Многие из них пассивно смотрели на то, как происходит ликвидация демократических институтов и становление большевистской диктатуры. Не принадлежавший к этому поколению, более молодой А. А. Угримов с возмущением писал о ситуации осени 1917 года: «Все эти образованные интеллигенты обратились тогда в обывателей, забились в щели и пассивно ожидали… В этой пассивности можно усмотреть корни малодушия, предопределившие их судьбу… Обычно клеймят незаконно захватывающих власть, но велика ответственность тех, кто слабо держит и не отстаивает, не защищает законную власть в самые жгучие моменты истории» [48 - Угримов А. А. Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту. М.: RA, 2004. C. 450.].
Такая позиция значительной части русской интеллигенции привела к тому, что большевикам удалось одержать победу в Гражданской войне. Лидеры Освободительного движения оказались в эмиграции. Оглядываясь назад, они все более критически оценивали свою прежнюю общественную деятельность. По мнению
В. А. Маклакова, проблемой Освободительного движения было то, что оно «оказалось слишком равнодушно к той грани, которая должна была бы отделять эволюцию государства от бедствий всякой революции»[49 - Маклаков В. А. Воспоминания. С. 256.]. Нашла в себе силы признать ошибки оппозиции и другая ее активная участница, А. В. Тыркова. В написанных в эмиграции мемуарах старая деятельница русского либерализма подчеркивала: «Слепоте правительства отвечала слепота оппозиции… Оппозиция считала, что самодержавие навязано народу, что оно держится только полицейскими мерами… В интеллигенции было упрямое нежелание понять мысли противника, вдуматься в правительственную политику»[50 - Тыркова-Вильямс А. В. Воспоминания. С. 243.].
В 1920-1930-е годы деятели Освободительного движения пытались выступать в качестве политических лидеров русского зарубежья, вели бесконечную полемику на страницах эмигрантских газет и журналов. Однако эмигрантская молодежь, представители так называемого незамеченного поколения, все более отворачивались от них. Выросшая на чужбине русская молодежь раз за разом повторяла в адрес «стариков» те обвинения, которые бросил им А. А. Угримов.
Сближал «стариков» и эмигрантскую молодежь антикоммунизм, который постепенно становился естественным ядром идеологии наиболее политически активной части русского зарубежья. Успехи коммунистического руководства СССР в ходе индустриализации 1930-х годов, одержанная в 1945 году победа над нацистской Германией не заставили многих старых русских интеллигентов кардинально изменить свою позицию. Они по-прежнему полагали, что большевики лишили Россию шанса на построение демократического государства, которое бы обеспечило наибольшие возможности для самореализации человеческой личности.
Ариадна Тыркова-Вильямс[51 - См.: Википедия: [сайт]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/TbipKOBa-Bnnb-ямс,_Ариадна_Владимировна (дата обращения: 14.05.2021).]
Однако Вторая мировая война вызвала среди русских эмигрантов и всплеск патриотизма, пробудила надежды на то, что на покинутой ими родине произошли существенные изменения по сравнению с периодом революции 1917 года и Гражданской войны. Символом поворота части старой интеллигенции к сотрудничеству с советской властью стал знаменитый визит группы эмигрантов во главе с В. А. Маклаковым к советскому послу во Франции А. Е. Богомолову в 1945 году. При этом сам В. А. Маклаков подчеркивал, что в тот момент он надеялся на серьезную трансформацию политического режима в СССР и только это побудило его пойти на данную встречу. Более того, В. А. Маклакову в тот момент казалось, что эволюция советского политического режима уже стала фактом. И здесь ему, как и некоторым его ровесникам, виделась аналогия с развитием политических процессов в пореформенной России. В 1945 году некоторым представителям этого поколения показалось, что они вновь переживают тот процесс обновления России путем реформ, который наложил отпечаток на формирование их мировоззрения в юности. В. А. Маклаков в целом ряде писем этого периода подчеркивал, что советская власть, подобно самодержавию, еще будет сопротивляться, но трансформация режима, скорее всего, необратима. Однако старый либерал выступал за то, чтобы не повторять ошибок Освободительного движения. Прежде всего он считал, что недопустимо призывать к новой революции, поскольку в таком случае Россию ждал выбор «из двух зол»: «Либо либеральное правительство, как в Феврале, и Россию расчленят и разбазарят соседи и союзники. Или такое же диктаторское правительство, но не коммунизм, а нечто вроде легитимистов, фашистов и вообще всех тех людей, которые здесь (во Франции. – Авт.) радовались победе Германии»[52 - Hoover Institution Archive on War, Revolution and Peace (HIA). Vasilii Maklakov papers. Box 2. Folder “M. Aldanov. 1945”. В. А. Маклаков – M. Алданову. 25.05.1945.]. Оба эти варианта были неприемлемы для старого общественного деятеля, поэтому он предпочитал медленную эволюцию политического режима в СССР.
