Маргарита Степановна невзначай протерла глаза носовым платком.
– А что такое похоронка? – спросила я.
– Это извещение о смерти. Когда человек погибает на войне – это единственный документ для его семьи, подтверждающий гибель, – объяснила Маргарита Степановна.
– А может так быть, что похоронку прислали, а человек жив?
– Может, – ответила Маргарита Степановна. – И во время войн это случалось часто. Бывало, увы, наоборот. Когда близкие верят, что их муж, сын, брат жив, а он, оказывается, давно уже покоится, дай Бог не в братской, могиле. Но мой отец погиб, к сожалению. Поэтому не обижайся на близких по пустякам, Снеж.
Я вздохнула, подумав: «Как в детстве можно отделить пустяк от чего-то серьезного?»
– Елена отдала часть суммы, которая прилагалась к похоронке, моей матери. Каждый раз теперь, когда встречала меня на улице, она плакала и обнимала меня, называла именем папы. Вот это тот человек, кто меня по-настоящему любил. – Маргарита Степановна посмотрела на мое, скорее всего, вытянувшееся лицо. – Я не буду утомлять тебя рассказами о наших военных похождениях, поэтому буду заканчивать:
– После войны моя мать во второй раз вышла замуж. Мужа своего она очень любила и боготворила. Мы же с сестрой его боялись и ненавидели. Часто он напивался и дебоширил. Возьмет доску огромную, а он здоровий боров был, и колотит по соседским заборам. Я была совсем девочкой, когда мать отправляла меня делать за него его работу – тягать впереди себя большущие снопы сена, когда ее благоверный почивал в кровати после очередной попойки. Помню, что ждала, чтобы мне исполнилось 16-ть лет, чтобы уехать в Киев. И все равно, куда и зачем, главное – подальше от родного дома и «любящей» матери.
– От этого борова она родила двух дочерей – Надежду и Любовь. Вот они-то были обласканы и любимы, ходили в новых нарядах. Когда как мы с сестрой Галиной носили латанные-перелатанные платья, или вовсе с дырками. Понимая свое превосходство и что им все дозволено, девочки выросли эгоистичными. Я, уже зарабатывая, привозила маме и им деньги и всякие гостинцы, чего им все равно казалось мало. Когда мы с дочерью приезжали в село навестить мою мать и ее бабушку, то «любящая» баба Саня крикнула на маленькую мою дочку, когда та хотела взять пару ягод клубники: «Не трогай, не займай, приiдуть дiти».
Вот и получилось, моя хорошая слушательница, что всю материнскую любовь она отдавала младшим детям и внукам, а старшие для нее вовсе не существовали.
– Вы ее ненавидите? – в сердцах спросила я.
– Нет, Снежка, я не испытывала к ней ненависти. Скорее обиду детскую и непонимание, почему такое неравенство между детьми. – Маргарита Степановна ласково посмотрела на меня. – У меня семья, где все любят друг друга. Есть двое любимых внуков, двое взрослых любимых детей, между которыми я никогда не делала разницы. А моя мама, царство ей небесное, увы, очень тяжело и долго болела, и до ее смерти за ней ухаживала нелюбимая первая дочь Галина.
Маргарита Степановна положила руки на белый халат, намереваясь встать.
– Получается, что вам тоже так не повезло? – спросила я.
– Не так, как тебе, иначе, но, к сожалению, таких судеб очень много.
– А вы общаетесь с теми двумя сестрами?
– Общаюсь иногда, но разница в возрасте слишком велика, чтобы они поняли, что же было на самом деле. Всё, что помнят их дети – это качельки возле дома, а моя дочь помнит, как бабушка ей ягоды пожалела, будто она не такой же ребенок, не родная ей кровь.
– Я б им все сказала! – Я с силой сжала руку в кулак.
– Ты, как моя внучка. Она тоже пообещала, что все скажет и за меня постоит! – Маргарита Степановна погладила меня по волосам.
– Вот и молодец внучка, – серьезно сказала я. – А не скажет она – скажу я! Когда-нибудь обязательно вспомню всех, кто сделал мне добро, а кто причинил зло.
– Лучше вспоминай добро, Полынюшка, – улыбнулась врач, – так жить легче.
– А я помню добро, и даже если его мне сделали случайно, как вон Лиля, которая со мной в палате лежит. Но с несправедливостью тоже мириться не буду!
