Творчество и потенциал. Выпуск 3

Глава I. Разочарование

К полудню Кора наконец оторвалась от монитора компьютера, перед которым провела всё утро.

Приятная тишина квартиры нарушалась только редким заливистым лаем ее собачки, чутким ухом реагирующей на звуки за окном.

Не отрываясь от монитора, девушка по инерции произносила «фу», целиком поглощенная текстом, который выползал на экран из-под ее пальцев.

Кора писала и была увлечена этим полностью, с какой-то одержимостью стуча по клавишам.

Раза два звонил телефон; трубка лежала тут же, под рукой. Она отвечала бодрым голосом, что сию минуту убегает, но обязательно перезвонит, и продолжала писать. Бодрый голос ее был, конечно, давно отрепетированной маскировкой. На самом деле Кора была в абсолютно разобранном состоянии: непричесанная, одетая в весьма странный комплект из застиранных летних шорт и такой же маечки.

Спина начала побаливать, да и часы на кухне, куда она вынырнула из комнаты выпить непонятно уже какую чашечку утреннего кофе, шокировали ее расположением стрелок, всем своим красноциферблатным видом упрекая в расточительстве времени.

Она вернулась к компьютеру и, не садясь в кресло, чуть нагнувшись только к монитору, пробежала глазами написанное. Сделав над собой усилие, направилась в ванную, намереваясь тотчас же вернуться после ее посещения и еще немного «покопаться в тексте», прежде чем заняться делами, отложенными со вчерашнего, а если быть правдивой – с позавчерашнего дня, как обычно – до лучших времен.

Полотенце на краю ванны, которое она механически бросила в корзину для белья, словно приманка, вызвало в ней желание не ограничиваться душем, а погрузиться в белую, полную теплой воды чугунную емкость и хотя бы на несколько минут позволить себе насладиться желанным состоянием расслабления: закрыть глаза и не думать ни о чем под звук льющейся из крана воды.

Кора подумала, что, пока ванна наполняется, вполне можно еще что-то дописать, но тут же отказалась от этой мысли и, присев на край, подставила пальцы под струю. Сквозь шум воды слышно было, как собачка зашлась в лае, опять чем-то справедливо возмущаясь.

Взглянув мельком в зеркало, на остатки вчерашнего макияжа на лице, она подошла к раковине, решив смыть его запросто водой, не прибегая к помощи разных специальных средств, стоявших рядом, на полочке, в достаточном количестве.

В тот момент, когда ладони, наполненные водой, коснулись лица, она почувствовала запах парфюма. Странный, чужой, ничего не напоминающий. Она замерла, потом дернулась всем телом, но выпрямиться не успела. Кто-то сзади схватил ее за волосы, оттащил чуть назад и ударил головой о раковину. Она увидела, как брызги полетели во все стороны, и это была не вода.

Еще удар… Она уже не могла понять, с какой стороны он исходил. Прямо в ее голове произошла вспышка, и холодный яркий ледяной свет рванул из ее глаз, сразу за этим стены ванной поплыли и стали отдаляться от нее. Стараясь обрести опору, она попыталась уцепиться руками хоть за что-нибудь, чтобы вернуть себе ощущение реальности.

Внезапно будто что-то где-то лопнуло, ей на руки и в раковину посыпались осколки стекла, баночки с косметическими средствами, зубные щетки. Осколки впились ей в руки, боль отрезвила и обрадовала – наконец она поняла, где находится, и, вопреки всякой логике, принялась собирать баночки, ставя их на раковину около крана. Она подставила руки под струю, чтобы смыть кровь, но ей показалось, что и из крана течет кровь. Ее неприятно замутило, в глазах потемнело, и она провалилась в спасительное небытие.

– Сейчас объект находится в больнице. Угрозы жизни объекту по медицинским показаниям не имеется.

Доклад был окончен.

– Документ на стол. Свободны.

Докладчик – молодой мужчина, одетый в темные брюки и белую сорочку с галстуком, видимо, не такого ответа ожидал. Он растерянно взглянул на папку в своих руках, потом на спину г-на Эжена де Сен-Роша, хозяина кабинета, стоящего у окна, ожидая распоряжений. Когда же их не последовало, он положил папку на стол и вышел.

Как только дверь за докладчиком закрылась, Эжен повернулся и сел в кресло у стола, довольно громоздкого для такого небольшого помещения.

Папка лежала ровно посередине стола, всё остальное его пространство было пустым. Он некоторое время смотрел на нее, затем решительно подвинул к себе и раскрыл.