Многие старые соратники русского либерала не разделяли позицию В. А. Маклакова. Характерно письмо, написанное ему А. В. Тырковой летом 1945 года. Ариадна Владимировна подчеркивала, что при всем уважении к В. А. Маклакову считает его слишком оптимистичным в оценке степени развития советского общества. «Можно ли считать Россию, – восклицала она, – которая четверть века недоедает и ходит в рваных сапогах, более богатой, чем та Россия, которую мы знали? Можно ли мерить просвещение страны только количеством грамотных, а не качеством образования?» Более того, она полемизировала с тезисом о преемственности старой России и Советского Союза, который был весьма распространен у части эмиграции. А. В. Тыркова указывала: «Советская власть не старые приемы управления воскресила, а сочинила неслыханную, беспощадную, жестокую деспотию. Нельзя ее даже с царствованием Иоанна Грозного сравнить. Тогда народ оставили в покое. Колхозы всех обездолили и обесправили. Ничего подобного мы с Вами при „царизме“ не знали. Мы не знали страха, этого дьявольского изобретения Советской власти»[53 - Bakhmeteff Archive Research (BAR). A. Tyrkova-Williams collection. Box 2. Folder “Maklakov V. А.”. А. В. Тыркова-Вильямс – В. А. Маклакову. 11.06.1945.].
Некоторым старым русским интеллигентам линия В. А. Маклакова представлялась политическим предательством, забвением тех идеалов свободы и демократии, которым всю жизнь служил и он сам. Однако, несмотря на все разногласия по вопросу об отношении к советской власти, сохранялось ощущение принадлежности старых общественных деятелей к одной политической культуре Освободительного движения. Это чувствовал известный писатель М. А. Алданов, заметивший в письме В. А. Маклакову: «Все-таки и Вам, надеюсь, тяжело было бы разрывать ту немалую идейную связь, которая 25 лет существовала – в известных пределах – между русскими политическими группами „от кадетов до эсеров“. Как-никак, за этими идеями вековая русская традиция»[54 - HIA. Vasilii Maklakov papers. Box 2. Folder “M. Aldanov. 1945”. M. А. Алданов – А. А. Титову. 11.06.1945.]. В рамках этой традиции, той политической культуры, которую олицетворяло собой Освободительное движение, так или иначе продолжали оставаться те, кого война развела по разные стороны баррикад. Читая их переписку, чувствуешь, что именно в рамках данной политической традиции они и продолжали вести свою полемику в эмиграции.
Марк Алданов[55 - См.: Челябинская областная универсальная научная библиотека: [сайт]. URL: https://chelreglib.ru/ru/pages/about/godkino/litcalendar/november/Mark_Aldanov/ (дата обращения: 20.08.2021).]
Те эмигрантские общественные деятели, которые вместе с В. А. Маклаковым отправились в 1945 году на прием к Богомолову, стремились доказать, что развитие именно этой традиции естественным образом привело их к сотрудничеству с Советским Союзом. Они пытались сформировать представление о том, что путь, по которому более 100 лет шла русская интеллигенция, в 1945 году должен был привести ее старых лидеров в здание посольства СССР на улице Гренель. Старые русские интеллигенты доказывали, что эволюция Советского Союза идет в направлении реализации принципов подлинной демократии при обеспечении социально-экономических прав граждан. А именно этими идеалами всегда было пронизано Освободительное движение. Таким образом, получалось, что советская власть в процессе своей эволюции в какой-то степени пришла к тому идеалу, за который боролась русская оппозиционная общественность конца XIX – начала XX века.
