– Какое сегодня число? – спросил он.
– 18 декабря 1940 года, – ответил Пикенброк, несколько удивленный странным вопросом шефа.
Канарис встал из-за стола и подошел к окну.
– Да, – произнес он, глядя в сад, – все как всегда. А между тем, – повернулся он к полковнику, – этот день войдет в мировую историю, поскольку именно сегодня, 18 декабря 1940 года, фюрер подписал план нападения на Россию! План предусматривает молниеносный разгром основных сил Красной армии западнее рек Днепр и Западная Двина. Затем захват Москвы, Ленинграда и Донбасса с последующим выходом на линию Архангельск – Волга – Астрахань. Предполагаемая продолжительность основных боевых действий 4–5 месяцев…
Канарис вернулся к столу и отхлебнул кофе.
– Снова блицкриг, – без особого энтузиазма произнес не очень-то удивленный услышаным Пикенброк.
– Да, снова! – кивнул Канарис. – Но будем надеяться, что на этот раз более успешный…
Конечно, Пикенброк мог бы многое сказать по этому поводу.
Он много раз бывал в России, хорошо знал ее и даже не сомневался в том, что с одного удара русского медведя не уложить.
Но промолчал.
Да и что он мог сказать?
Решение было принято, он был солдатом, и ему оставалось только подчиняться приказам.
Да что там Пикенброк!
Сам Канарис уже тогда был уверен в том, что Германия не сможет выиграть войну, так легкомысленно начатую Гитлером.
Другое дело, что его вера была основана на убежденности в том, что в мире существует божественный порядок, который не дано изменить никаким фюрерам.
Но обсуждать сейчас, когда был подписан план нападения на Россию, эту щекотливую тему было бессмысленно.
И, ценя деликатность своего подчиненного, Канарис сказал:
– Спасибо, Иоганн… Как вы понимаете, – заговорил он совсем другим тоном, в котором уже не было искренности, – Москву и Ленинград будут брать Манштейн и фон Бок, а у нас с вами другие задачи…
Пикенброк понимал.
Да, у них были другие задачи, и он, ведущий специалист рейха по разведывательным операциям и созданию пятых колонн за гарницей знал это лучше других.
В тот исторический, и одновременно трагический, как считал Канарис, для Германии день, день они проговорили до часа ночи.
Но и после того, как Канарис уехал, Пикенброк еще долго сидел в кресле и задумчиво курил.
Что там говорить, работы был непочатый край, и начинать этот самый край надо было уже сегодня.
Но даже он, один из асов абвера, не мог даже предположить, что в эту самую минуту передавалась в Москву шифровка о совещании у Гитлера…
На следующий день отправил свою шифровку в Москву и Пикенброк.
Через несколько часов один из сотрудников германского посольства сказал всего несколько фраз случайно попавшемуся ему на пути человеку, однако тот в лучших традициях конспирации прошел мимо, сделав вид, что ничего не заметил.
II
Через два дня после описанных выше событий Иосиф Сталин сидел в своем кабинете в Кремле и читал «Государя» своего любимого Макиавелли.
Но сегодня знаменитый флорентийский мыслитель вызывал у лучшего друга всех философов раздражение.
Да, он, конечно же, был прав, когда утверждал, войны нельзя избежать, а можно лишь оттянуть ее.
Конечно, промедление тоже не может обернуться чем угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и зло.
Не согласен же лучший друг всех философов был с утверждением Макиавелли о том, что сторона, оттягивающая войну, играет на руку противнику.
Разве он играл на Германию, подписав с ней пакт Молотова-Риббентропа?
Играл, конечно, но только в известной степени. Но в куда большей степени он играл на себя, выигрывая время.
Пройдет еще год-два, он создаст мощную армию, вооружит ее самой современной техникой и тогда…
А что, собственно, будет тогда, Сталин не конкретизировал.
Ему не хотелось думать о том, что немцы тоже не будут сидеть эти два года, сложив руки, что за два года надо воспитать несколько сотен тысяч командиров всех уровней, взамен уничтоженным им, что непосредственная граница с Германией позволяет вермахту всего через несколько минут после начала войны оказаться на советской территории.
Сложно сказать, понимал ли сам Сталин, что он никогда не был ни хорошим тактиком, ни, тем более, стратегом.
И именно поэтому будущее всегда оставалось для него непонятным и туманным.
Нет, не будущее какого-то там Тухачевского, обреченного на заклание, (с этим-то как раз все было ясно), а будущее того, что принято называть ходом истории.
Именно поэтому он не любил вспоминать семнадцатый год и все то, что было с ним связано.
Ведь именно тогда, на самом крутом повороте российской истории до апрельской конференции он все делал против Ленина.
И не надо было оправдываться тем, что он пошел тогда на поводу у Каменева.
Нет!
Он и сам тогда думал точно так же, как и его тогда еще старший друг.
Ленин выступал против войны, а они с Каменевым со страниц «Правды» призывали к ее продолжению.
Ленин был против любого компромисса с любыми партиями, а он, Сталин, ходил к меньшевикам договариваться о сотрудничестве.
Да и не верил он, говоря откровенно, ни в какой переворот. И только недавно до него дошло, что дело было не вере, а в том, что пока был хоть какой-то, пусть даже самый мизерный шанс, надо было цепляться за него.
Как цеплялся за него Ленин.
Да, Старик и сам мало верил в успех, иначе не приказал бы ему готовить конспиративные квартиры и коридор для ухода за границу в случае провала переворота.
