Овердрайв

Овер – мать твою – драйв!

Выход русского рока за пределы самого себя

Есть более кайфовые времена, есть менее – если мы отталкиваемся от секущей за ними фигуры. В книге описаны времена кайфовые. Кайфовыми, безусловно, они не были, такими они стали впоследствии, когда уставший от этого дерьма ковбой садится в кожаное кресло, располагает кружечку горячего диметилоксиметабензедрина и старую керамическую пепельницу рядом с макбуком и принимается за ностальгию.

Все эти бесконечные концики в блевотных клубах, «ты за рэп или рок?», тёлки с симметрией, сосутся, кто кому тоннель тянет, кто тренирует трёху на доске, кто-то втыкает в стену напротив – короче каждый при деле.

Они ощущают кайф? «Ты чего, ебанулся здесь балдеть на сухую!?» Кайф тогда ещё не был сформулирован, потому что, когда на тебе слипперы в клеточку, серьёзными кажутся другие вещи. Кайфово стало потом, при оглядке на самую дикую и беззаботную из эпох. Все было на пределе, весело и наивно, но пространственно-временному континууму в общем-то поебать на твой чёрный лак для ногтей. «Овердрайв» проносит вспотевшего читателя из субкультурного модерна в постмодерн, в материи которого то тут, то там поблёскивают пелевинские кварки.

Дать сколько-либо вменяемый комментарий в адрес этого отрезка времени я бы затруднился, да и все мои ребята, думаю, тоже: на тот момент мы особо не отказывали себе в сходстве с городской фауной, стараясь вылезать из баров, ангаров и студий сугубо во имя базовых потребностей.

Твои друзья тащат сраный студийный диван на улицу, чтобы сжечь его перед репточкой, пацаны раз в год клянутся, что это уже точно последняя осень, когда они не тронулись – и похуй, что по-шевчуковски, – тёлки вопят на углу Лиговского и Кузнечного, малышка нежно стряхивает пепел в окно, блестят коготки, охранники «Зала ожидания» выгоняют дебилов из туалетной кабинки, ржёшь, «Вы задержали чек уже на час – два – месяц – похуй», удутый звукарь тупит в консоль, блевать перед выходом на сцену – мы из НИИ мозга, вот ксива, ну а в токс до отеля загрузит тур-менеджер, сморщившись от негодования.

И сам ты вылезешь вдруг из собственной кожи, влажным мышечным корсетом шлёпнешься в чёрную «Волгу» или малиновый «Корвет» да и растворишься в артериях Северного Мегаполиса.

Чем «Овердрайв» уникален по-настоящему, так это смесью оголтелой экстатичности и джанки-гиперреализма. Повествуется при этом по-набоковски легко и весело – так всю дорогу.

С одной стороны ты (ну или я) обнаруживаешь себя почти соучастником событий, давно уже погребённых под толщей метамодерна: «Ночная жизнь. Это город Питер», как пели кое-какие кумиры того времени. С другой в книге запечатлён метафизический процесс выхода русского рока (в буквальном, неопороченном значении) за пределы самого себя. Стратосферизация проходит в атмосфере слёз, крови и пламени, все свободные ёмкости тотчас же заполняются семенем – тем предостерегу самых маленьких читателей.

И «Овердрайв», кстати, – самое подходящее название для этого всего. Вдумайся. Овер – мать твою – драйв! Уууу, сука!..

Сэм Моргунов,

контр-авангардист, мультипродюсер,

один из шестисот клавишников

Junkyard Storytellaz

0

Ты на крыше самого высокого здания в городе, исполняешь соло на стратокастере под дождём из горящих автомобилей, в сполохах молний цвета фанданго. Остовы домов обуяны пламенем, разверзнут асфальт, струны твои отпевают погибших, новоприбывших приветствуют. Ты – Юрий Гагарин новой волны рок-н-ролла, Нео, выгоняющий торговцев из храма, большеглазый Конфуций с волосами-крыльями, очень большой Лебовски, Вудстоков Парсифаль. Высокоскоростными пассами ты перебираешь все созвучия со всеразличными сочетаниями педальных эффектов, после чего обращаешься пространством-временем и покидаешь собственные пределы, становясь вечным сиянием чистого разума. Поистине круто, чувак.