Совершенно очевидно, что такая интерпретация характера советской политической системы могла удовлетворить далеко не всех представителей эмигрантской интеллигенции. Многие из тех старых русских интеллигентов, которые в прошлом ориентировались на ценности Освободительного движения, сильно сомневались в том, что его идеи были реализованы И. В. Сталиным. Именно поэтому в дни победного для их родины мая 1945 года В. А. Маклаков и его соратники видели свою миссию в том, чтобы развеять эти сомнения. Выход в свет статьи В. А. Маклакова под названием «Советская власть и эмиграция» стал переломной вехой в истории попытки компромисса между русским зарубежьем и советской властью. Он пытался доказать, что весь дух, вся атмосфера жизни советского общества гораздо более нацелена на рождение подлинного народовластия, чем строй жизни западных демократий: «Как бы мы ни смотрели на Советскую власть, какие у нас основания думать, что она, порожденная сама Революцией, хочет воспитать в человеке „раба“? Зачем же тогда эта власть кладет так много усилий на распространение просвещения в народных низах? Всякое просвещение не подавляет, а укрепляет сознание и претензии личности… Бесправные люди, „рабы“, не могут существовать без „рабовладельцев“; воспитывать рабов можно только одновременно воспитывая и породу их повелителей. Так было в рабовладельческой дворянской России… Подобного воспитания мы не найдем в Советской России. В ней нет „господ“, „белой кости“»[56 - Маклаков В. А. Советская власть и эмиграция // Русские новости (Париж). 1945. 25 мая. Сохранена орфография оригинала.].
Однако очень быстро выяснилось, что Советский Союз все-таки не стал тем воплощением подлинного народовластия, о котором мечтали старые русские интеллигенты. А стремление превратить идею «советского патриотизма» в инструмент влияния СССР вызвало отторжение у многих лидеров российского зарубежья. Весьма характерно высказывание по этому поводу старого деятеля Освободительного движения, бывшего члена ЦК партии кадетов князя В. А. Оболенского. В письме своему ровеснику, старому эсеру В. М. Зензинову в январе 1946 года он подчеркивал: «Я лично очень мрачно смотрю на происходящую сейчас в России эволюцию. Подъем патриотизма, который мог при благоприятных условиях послужить цементом для демократизации советского строя, по-видимому, иначе использовался советской властью. Подменив в выдыхавшемся коммунизме Интернационал вновь возникшим национализмом, она создает из России новое фашистское государство с соответствующей внешней политикой»[57 - BAR. Vladimir М. Zenzinov collection. Box 6. Folder “Correspondence. N-R”. B.A. Оболенский – B.M. Зензинову. 07.01.1946.].
В итоге честного компромисса российского зарубежья и советской власти не получилось. Уже с конца 1940-х годов почти все активные политики российского зарубежья вновь оказались в антикоммунистическом лагере.
Владимир Оболенский[58 - См.: Википедия: [сайт]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/O6oneHCKH?,_Bna-димир_Андреевич_(политик) (дата обращения: 14.05.2021).]
Постепенно все большее внимание старых русских интеллигентов стала привлекать ситуация в странах Запада, где они доживали свой век. «Люди XIX века», они констатировали духовный и политический кризис западной цивилизации в XX веке. Одним из проявлений этого кризиса, по их мнению, было стремление многих представителей общественности стран Европы отмежеваться от тех принципов, на которых основывалась цивилизация Запада в XIX веке. Впрочем, как справедливо отметил Н. А. Бердяев, часто этот поворот был вызван неверным пониманием сущности самого XIX века, излишней его схематизацией. Фактически критики XIX века сами отстаивали идеи, созданные в то столетие. Именно оно (прежде всего его вторая половина) породило тенденции этатизма, антииндивидуализма и т. д.[59 - См.: Николай Бердяев: философ свободы и «классовый враг» в СССР // Дилетант: [сайт]. URL: https://diletant.media/articles/30018416/ (дата обращения: 26.05.2021).] В XX веке они были лишь доведены до своего логического завершения и вульгаризованы.
Николай Бердяев[60 - См.: Бердяев Н.А. Самопознание. С. 289.]