Итак, она жива. Он перечитал текст еще раз. Всё было рассчитано абсолютно точно, но она выжила. Впрочем, того, что было написано в докладе, никто не мог предусмотреть: в доме, где она жила, случился взрыв газа и в квартиру буквально ворвались спасатели. Всё задокументировано. Почему он должен переживать это разочарование в одиночку?

Стало трудно дышать. Он почувствовал характерное покалывание лица, резко встал и снова подошел к окну, будто это помогло бы ему справиться с надвигающимся приступом панической атаки. Пульс бешено ударил в виски. «Мне не нужно твое мнение, мне нужно дело!» – так он сказал Анхелю накануне его отъезда в Россию. «Мне не нужно твое мнение!» – слова стучали молоточками в голове.

– Я прочитал это. На русском. Мое мнение, что всё написанное ею лишь догадки. Догадки ничего не стоят, – сказал Анхель тогда.

Эжен вынужден был сдержаться. То, о чем они говорили, эти «догадки», касалось напрямую Эжена, его чести, дела Организации, его семьи, наконец, – так он считал.

Содержание этих «догадок» было так близко к истине, что он бы стал беспокоиться об утечке информации, если бы не был уверен в том, что такая утечка невозможна.

Подлинные свидетельства тому, что Кора Фаминская написала истину, хранились лично у него. К ним не было доступа. Это был единственный экземпляр. Это был дневник его деда.

Но эта… русская… Она будто читала этот дневник страница за страницей и мастерила из этого книги, одну за другой.

– Чертовы русские… и их чертова загадочная душа!

Приступ отпускал. Он снова повернулся, намереваясь сесть в кресло.

В дверях кабинета стоял Анхель. Когда он вошел? Эжен не слышал стука. Сейчас он пожалел, что сделал для него исключение и Анхель всегда мог входить к нему без церемоний.

Эжен опустил глаза на лежавшие перед ним документы, понимая, что сейчас в его взгляде Анхель может прочесть то, что не должен знать. Пока не должен знать.

В кабинете установилась необыкновенная тишина. Это не успокоило его.

Эжен всегда стремился к тишине, поэтому, как только въехал в этот дом, распорядился оборудовать кабинет звуконепроницаемыми стенными панелями и специальными ставнями на окна, и так, впрочем, выходившие в тихий дворик.

Люди думают, что для хранения тайны нужны бронированные двери. Заблуждение. Для хранения его тайны нужна тишина, как в склепе. Священная тишина. Любые посторонние звуки могут оскорбить ее величие.

Он не смотрел на Анхеля. Да и зачем? Он и так знал каждую черточку его лица. Даже каждое движение мышц его стройного гибкого тела, угадывающегося под одеждой, было ему знакомо.

Странный прилив необъяснимой симпатии и неожиданной для него самого нежности он почувствовал с первой встречи. Тогда совсем юного Анхеля привел его отец. Эжен помнил, что был удивлен внешностью Анхеля, так несхожей с внешностью его собственного отца.

Темный шатен с горящими карими глазами под разлетающимися стрелами бровей, со смуглой кожей – наследством матери-испанки, являл собой воплощение гордого очарования южанина-европейца. Но, стоило внимательно вглядеться в черты лица Анхеля, как на первый план выступали резковато-рубленые скулы, тяжелый, хоть и красиво очерченный подбородок, непримиримая линия рта. Пристрастный взгляд находил в нем несомненные черты арийцев, и его принадлежность к «избранной» расе становилась очевидна.

Отец Анхеля, принадлежавший во времена Третьего рейха к высшему клану НСДАП, возглавлял тогда Организацию, которая теперь была делом и смыслом жизни Эжена де Сен-Роша.

Авторитет Parteigenosse – так обращался к нему очень узкий круг избранных – был абсолютно непререкаемым, никому бы и в голову не пришло обсуждать его расовые предпочтения в выборе матери-испанки для своего сына. Да и присутствовала она в его жизни незначительное время. Всего несколько человек, сугубо приближенных, в число которых входил хозяин этого кабинета, маркиз Эжен де Сен-Роша, знали об этих родственных отношениях.

Анхель родился в Испании и провел там, со своей матерью, первый год жизни. Едва мальчик начал делать первые шаги, отец забрал его к себе в Венесуэлу, где тогда жил. Отношения сына с матерью были прекращены навсегда.

Эжен де Сен-Роша тяжело взглянул на Анхеля. Сейчас это уже совсем не тот маленький мальчик, каким он увидел его впервые.