168. Весна

А на Земле верховодит 2010-я весна нашей эры. Экипаж МКС впервые получает доступ в интернет, первый в мире самолёт на солнечных элементах совершает тестовый полёт, в Исландии происходит извержение вулкана Эйяфьядлайёкюдль, на Московском вокзале Санкт-Петербурга останавливается поезд. На перроне девица: платье джинс, балетная выправка мускулистых ног. Ей имя – Полина Ривес. Локоны пламенеют, вишнёвые губы искусаны в ожидании, и немыслимым кажется, что Полина Ривес среди всех пассажиров ищет глазами именно меня.

При виде моём её художественно асимметричное личико озаряет улыбка. Роняю сумку на перрон, и целуемся мы с Полиной страстно, что те матрос с медсестрицей. С хохотом она утягивает меня за руку в лабиринты метро.

Рыжая ветка, станция Ладожская, десять минут на маршрутке, ещё столько же пешком, и мы у Полины дома. Она эту локацию зовёт «почти в центре». Я впервые в Петербурге, так что пока ещё верю.

Одиннадцатый этаж плиточного здания, квартира с интерьером 90-х. Влеку Полину на первый встречный диван. Она меня тренированными икрами обхватывает, я лобзаю молочную шею, ключицы и плечи, расстёгиваю молнию платья, не ожидая там встретить бронежилет, но Полина молвит:

– Не время.

– Это почему?

– Нельзя сейчас.

– Уверена?

– Абсолютно.

– Тогда… как насчёт минета?

– У меня есть идея получше. Давай я покажу тебе город.

– А это точно лучше минета?

– Уверяю.

Мне двадцать один год, и ничто в мире не лучше минета, но приходится согласиться. Выдвигаемся навстречу моему культурному шоку.

167. Старуха

Стучит копытом сердце Петербурга. Парадный Невский проспект, официальная версия в хрустящей упаковке, полубогини спустились рекламировать конфекционы, промоутеры с громкоговорителями вместо ртов топчут видавшие блокаду мостовые, посетите нашу пельменную и блаженны станете, истинно вам говорим. Однако за убогим карнавалом не скрыть древнее могущество воды и камня. Если где-либо и возможно разрешить тайну Великого Но, то именно здесь.

Мы с Полиной Ривес в кофейне «Чрезвычайная Ложка». Сидим у окна, а за ним – сонм нарядных людей, мыльные пузыри, джаз. А посреди этой кутерьмы у автобусной остановки печальная бабушка торгует игрушками. К краю её лотка уверенно шагает заводной Винни Пух, но в самый последний момент, когда он уже готов сброситься вниз, костлявые старушечьи пальцы хватают медведя и возвращают в самое начало пути: снова и снова.

Мы с Полиной пьём кофе, соприкасаемся руками и ногами, рождая молнии друг в друге, и ведём речь о том, как скоро услышим горлицу в чистом небе, и всё будет хорошо – не то что раньше.

166. Раньше

Родился я без роду и племени в славном Таганроге, зрел и креп в краснокирпичной пятиэтажке на улице Свободы. Научился различать маму и её родителей (уж больно они этого хотели), позднее к ним добавился отчим, но вскоре опять исчез, на прощание одарив меня акустической гитарой. Взял я эту гитару, провёл по струнам и понял, что лучше бы мне стать рок-звездой. Мы с одноклассниками собрали группу «Пальмовый Вор», но довольно скоро выяснилось, что не суждено нам раскачивать стадионы, и вообще мы рождены, похоже, исключительно для того, чтобы работать и плодить себе подобных. Взрослея, кто-то из наших женился и забросил музыку, кто-то оказался в армии, а кто-то ушёл в металл-группу «Торквемада». Так я впервые столкнулся с Великим Но.

С тех пор Великое Но возникало повсюду. Что бы я ни делал, оно появлялось и шутя ломало всякий почти совершенный план, делало его невыполнимым и даже абсурдным. Выскакивало как чёрт из табакерки, даже там, где у меня было предусмотрено, казалось бы, абсолютно всё. Я ненавидел Великое Но, да и оно меня, судя по всему, любило не слишком-то.

В Таганроге два института: педагогический и радиотехнический, первый гуманитарный, второй престижный. Моих баллов ЕГЭ хватило, чтобы учиться почти на любой специальности в гуманитарном институте либо на радиотехническом факультете радиотехнического университета. Покорившись страху и общественному мнению, я выбрал второе. Of course mama's gonna help build the wall.

Способностей к радиофизике я не имел, равно как и желания её постигать, так что с учёбой справлялся кое-как. Зато в институте быстро отыскал музыкантов, и мы сформировали панк-рок-группу «Пасынки». Репетировали «Пасынки» в подвале отчима барабанщика у Октябрьской площади.