Весьма любопытна, на наш взгляд, сделанная Ф. А. Степуном попытка сопоставить XIX и XX века, показать специфику нового столетия, принесшего миру две мировые войны и господство тоталитарных режимов. Известный публицист русского зарубежья отмечал, что в XX веке произошло «качественное перерождение самого понятия зла». Зло XIX века, писал он, было лишь «неудачей добра», злом, «еще знавшим о своей противоположности добру». В XX веке, считал Ф. А. Степун (и вместе с ним многие представители его поколения), была ликвидирована грань между Добром и Злом: «Типичные люди XX века мнят себя, по Ницше, „по ту сторону добра и зла“. Это совсем особые люди, бесскорбные и неспособные к раскаянию»[61 - Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. СПб.: Алетейя, 2000. С. 280.]. На наш взгляд, это высказывание русского философа представляет собой интересный вариант «антропологического измерения» кризиса Запада.
В общественном сознании стран Запада в середине XX века кризис переживали идеи свободы, а также идеи политических и гражданских прав личности. Как с тревогой отмечал все тот же Н. А. Бердяев, XX век стал эпохой торжества силы, «враждебной пафосу личности, ненавидящей индивидуальность, желающей подчинить человека безраздельной власти общего, коллективной реальности, государству, нации»[62 - Бердяев Н.А. Самопознание. С. 321.]. Тоталитаризм умело воспользовался разочарованием в абсолютности тех базовых ценностей, которые сформировались в эпоху буржуазных революций в Европе и Америке. Эту ситуацию особенно тяжело переживали старые русские либералы. Указывая, что мировые катастрофы XX века изменили сознание людей, А. В. Карташев отмечал: «Что казалось бесспорнее для „нашего“ XIX в. примата свободы и достоинств человеческой личности? А вот, подите же. Не только целые партии разных „освободителей“ и тысячи журналистов, еще вчерашних ницшеанцев и анархо-индивидуалистов, но и сами корифеи метафизики свободы спешат за толпой на услужение к пришедшему молоху коллективизма». Главной причиной этого он считал господство идей материализма над идеализмом, поскольку для материалистов главное – наличие эмпирически обоснованных выводов: «Тиранический, тотальный коллективизм оказался продуктивнее»[63 - Карташев А. Болезнь совести // Свободное слово (Париж). 1946. № 1. С. 1.]. Однако люди Освободительного движения и в этой ситуации продолжали отстаивать идеалы своей молодости. В 1947 году М. А. Алданов подчеркивал в одном из писем, что принципы демократии «у меня до конца моей жизни ни малейших сомнений вызывать не будут»[64 - HIA. Boris I. Nicolaevsky collection. Ser. 248. Box 471. Folder 20. M. Алданов – Б. Николаевскому. 03.01.1947.].
Федор Степун[65 - См.: Жизнь и вера Фёдора Степуна: [радиопрограмма] // Вера: светлое радио: [сайт]. URL: https://radiovera.ru/zhizn-i-vera-fedora-stepuna.html (дата обращения: 14.07.2021).]
Уже в межвоенный период выявилась слабость традиционной концепции прав человека, недооценка ею социально-экономических проблем, которые с развитием общества становились все острее. Ее критика продолжалась и в 1940-1950-е годы, что болезненно воспринималось старыми русскими интеллигентами, чьи взгляды формировались в условиях господства традиционной схемы. Известная участница Освободительного движения Е.Д. Кускова с грустью описывала, как над ней – «человеком старой, ушедшей в вечность эпохи» – смеялись те, кто считал, что «чтобы очаровать современного человека улицы, нужно говорить не о свободах, а о „праве на работу“, на отдых, на образование». Она справедливо указывала, что без соблюдения политических и гражданских прав социально-экономические права представляют собой фикции[66 - Кускова Е. Над чем смеются Клековкины? // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1948. 8 февр.].
1940-е годы стали и периодом нового всплеска эсхатологических настроений. Часть старых русских интеллигентов высказывала мнение, что моральное разложение западной цивилизации ставит весь мир на грань пропасти. Так, Д. Звегинцов писал в 1947 году своему товарищу по Императорскому Александровскому лицею Е. В. Саблину: «Темные силы охватили весь мир. Человечество полно зависти, жадности, ревности, недоброжелательства. Люди живут в страхе и заботах лишь о хлебе насущном. Как будто человек принадлежит только к миру животному»[67 - Leeds Russian Archive. MS 1285 I 1382.]. Преклонный возраст, которого достигли люди этого поколения к моменту окончания Второй мировой войны, состояние их здоровья только усиливали эти настроения.