– Ты мастерски оправдал своих людей! – кивнул в сторону папки с докладом Эжен.

– Они – воины, а не… – начал Анхель.

– Значит, ты оправдал своих воинов! – не сдавался Эжен.

– Они не мои, они воины Аллаха.

– Мы говорим о диалектике? – Эжен повысил тон. – Ты слишком с этим заигрался! Мне нужен результат! – он перешел на крик.

С его лица тотчас слетело холодно-непроницаемое выражение, бывшее обыкновенным на нем, оставив лишь злобно-страдальческую гримасу. Руки, словно отделившись от тела и неподвластные ему, заходили ходуном над бумагами.

Лицо Анхеля приняло отстраненное выражение. Если что и выдавало его волнение, так это неприятно побледневшая смуглая кожа, которая сейчас приняла серый оттенок.

– Мне нужен результат! – Это уже был не крик, а зловещий срывающийся шепот, словно слова эти произносил агонизирующий человек с передавленным горлом. – Если ты не можешь убить ее, сделай же что-нибудь… Чтобы ни одного, ты слышишь, ни одного слова больше не пошло от нее!

Теперь уже дрожа всем телом, обессилев, Эжен опустился в кресло.

Анхель замер. Ничто не выдавало его присутствия здесь.

Через минуту-другую Эжен снова заговорил (тон его был совершенно обычным) лениво-будничным голосом, в своей слегка пренебрежительной манере:

– Вы возвратитесь в… Россию и выполните приказ. Цель должна быть достигнута. Средства – всё, что необходимо… Вы имеете полную мою поддержку.

Эжен закрыл папку и положил на нее сверху свои ухоженные руки с небольшими узкими ладонями. Отметил для себя: пальцы не дрожали…

Разговор был окончен.

Глава II. Отец

Parteigenosse давно миновал возраст молодого и даже зрелого счастливого отцовства. Но ведь Анхель не был единственным его ребенком. Двое его сыновей, дочь и жена остались в Германии. Они погибли на исходе войны.

Связь с матерью Анхеля он сам себе никак не объяснял.

Их отношения завязались в момент, когда после бесконечных многолетних вынужденных переездов с места на место он наконец обрел дом, в котором не боялся засыпать, рискуя быть разбуженным слепящим светом прожекторов. Яркий свет, разноголосая быстрая речь и страшный, проникающий внутрь холод – его ночной кошмар, так долго мучивший его и вызывавший в нем предсмертную дрожь затравленного животного, прекратился.

Многолетнее бегство, которое вначале он называл по-военному отступлением, выхолащивало его, унижало его честь, опустошало душу некогда могущественного человека. У него всегда было с собой верное средство самоуничтожения, но слишком велика была доверенная ему идея, чтобы проявить малодушие и трусость, несмотря на все тяготы этих непростых лет. Назначение вождем своим преемником именно его стало совершенно неожиданным для всех, в том числе и для него самого. Никто не мог предположить в нем колебания, но также никто не предполагал, что действия по спасению Земли отцов* были начаты им задолго до перелома в войне.

Тогда во всем, что совершалось им, он видел высший, священный смысл, и словно Провидение само подталкивало его к этим действиям. Он не считал себя заговорщиком. Этого не могло быть. Он никогда бы не пошел против того, кто горел идеей и сжигал себя на ее жертвенном огне. Но это не мешало ему увидеть слабость и заблуждения этого человека, его маниакальную уверенность в совершенно противоположном смысле информации, которую он получал. Он одновременно преклонялся перед его гением и тем не менее не препятствовал его движению в пропасть.

С того момента, когда это движение началось, он склонился перед его неотвратимостью, понимая, что развертываемая перед ним трагедия этой личности должна иметь логический конец.

Все свои усилия с той минуты он направил на выправление траектории движения тела под названием Германия, летевшего к неизбежному. Он сам поражался своей интуиции, благодаря которой начал, как умелый садовник, прививать молодые побеги в тот момент, когда само дерево было еще мощно и сильно.

За прошедшие годы Parteigenosse уничтожил все, даже косвенные, доказательства причастности его теперешнего к его прошлому имени. Он смог собрать бывших соратников в Организацию, влекомый не только верностью идее, но и уверенный в собственном священном долге перед ней.

Parteigenosse помнил день, когда в первый раз за почти два десятилетия, прошедших с поражения в войне, он собственноручно расписал распорядок на следующий день, нисколько не сомневаясь, что всё запланированное будет исполнено и ничто не может этому помешать.