Мы с мамой жили бедно, так что по ночам я стал работать диспетчером-грузчиком на пекарне «Праведная Мука». Вечером принимал по телефону заказы, а на заре грузил хлеба, батоны и плетёнки в ящики, а ящики – в «Джейраны», «Горностаи» и «Медоеды», что везли их в магазины, школы и тубдиспансер. В свободное время пекари позволяли мне спать, зная, что днём я учусь. Так я существовал два года, после чего меня отчислили из вуза за неуспеваемость.

Проводы в армию. Наш репетиционный подвал, храм местных неформалов. Вечно молодые и пьяные, в большинстве незнакомцы, кто-то блюёт в бас-бочку, пирсингованные девочки с мальчишечьих колен наблюдают шоу: меня бреют наголо под 'Wake Me Up When September Ends' Green Day. Паша Животное начинает скандировать:

– Гу-ка – в ар-ми-ю! Гу-ка – в ар-ми-ю!..

Так меня называли, «Гук», сокращённо от «Чингачгук», Большой Змей.

Весь подвал орёт:

– Гу-ка – в ар-ми-ю! Гу-ка – в ар-ми-ю!..

Чудовищно пьян, гляжу, как мои состриженные волосы устилают грязный бетон. Незнакомцы приносят меня в жертву Аресу, чуть не визжа от радости, что их миновала сия чаша.

У военкомата едва стою на ногах в кругу переживших ночь. Мама напутствует:

– Тебе, Серёжа, будет в армии очень тяжело.

Да уж, мама у меня вокруг да около не ходит. Знай она тогда, что наша армия – это один из филиалов Ада на Земле, она бы мне, наверное, так и передала. Но она ещё не знала.

0

Арес требует жертв и празднеств. Стоя на авианосцах, словно бы на коньках, скользит он по океанам, багряный плащ его несут боевые вертолёты, а голову покрывает никелированный гермошлем с титановым забралом и гравировкой драконов. Разделяя, чтобы властвовать, земные правители бросают к ногам его храбрейших сынов народов своих. Годами длятся бойни, а окончившись, перерастают в ежегодные торжества. Города украшаются лентами, военная техника движется по всем магистралям, чтят люди память убитых, поклоняются богу Войны, зовя его богом Победы. А в воинских частях сыновья мирного времени пускают друг другу кровь, живя по понятиям тюрем, в зверей превращаются разных, проклинают своё рождение, и вот – они готовы к побоищу. Барабан револьвера закрутится, пропуская через себя годы мирные, остановится да и выстрелит в таком-то и таком-то году. На чью это службу придётся, те в горнило пойдут во славу Ареса.

165. Лика

Мы проснулись в одной постели с Полиной Ривес. Прошатались по городу ночь до утра, а дома сразу уснули. Открыв глаза, вижу, что Полина лежит рядом и смотрит на меня довольной рысью. Хватаю её за бёдра и влеку к себе, стягивая с неё шёлковые винноцветные трусики.

– Нет, – говорит Полина. – Сейчас нельзя.

– Почему, рыжесть?

– Сегодня международный день танца.

– Так я и хочу потанцевать.

– Сейчас приедет моя подруга из Омска.

– Вот прямо сейчас?

– Да.

– Сию же секунду?

– Уже вот-вот.

– Но ведь пока что ещё она не здесь, – говорю, на Полину взбираясь.

Раздаётся звонок в дверь. Полина с хохотом выскальзывает из-под меня, набрасывает халат цвета горько-сладкий и идёт открывать.

На пороге – бойкая девица с дорожной сумкой и чёрными волосами-перьями, фигуристая, с поистине впечатляющим бюстом. Когда мужчина видит такую грудь, в его голове бьёт огромный колокол, чей звон наполняет его блаженством, при этом начисто лишая связи с окружающим миром.

– …Се-рёжа? – говорит Полина.

– А?

– Я говорю, знакомься, это Лика Латынина.

– Привет, Лика Латынина.

У Полины грудь роскошная, но Ликин арсенал одним фактом нахождения вблизи заставляет выпасть в Нирвану. Ультрасиськи, пара наиболее спелых дынь с бахчи Памелы, Эрос истратил все стрелы и избивает тебя луком.

164. Танцы

Лика танцует go-go, Полина танцует в варьете ресторана «Русский Дух», я танцую исключительно мыслью.

Мы гуляем одни, созерцаем фонтаны Петергофа, бананом потчуем белок. Лика фотографирует нас с Полиной целующимися на фоне колонн на острове. А я, молодой безбородый щегол, ещё даже не знаю, что колонны эти – ростральные и что остров под ними – Васильевский.