Антон Карташев[68 - См.: Википедия: [сайт]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/KapTaniеB,_AH-тон_Владимирович (дата обращения: 14.05.2021).]
В 1950-1960-е годы поколение участников российских революций уходило из жизни. Кто-то смог переосмыслить прежние идеалы, отказался от идеализации «своего» XIX века и жесткого противопоставления эпохи своей молодости новому столетию. Некоторые старые русские интеллигенты осознали, пусть и с большим опозданием, ошибки своего поколения. Князь В. А. Оболенский незадолго до своей смерти написал своей ровеснице графине С. В. Паниной: «Ваши мысли о XIX веке демократическом и о ХХ-м диктатори-альном (так в тексте. – Авт.) не вполне разделяю. В XIX в. Европа страдала эгоцентризмом и свою идеологию распространяла на весь мир. А мир с подавляющим большинством населения был и тогда антидемократичен. В XX веке история из европейской стала мировой. И тогда обнаружилось, что деспотии всех видов не менее жизненны, чем демократии». При этом он подчеркивал: «Пока мы живы, мы останемся сторонниками демократии. К сожалению, мы слишком поздно поняли, хотя и чувствовали это всю нашу жизнь, что антиномию между свободой и справедливостью может победить только любовь. С надеждой на эту победу я и ухожу из этого мира»[69 - BAR. Sofiia V. Panina collection. Box 4. Folder “Obolenskii V. А.”. В. А. Оболенский – С. В. Паниной. 12.05.1951.].
Таким образом, «людям Освободительного движения» принадлежит особое место в российской истории. Сформировавшись в XIX веке, они оказались на переломе эпох. На их глазах рушился тот мир, в котором они выросли. И Россия, и мир в целом вступили в совершенно новую эпоху, которая развивалась по законам, отличным от моделей XIX века. При этом само это поколение явилось творцом перелома. Однако в новом мире «людям Освободительного движения» стало неуютно, и они до конца своей жизни продолжали верить в то, что было подвергнуто жесточайшей критике в XX веке. Им пришлось испытать крушение своих прежних идеалов и осознать, что ни Россия, ни мир в целом не пойдут по тому пути, который казался им, лидерам Освободительного движения, безальтернативным.
Екатерина Кускова[70 - См.: Википедия: [сайт]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Kyскова,_Екатерина_Дмитриевна (дата обращения: 14.05.2021).]
Глава 2
«Незамеченное поколение» русской эмиграции: поиски своего места в мире
Молодым представителям первой волны русской эмиграции присвоен своеобразный «поколенческий код»: люди «без корней» или «голый человек, вырванный из земли, как мандрагора, смертельно остроумный, апокалипсически одинокий»[71 - См.: Поплавский Б. Домой с небес // Поплавский Б. Собрание сочинений: в 3 т. М.: Согласие, 2000. Т. 2. С. 296.]; «незамеченное поколение», молодые эмигранты, которым «веял в лицо ветерок несуществования»[72 - См.: Варшавский В. Семь лет. Париж: [б. и.], 1950. С. 27.]; «восточные Гамлеты» с «культом недотеп, мстительного презрения к удаче»[73 - См.: Яновский В. С. Поля Елисейские. Книга памяти. СПб.: Пушк. фонд, 1993. С. 22.]. Этот список определений со знаком минус обширен, и, что характерно, его авторы отнюдь не оппоненты из стана критически настроенных «отцов», но сами – «дети русской эмиграции». В сущности, мы имеем дело с автопортретом на фоне эпохи.
Еще одно определение – «поколение без своего места в мире» – было предложено Владимиром Варшавским отчасти как аналог его же устойчивого термина «незамеченное поколение». Проблематика «своего места» в художественной и философской системе писателя – отражение масштабной темы поиска себя современным человеком в историческом и культурфилософском пространстве XX века[74 - Эта тема под несколько другим углом рассмотрена в работе: Хазан В. Без своего места в мире: («Отцы» и «дети» в прозе В. Варшавского) // Мир детства в русском зарубежье: III Культурологические чтения «Русская эмиграция XX века» (Москва, 25–27 марта 2009): сб. докл. / сост. И. Ю. Белякова. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2011. С. 179–206.].