В его новом доме вслед за новой мебелью, местной прислугой, еще какими-то необходимыми вещами появились и женщины.

Мать Анхеля не была из их числа.

С ней он познакомился в публичной библиотеке.

Публичная библиотека стала для него в это время оазисом отдохновения. Он не боялся быть узнанным. Еще в далекие послевоенные годы он наотрез отказался делать пластику лица, только лишь красил свои пшеничные волосы и брови в черный цвет. Природная же сухощавость фигуры, великолепная осанка немолодого, но регулярно тренированного тела позволяла точно соответствовать вновь обретенному виду местного «идальго».

Вынужденный говорить на чужом языке, впрочем, абсолютно безупречно, он не рискнул держать дома ни одной книги на немецком.

Он стал посетителем библиотеки, где мог полностью удовлетворить свою ностальгию по немецкому слову, удачно маскируя ее страстью незадачливого буржуа к литературным переводам. Мать Анхеля была студенткой. Она происходила из семьи испанских аристократов, покинувших родину еще до режима Франко. Изучала немецкую литературу. Она выговаривала немецкие слова с очаровательным акцентом. Особо трудные для него слова (ведь он плохо знал язык!) терпеливо переводила, то и дело прерывая свои многочисленные познания негромким переливчатым грудным смехом.

Уверенный в ее несомненном отказе, однажды Parteigenosse в образе стареющего «идальго» попросил позволения угостить ее кофе. А она согласилась…

Она была красива, горда и девственна.

Когда, сообщив ему о беременности, она не дождалась от него матримониальных рассуждений, тут же уехала к родственникам в Испанию. Аборт даже не подразумевался: она была католичкой.

Ее беременность он посчитал своей оплошностью. Он не любил ее. Не то чтобы не хотел любить, а просто не мог.

Это чувство, первое в списке сентиментальных предпочтений немцев, было ампутировано у него. Он потерял его, как другие на войне потеряли ногу или руку. Не получив за всю войну ни царапины на теле, он все-таки стал инвалидом.

Но то ли по старой военной привычке держать ситуацию под контролем, то ли отдавая дань врожденной немецкой аккуратности в делах, он следил за ее жизнью, давая работу своим подчиненным (разведка сумела сохранить свои лучшие силы), и тратил на это деньги партии в качестве единоличного теперь распорядителя казны.

Регулярно получая доклады о ее жизни, из одного из них он узнал, что она родила мальчика. Он не почувствовал ничего. Подумал только, что в каком-то другом докладе будет информация о том, что она вышла замуж. И опять не почувствовал ничего.

В Организации, на создание которой он положил столько сил, между тем начались волнения. Старая гвардия хотела реванша. Охота на ведьм (на членов партии, которым удалось избежать правосудия) по всему миру не закончилась, однако сбавила обороты. Годы уносили остроту трагедии войны, особенно в тех странах, которые в ней не принимали участие. Члены Организации чувствовали твердеющую день ото дня почву под ногами и высказывались за начало активных действий. Он понимал, что это путь в никуда. Но и полное бездействие могло умертвить идею.

Он искал выход и пока не находил. Ничего не придумывалось. Он знал, что ждали от него, это тяготило его. За всю его жизнь набралось бы совсем небольшое количество минут, когда им смели, и то непродолжительно, завладеть слабость и отчаяние. Он не страшился их, наоборот, исчерпывал их до самого дна, веря в то, что, лишь он ощутит твердую почву под ногами, сила судьбы резко выбросит его наверх и он с новыми силами вернется на свой путь.

Все страдания, которые он перенес, все душевные муки, отчаяние, надежды – всё, что ему пришлось пройти, привело к незавидному итогу жизни вне Германии, под маской лицедея.

Да, он теперь чувствовал себя опереточным героем, играя роль добропорядочного буржуа. Ему претила эта роль, жал жалкий костюмчик – казалось бы, уже этого было достаточно, чтобы броситься на прорыв.

Вся отлаженная структура Организации, подчиненная таланту педантичной немецкой стройной системы, работала идеально и вхолостую. Знал это только он один.

В теперешней такой неудобной жизни он отдавал должное своей натуре, насколько это было возможно.

Его распорядок дня был по-прежнему плотным. Гимнастические упражнения, переводы, чтение прессы занимали значительную его часть. Годилось всё, что давало «пищу» уму и телу. Один вид деятельности сменял другой, таким образом организуя день, чтоб не оставить в нем ни минуты на досужие мысли и рождающиеся от них ностальгические чувства.