Оставаясь с Ликой наедине, мы приятно беседуем. Она говорит что-то про танцы, хоккей, море. Отвечаю, стараясь не опускать взор на её грудь – ни в отсутствие Полины ни при ней. У тебя уже есть одна женщина, парень, держи себя в руках.

И в друзья меня добавила Лика, увлёкши в каскад своих образов – кликнешь на аватар и мотаешь историю вспять. Вот она в аспидно-сером полумраке в маленьких чёрных трусиках и пиджачке, едва скрывающем убойные перси. А вот Лика в пеньюаре цвета слоновой кости прижимает к стене гримёрки не менее горячую коллегу, и словно бы слышен запах тел их. А вот она на барной стойке в покрытом шипами бюстье исполняет размашистое па на пилоне. Взгляд молодой Деми Мур, атлетичные ноги в тонусе. Такая самого патриарха могла бы искусить, кабы наш патриарх не благословил воздвижение в столице памятника собственной неискушаемости.

163. Брат

Полина уезжает на работу в варьете, я смотрю из окна, как она идёт к автобусной остановке, светоносная и отрешённая, как Амели, улыбаясь каждым движением. В комнату в халатике цвета горько-сладкий вторгается Лика. Только из ванной она: взопревшая и распаренная. Профессиональным движением Лика сбрасывает халат и, высвободив роскошь форм, остается в чёрных трусиках брюггского кружева. В таком виде она подходит к своей дорожной сумке, что стоит у моих ног. Как ни в чём не бывало достаёт оттуда пару шмоток и выбирает, какую надеть.

Я хватаю Лику за задницу и прижимаю к себе, она роняет тряпки на пол, мы начинаем целоваться, сжимаю добела налитые груди, облизываю их и кусаю, матерь Божья, земля обетованная. Лика вскрикивает, я хватаю её за волосы и тяну вниз, она бухается на колени, достаёт мой член и влечёт его в долину нежных вулканов. Всё быстрее она движет тяжёлыми прелестями греха, иногда прерываясь, дабы пустить в ход язык и сосцами меня раззадорить, пока наконец я не извергаю на трансцендентные эти груди всё, что вёз из самого Таганрога, что предназначалось непокорной Полине Ривес. Вот что происходит в моей голове за те секунды, что Лика стоит нагая с двумя шмотками в руках.

– Родная, у тебя всё хорошо? – говорю я.

Лика бросает на меня простодушный взгляд, затем выказывает недоумение, и наконец восклицает:

– О!.. Я даже не подумала! Я не подумала!..

Мигом выбрала одну шмотку и наготу ей скрыла.

– Не подумала?

– Серёжа, я воспринимаю тебя прямо как брата и… это все как-то спонтанно вышло, я даже не подумала, так странно! Странно!..

Лика торопливо облекает своё эксклюзивное тело в платье и уже на следующий день увозит его назад в Омск.

0

Мы были на многих шоу твоих. Всё, что ты создаёшь, – превосходно, идеально, немыслимо. Но всё ли мы видели, что есть в тебе, или же что-то ещё таится под гримом и масками? Переливается радугой за растрескавшимися фресками, за побелкой, глиной и камнем. Есть ли у тебя лицо, кроме того, что множат афиши с журналами? Много ли у нас с тобой общего? Как узнать нам? Нет ответов – лишь предубеждения, собираемые толпами домыслы, адаптации обрывков легенд. Узнаем ли мы тебя истинного, встретив однажды в супермаркете? Знаешь, люди становятся чемпионами по боксу, идут по головам, воздвигают храмы, крушат империи, и всё это ради одного твоего взгляда со сцены прямо в глаза. Пьяный голый мужик стремится изменить весь мир, он воет, гавкает, лижет коммерческие ларьки, преображается в сатисфакционного маргинала, раздирает себе кожу спины, надеясь отыскать там хоть малые крылья, и всё – ради билета на твоё шоу. Мы забыли, что вход свободный.

162. Кафка

С отъезда Лики Полина стала теплее. Вот мы в баре «Терминал». Он пока ещё на улице Рубинштейна, в барах можно курить, а Эми Уайнхаус жива. Люди курят, звучат песни Эми Уайнхаус. Курим и мы с Полиной, воспламеняя сигареты фирменными спичками бара. Кроме нас здесь умного вида киса с «Улиссом» да суровые мужчины с красным элем и шахматами.