Образ «поколения без своего места в мире» возникает у Варшавского задолго до поднятой проблематики «незамеченности» и становится сквозным в творчестве. В первом же программном эссе об Андрэ Жиде (Числа. 1930/31. № 4), описывая новое поколение эмигрантских детей, «которым негде жить»[75 - См.: Варшавский В. Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке // Варшавский В. С. Ожидание: проза, эссе, литературная критика / сост., подгот. текста и коммент. Т.Н. Красавченко, М.А. Васильевой при участии О. А. Коростелева. М.: Дом рус. зарубежья им. А. Солженицына: Книжница, 2016. С. 339.], Варшавский задает мировоззренческий вектор, где сплетаются время, место и сущность эмигрантского бытия: «…такой эмигрантский молодой человек внезапно, со страхом должен почувствовать, что он не помнит, не знает, где он находится, что у него не было настоящей жизни, что жизнь прошла мимо него, что он оторван от тела своего народа и не находится ни в каком мире и ни в каком месте»[76 - Там же. Текстовые выделения разрядкой принадлежат автору главы, курсивом – В. С. Варшавскому и оговариваются отдельно.]. И дальше проблему потери «своего места» Варшавский будет поднимать в художественной прозе, статьях и литературной критике с феноменальным постоянством. Так, в послевоенной статье памяти друга («Борис Вильде», 1947) он снова опишет русского человека новой формации, который – вслед за «мечтателями» Достоевского, «измученный сознанием своей отверженности, с ужасом чувствуя, что ему нету места в окружающем его чуждом и враждебном мире, – замыкается в своем недуге, в своих неизъяснимо-сладостных безумных мечтаниях о жизни и любви»[77 - Варшавский В. Борис Вильде // Варшавский В. С. Ожидание: проза, эссе, литературная критика. С. 364.]. Позже, в военной повести «Семь лет» (1950), а потом в «Незамеченном поколении» (1956) Варшавский затронет ту же тему: «…одиночество эмигрантских сыновей было еще больше одиночества отцов. У тех… еще оставалась опора: воспоминание, эмигрантская общественность, место в экстерриториальной Зарубежной России, ау сыновей не было места нигде, ни в каком обществе»[78 - Варшавский В. С. Незамеченное поколение / сост. и коммент. О. А. Коростелева и М. А. Васильевой. М.: Рус. путь, 2010. С. 149.]. И наконец, в главном, итоговом автобиографическом романе «Ожидание», вышедшем в 1972 году, писатель вернется к размышлениям своего раннего эссе 1931 года, посвященного эмигрантскому молодому человеку: «А у нас не было никакого положения нигде, ни в каком обществе. Мы были чужими даже среди эмигрантов. Нас не связывали с ними заветные воспоминания о славе и счастье прежней жизни в России, нас увезли на чужбину детьми. Но все-таки мы были уже слишком взрослыми, чтобы чувствовать себя тут дома, как последующие поколения эмигрантских сыновей. Нам суждены были беспочвенность, отверженность, одиночество. Мы жили без обычных координат для определения своего места в мире, без всякой ответственности»[79 - Варшавский В. Ожидание // Варшавский В. С. Ожидание: проза, эссе, литературная критика. С. 76.].
Очевидно, что описанная Варшавским драма неукоренённости была порождена беспрецедентным эмигрантским опытом. Этот исключительный социальный и личный опыт и, как следствие, особый менталитет детей русской эмиграции обернулись существенным обновлением содержания и формы в творчестве писателей. Благодаря младоэмигрантам в русскую литературу вошел новый архетип эмигрантского человека «без обычных координат» (герои Поплавского, Газданова, Набокова, Яновского, Божнева, Шаршуна и др.). Между тем новейший герой обладал богатой генеалогией (в этом ряду «герой нашего времени» Лермонтова, упоминаемые Варшавским «мечтатели» Достоевского, «лишние люди» Тургенева и т. д.). Не менее богата предыстория поднятой Варшавским проблематики утраты «своего места» в мире. Эта глубинная связь чисто эмигрантской идеи «незамеченного поколения» с русской классикой представляет большой интерес для исследователя и помогает полнее понять эволюцию концепта «своего места» в русской литературе. Здесь ограничимся лишь несколькими примерами.