– Не разгорайся, детка, а то сердце снова заболит. – Вот так мягко мой пыл, как умела только она, осадила самая лучшая заведующая больницы, и мы ушли на обед.
Глава 5
В мире стереотипов
с. Пуховка Киевской обл. Сентябрь, 1995 г.
Вернулась я домой в конце августа. К тому времени моих соседок по палате уже выписали, так что дольше всех в «казенном доме», как гадалки-цыганки говорят, провела я. После своей выписки через неделю меня Лиля проведала, принесла мне «Украiнськi народнi казки» и кулек яблок.
Стоит отметить, что сказки были специфические, но интересные, с таким изобилием чертей, как в нашей школе (учителей я имею в виду). Вот чертяка на бочке – это точно наша математичка Ольга Игнатьевна, мать Олега. Я потом даже нарисовала ее, сидящую на бочке, в горошковой юбке, из-под которой выглядывали копытца в туфельках, а из химических кудрей торчали рога. В руках, поросших густой шерстью, она держала мою тетрадь и готовилась ее съесть Когда позже я показала сие творчество Олегу, он сначала молчал, и я подумала, что обидела его – мать ведь, а потом он смеялся целый день. Кстати, юбку Игнатьевна действительно перешила, сделав ее короче.
Сразу после того, как дед забрал меня из больницы, мы зашли к Анастасии Ивановне.
– Как здоровье, Снегурочка? – ласково спросила она. – Здравствуйте, Ростислав Андреевич.
– Здравствуйте, – буркнул дед.
Я покосилась на него, потому что подумала, что он теперь постоянно будет бухтеть. Всю дорогу до автостанции он молчал, потом всю дорогу домой. «Может, я чего-то не знаю?», – я задумчиво посмотрела на дедов профиль.
– Легче стало? – спросила наша фельдшер.
– Ага, – я кивнула. – Сказали, что я псих. – На меня уставились дед и Анастасия Ивановна. – Ну, сказали, что на нервной почве у меня развилась та…хикардия и аритмия одновременно, – нерешительно добавила: – вроде.
– Да, вроде того. Еще вижу по записям в карте, что порок пока купируется медикаментозно, – сообщила врач, обращаясь к моему деду.
– То есть, операция не нужна будет? – спросил он, наконец, сев на стул рядом со столом фельдшера.
– Операция пока действительно не нужна, но, что еще покажет взросление? Если Снежана сильно вытянется, если в весе наберет и прочие факторы.
Я слушала это и думала о том, что в росте точно не наберу, у меня даже дед не слишком высокий, а в весе – и подавно. Взглянула на него еще раз и подумала, что с таким настроением он, наверное, сидит у телевизора и не шевелится.
– Ясно, будем следить, – сказал он и поднялся со стула. – Идем, Снегурка, пора домой.
Дом казался каким-то запущенным. При том, что мать его и так не убирала, этим занимались мы с дедом, но сейчас, видимо, ему было не до того. Занавески на окнах плотно зашторены, поэтому солнечный свет и вовсе не проникает. Кровати разобраны, будто мы только вчера поспешно уехали. Правда, разбросанных цветов и открытки – моего подарка маме – не было.
– Деда, давай окна откроем, – попросила я.
Он кивнул. Его брови были сведены у переносицы, он все время хмурился. Потом я увидела, что зеркало в шкафу завешено черной тканью.
– Деда, что это? – Я провела рукой по ткани и сразу одернула, будто черная материя обжигает.
– Мать твоя в больнице скончалась, – без эмоций в голосе, без скорби или грусти сказал он.
Я ощутила болезненный укол в сердце и поэтому села на кровать.
– Она меня ненавидела, – сказала тихо, – но я так надеялась, что она изменит свое отношение ко мне.
– Аня была несчастной девочкой, – вздохнул дед. – Не стоит ее винить.
Он резко подошел к двери:
– И давай, до начала учебного года два дня осталось, делай свои домашние задания.
1 сентября, все нарядные, с бантами и цветами стояли «на линейке» во дворе школы. Вместо белых бантов дед повязал мне на голову черный платок, потому что Наталья Петровна сказала, что так принято. Я чувствовала себя так вроде на меня уставились сотни глаз, а не на директрису, бодро рассказывающую о перспективах нового учебного года.