Розовым вином причастившись, благоухает Полина, тает в роскошном платье цвета зебровой шкуры, пламя локонов жжёт мне руки. Полина сбрасывает туфлю, касается моей ноги своей, обтянутой чулком-сеткой, и говорит:

– Сегодня весь день тебя хочу.

Почти моментально оказываемся на заднем сиденье такси, молоды и пьяны, как мечтали всё детство, целуемся всю дорогу, приводя шофёра в смущение.

Померанцевый мёд ночника, мы с Полиной обнажаем друг друга. Негромко поёт Джон Мэйер, да громко любовь вершится. Раскладной диван под нами меняет форму, скрежещет, хрустит, превращается в нечто совершенно иное. Полина в голос стенает. Кто-то стучит нам в пол, но это нас не останавливает. С книжных полок летит вниз Кафка.

Звонок в дверь.

Ещё и ещё раз.

Звонят уже с минуту, и я намереваюсь пойти открыть, но Полина меня умело останавливает, и мы вместе падаем с дивана на пол. Хотя, может быть, мы сначала упали, а потом в дверь стали звонить. Могу что-то путать. Был сконцентрирован на любви, что не терпит отвлечений. Свирепо кончив первой и меня доведя до оргазма, рыжая ныряет в атлас простыней. В дверь всё ещё звонят.

161. Дверь

Укрощая фаллос, натягиваю джинсы и иду открывать. На пороге мужик в драном свитере и с лицом серийного убийцы, решившего для прикрытия завести семью. Кривясь, он гнусаво речёт:

– Вы, блядь, совсем пизданулись?

– Почему ты так говоришь?

– Два часа ночи – ебётесь!

– Ты что – кукушка в часах?

– Слышь, керя, я ведь с тобой по-человечески. Хули выёбываешься?

– Скажи конкретнее, чего тебе нужно?

– Чтобы вы прекратили ебстись!

– Но мы только начали.

Тип ступает на порог и хватает меня за горло. Я сую ему в ноздри указательный и средний пальцы, тяну вверх и хорошенько прикладываю головой о дверной косяк. Он слабит хватку, я выталкиваю его на площадку и захлопываю дверь.

– Пизда тебе, уебастер лохматый! – глухо кричит дермантин.

Я пошёл в ванную, ополоснул руки и член, вернулся в комнату и замер на пороге. В синеве простыней дремлет небрежно сбрызнутая морской пеной Афродита. Мягко льются оттенки молочного тела, белые плечи укутаны тонкими волнами раскалённой меди. Меркнет дряхлый постсоветский быт. Драные обои с подтёками, рассыпающаяся в песок мебель, затвердевший ковёр на полу, а посреди – спящее дитя Солнца.

Я подошёл и тронул кожу живота Полины Ривес, скользнул по нежному сосцу. Полина чуть застонала сквозь дрём. Я взгромоздился на Полину и пробудил её изнутри. Она широко распахнула глаза, ахнула, посмотрела на меня, как монахиня на викинга, насилующего её, но тут же узнала, расслабилась, изогнулась ласково, и мы начали танец заново. Тонус до боли, всё готово, чтобы рвать ткань, проблеск светила в холодной воде, предрассветные крики чаек, бег нагишом по гальке.

За окнами низко гудели высотные северные ветра. В дверь больше не звонили.

0

Вечная молодость дев наших – это твой новый сингл. Вдохновительница – Афродита, что танцует с волками, медведями и львами, что безжалостна к любовь отвергающим. С ней хариты, три богини веселья, распевают частушки матерные, не злословят, но смеются зазвонисто, пьют вино с водой родниковою, до рассвета играют голыми в теннис под песни Metallica. Дионис их мячи отбивает да подливает вина им, а тем временем в Афродите зреет его дитя. И родится Приап с членом-колом, что стоит днём и ночью каменно, что всегда приключений ищет, до того напугает он мать свою, что оставит она в лесу его. А дитятко и член его вырастут, наберутся силы-эрекции, да пойдут соблазнять отца. Попытаются изнасиловать покровительницу семьи Весту. Хорошо как осёл вмешается. Вот такой вот бог плодородия, вот такая, блин, вечная молодость.

160. Варьете

Два вечера в неделю Полина блистает в варьете ресторана «Русский Дух» на канале Грибоедова. Однажды я пришёл смотреть. Изучил меню при входе и понял, что мне всё будет хорошо видно из фойе.