* * *
«Нужно подумать теперь о том всем нам, как на своем собственном месте сделать добро. Поверьте, что Бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит», – пишет Гоголь в знаменитом эссе «Женщина в свете» из «Выбранных мест из переписки с друзьями»[80 - Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: в 14 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1952. Т. 8: Статьи. С. 225.]. В русском зарубежье на проблематику «своего места» в творчестве писателя обратил особое внимание выдающийся философ и филолог Дмитрий Чижевский, определив ее как «центральную в мировоззрении Гоголя»[81 - См.: Чижевский Д. О «Шинели» Гоголя // Современные записки. 1938. № 67. С. 187.]. Наблюдение это крайне ценно в контексте поднятой нами темы, и потому на разработках Чижевского хотелось бы остановиться отдельно. Через призму проблемы «своего места» по-особому высвечиваются коллизии большинства гоголевских произведений («Петербургские повести», «Ревизор», «Мертвые души» и т. д.). Желание выдать себя за другого или присвоить чужое положение в обществе, потеря своего предназначения в мире, творческого дара, внешнего облика, постепенное разрушение душевных и нравственных основ жизни, гармоничной целостности личности – эти и подобные темы у Гоголя могут быть поняты, по Чижевскому, как разные формы утраты человеком «своего места» в мире. Чижевский возводил этот гоголевский дискурс к традициям святоотеческой литературы с ее пафосом «„духовного делания“, подвига, „духовной борьбы“»[82 - См.: Там же. С. 189.], «душевного хозяйства»[83 - См.: Чижевский Д. Неизвестный Гоголь // Новый журнал. 1951. № 27. С. 146.] и сделал предметом идейностилистического анализа в статьях «О „Шинели“ Гоголя» (1938) и «Неизвестный Гоголь» (1951).
Еще в большей степени концепт «своего места» Чижевский исследовал в творчестве Достоевского. В одной из программных работ, посвященных проблеме двойника, он заметит: «…главной проблемой для Достоевского является проблема „своего места“. Эта проблема, по сути, является одной из самых центральных для русской духовной жизни девятнадцатого века»[84 - Чижевский Д. И. К проблеме двойника у Достоевского. Попытка философской интерпретации / пер. с нем. М. Д. Кармановой; публ. и коммент. А. В. Тоичкиной // Ежегодник Дома русского зарубежья им. А. Солженицына, 2014–2015. М.: Дом рус. зарубежья им. А. Солженицына, 2015. С. 444. Статья Д. Чижевского на немецком языке (см.: Cyzevskyj D. Zum Doppelgangerproblem bei Dostojevskij. Ver-such einer philosophischen Interpretation 11 Dostojevskij-Studien / gesammelt und her-ausgegeben von D. Cyzevskyj. Reichenberg: Stiepel, 1931. S. 19–50) стала расширенным вариантом русскоязычной статьи «К проблеме двойника: (Из книги о формализме в этике)» (см.: О Достоевском: сб. ст. / под ред. А. Л. Бема. Прага: Legiografie, 1929. Т. 1. С. 9–38). В немецком варианте статьи Чижевский развил некоторые положения своей ранней пражской публикации, в том числе и «вопрос о „своих местах”» (с. 433). Здесь цитаты приводятся по переводу немецкого варианта.]. В то же время идеи философа не ограничивались только русской духовной жизнью XIX века и выходили далеко за пределы анализа творчества Достоевского. Автор проводил многочисленные параллели между русской и европейской мыслью Нового времени (А. Герцен, Д. Писарев, Вл. Соловьев, Н. Федоров, И. Кант, А. Смит, Ф. Ницше, М. Штирнер, С. Кьеркегор и др.). Сама работа о двойнике стала частью фундаментального замысла – обширного философского труда, реализованного лишь отчасти[85 - Отдельные главы книги были опубликованы в эмигрантской периодике: Чижевский Д. Проблема формальной этики // Философское общество в Праге, 1927–1928. Прага: [б. и.], 1928. С. 9–11; Он же. Представитель, знак, понятие, символ: (Из книги о формальной этике) // Там же. С. 20–24; Он же. О формализме в этике // Научные труды Русского народного университета в Праге. Прага: [б.и.], 1928. Т. 1. С. 195–209; Он же. Этика и логика. К вопросу о преодолении этического формализма // Там же. 1931. Т. 4. С. 50–68.].
Широчайший контекст, в который исследователь помещал идеи писателя, ставил по-новому вопрос об особой форме мысли «философской современности»[86 - См.: Чижевский Д. И. К проблеме двойника у Достоевского. Попытка философской интерпретации. С. 428.], антагонистичной религиозно-этическим взглядам Достоевского. Ее отличительной чертой Чижевский называл этический рационализм (формализм). Основным же предметом анализа в статье о двойнике стала агрессия абстрактной мысли, отвлеченной от «своего места», т. е. от всего живого, единичного, конкретного. По Чижевскому, целый ряд героев Достоевского страдает именно такой умозрительностью этического бытия, утрачивает «онтологическую устойчивость своей конкретности» и в итоге теряет «„свое место“, свое „где“»[87 - Чижевский Д. И. К проблеме двойника у Достоевского. Попытка философской интерпретации. С. 449.]. Подробно разбирая заложников этой отвлеченной идеи, не укорененной в живой конкретности (Голядкин, Ставрогин, Иван Карамазов и т. д.), Чижевский делает крайне важное умозаключение: каждый из героев в разной степени являет собой «онтологическую пустоту» и подвержен душевному распаду («двойничеству»). Ярче всего эти черты проявлены в образе Николая Ставрогина – он «оторван ото всего мира, обособлен, изолирован, он абсолютно уединен, не имеет в конкретном никакой точки опоры. У него нет „душевного магнитного меридиана“ и для него нет того „магнитного полюса“, к которому, по мнению Достоевского, влечется всякая живая душа, – нет Бога! Живое, конкретное бытие человека, всякое его „место“ в мире возможно лишь через живую связь человека с божественным бытием»[88 - Там же. С. 438.].
Знаменательно, что именно в контексте исторических и социальных сломов, разрушения привычных основ жизни и масштабного изгнания стала возможна в литературе о Достоевском столь глубокая разработка проблематики «своего места» с уяснением неразрывной, глубинной этической связи человека – «с конкретным окружением (родина, народ, сословие, семья)»[89 - Там же. С. 444.]. Принципиальный акцент в исследованиях Чижевского на «не только „как“, но и „где“ этического действия»[90 - Там же. С. 445.] был большим вкладом в эмигрантскую философскую мысль и в философию человека в целом. Не случайно его статья вызвала большой резонанс в русском рассеянии и была активно обсуждаема в начале 1930-х годов[91 - См.: Бицилли П. [Рец. на сб. ст.: О Достоевском. Прага, 1929. Т. 1] // Числа. 1930. Кн. 2/3. С. 240–242; Он же. Нова светлина за творчество на Достоевски // Литературен глас (София). 1930. 25, I. № 59. С. 4; Гессен С. И. [Рец. на сб. ст.: О Достоевском. Прага, 1929. Т. 1] // Современные записки. 1930. № 43. С. 503–505; Франк С. [Рец. на сб. ст.: О Достоевском. Прага, 1929. Т. 1] // Руль (Берлин). 1930. № 2709; Зандер Л. [Рец. на сб. ст.: О Достоевском. Прага, 1929. Т. 1] // Путь. 1930. № 25. С. 127–131; Лосский Н. [Рец. на кн.: Dostojevskij-Studen: Ver?ffentlichugen dеr Slavistischen Arbeitsgemeinschaft an dеr Deutschen Universitаt in Prag. Reichenberg, 1931] 11 Современные записки. 1932. № 49. С. 462–464.]. От себя добавим, что исследование Чижевского о двойнике заложило целый ряд парадигм в изучении творчества Достоевского, однако при всей фундаментальности постановки вопроса некоторые темы были намечены философом лишь пунктирно. Сегодня они представляют большой интерес как посыл для дальнейшей разработки, в том числе и в свете обозначенной темы. Одна из них – глубокая идейная связь в текстах Достоевского между символикой утери «своего места» и самовольным уходом из жизни.