Сквозь открытые двери зала доносится казацкая песнь. Балалайки, парни в шароварах, девушки в цветастых сарафанах и кокошниках – аутентичная Россия для наивных чужеземцев, поглощающих водку с икрой. Полина красивее всех. Японцы любят Полину своими фотоаппаратами, швейцарцы – фитопрепаратами, грузины – как сестру-христианку, французы – как жену-куртизанку, норвежцы – как долину с фьордами, англичане – как палату с лордами, итальянцы – как осеннюю Венецию, американцы – как индийскую специю, евреи тхину источают, арабы нефтью кончают. Звенят серебряные рюмочки, таскают блюдоносы поросят в карамели, форель на вертеле, рябчиков под брусничным соусом, фрикасе из телячьих задов, волокут шашлыки из цыплят, бараньи рёбра в молодом вине, фаршированного трюфелем зайца, вкатывают в зал гигантского лобстера, обложенного пастернаком и рукколой.

А я парень хоть куда, у меня кольцо в ухе, на мне футболка да спортивные штаны с кроссовками – пришёл, скажешь тоже, варьете смотреть. Официантики на меня косятся, но молчком. Пепельницу увидев, закуриваю. Танец не прекращается.

Днём Полина преподаёт в детской группе в студии танца «Джига-Дрыга». Я был на её уроке, смотрел, как дети танцуют под 'Slow Dancing in a Burning Room' Джона Мэйера. Когда ученики расходятся, Полина Ривес прыгает ко мне на колени – в чёрном трико рыжий ниндзя.

159. Траур

День Победы. Мой отпуск на исходе. Полина Ривес грустит в связи с трауром по жертвам Великой Отечественной войны. В повседневной жизни Полина никогда не говорит о войне, но девятого мая всё меняется. Полина хочет на Дворцовую площадь, смотреть парад, участвовать в минуте отчаяния. Мне же хочется в последние дни отпуска побыть с ней, и в конце концов она поддаётся на мои уговоры. Пицца, секс и «Криминальное чтиво».

В какой-то момент Полина выходит из комнаты и долго не возвращается. Нахожу её на кухне: подбородок в колени, слёзы по щекам, маленький чёрно-белый телевизор – трансляция с Дворцовой площади. Блюдём минуту отчаяния.

Когда минута отчаяния вышла, я сел рядом с Полиной, утёр ей слезы, мы обнялись и никогда больше об этом не разговаривали. В тот вечер она предложила мне переехать в Петербург и жить с ней.

0

Иллюзия того, что время существует, – один из лучших способов начать абзац. Первая его фраза – самое важное, но и без второй никуда. Если три фразы прочитаны, считай, заинтересовал. Был шар из огня и камня, лелеемый гравитацией, шар третий от непонятной звезды, шар с возникшей на нём водой, шар, обёрнутый кислородом. Четыре стихии сложили молекулы в клетки, а клетки в живность. Одно из животных оказалось в нужное время в нужном месте, съело какую-то новинку природы и в ходе прихода осознало, что теперь может кое-что выбирать. И выбрало оно письменность, авионы и кабриолеты, хип-хоп, пиццу с грибами, астрофизику, дилдо и цирк. И летит теперь это животное верхом на своём планетоиде, одето по моде последней, закормлено до отвала плотью своих младших братьев, с лапой на алой кнопке, неизвестно куда и зачем, будет день, говорит, будет пища, будет ночь – будет алкоголь. Такова официальная версия. А может ли быть, что прошлое «дорисовывается» в ходе формирования личности? Не было ничего и родился некто, включилась его память, осознал он своё тело, родителей, комнату, дом, улицу, город, страну… Но пока малыш не преодолел очередной предел, ему неведомо, что именно там находится. Опыт Юнга, квантовая вселенная: всё, чего мы ещё не знаем, может принимать любое значение. Как только мы узнали, появляется определённость, но пока не знаем – возможно абсолютно всё. Что если, читая эти строки, ты создаёшь текст, каждую его новую страницу? Это не значит, что я не писал его. Это значит, что мы с тобой, читатель, совпали в том варианте реальности, где я написал именно то, что ты сейчас читаешь. В остальных её вариантах я написал, а ты прочитал что-то другое, либо ты читаешь другую книгу, поелику к ней тебя привели твои вкусы и судьба, а я работаю, например, врачом. Что если вера – инструмент создания будущего? Что если ты следуешь туда, куда веришь, что если твои близкие живут туда, куда верят, куда сподвигаешь их верить ты, уважаемый изобретатель животного на шаре из камня и огня. Так говорил Заратустра?