Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

Мир переворачивался и выворачивался – поддавался мановениям Некто и подчинял, – Отражение и Отражённый, – будто полотно с самозапланированной инвертацией цветов, свойств и материй. Некто не встретил ни души – но напоминания и интерпретации, – на пути к кому-то/чему-то идущему навстречу, сквозь пласты и линии пространств, времён и иллюзий, – так иду к тебе. Никогда не задумывался – кто или что толкает двери в обратную твоей сторону, к кому бы или от кого бы ты ни шёл?

Божества встречали – единогласные в безмолвии, – приняли подмогу от освобождённого от пут многообещания. Некто разминулся с собою прошлым – разминулся незамеченным, – подобно каждому из нас, кто столкнётся с любовью любовей, незапятнанной тяжестью воспоминания, – и разминётся – и Магия рассеется – и роса развеется по виноградной по лозе, и впитается в листья клёна – кому участь: пространствовать тысячелетие, заскользить в объятия мира иного и поднести обрывки Истории Историй, Тебе, я. Принимать на веру многое – напрасно, – но рискни.

Кто знает – что происходит, когда отворачиваемся от зеркала, – не строит ли Отражение Отражённому гримасы. Сомкни глаза – позволь миру зримого исчезнуть – и окунись в пространное путешествие на дно существа своего, за пределы сознания, – навстречу непостижимому – чтоб слиться с тем в экстазе первозданного, Танца Вселенной. Миры соприкасаются: решайся – сейчас.

Воспоминание подхватывает – и подцепляет ноготком, обоину ветхую на окраине мира. Цветите – грибы озарения. Плетитесь и следуйте – каноэ мечтаний – ведите Странника навстречу к Нимфе из грёз.

Глава Двадцать Пятая – Когда-то

Когда-то Человек путешествовал без цели, поведал Сэсней, путешествовал чтоб здесь и сейчас своё застать в калейдоскопе антуражей и оставлять – действительно оставлять – себя минувшего на камнях пройденных и становиться ближе, комочком освоенной земли ближе, к себе скоротечному – но внемлющёму шёпоту бесконечности. То было хорошее время – когда-то-когда-то, давно-давно и нескоро-нескоро. Когда-то Человек замечал другого не ради себя – и не считал полного жизни умирающим, а полуживого – всерадостным, – когда-то.

Когда-то расстаться не было возможно – не про неразрывное замужество – но информация не настолько оглупила, чтоб покидать озванного любимым и упархивать на свет золотистый, на крыльях изгнивших, слов – «У меня никого нет» – и представяться товаром – «Свободна» – без налогов и пошлины за дешевизну натуры, изменчивую и переменчивую во всей красе лживости своей. Не злюсь – но позволю злобе высказать себя, бесцельную, – покидай меня, изжиток мирского. Когда-то согласие одному значило несогласие остальному, – без дешевизн всепригодности и резонации всежеланности.

Когда-то в груди не саднило, – что за глупое время. Когда-то чувство чести было всесущим – в степени менее примитивной, – честь и великодушие сплетались в глубине дыхания обнятых и пьющих Жизнь из паров обещания. Когда-то «лю» значило «Лю» и не саднило опилками лживости.

Поступки и Время – лучшие учебники Жизни. В жизни не писал по стольку – но История Историй делится эскизом, с озлобленным болезнью, но глотнувшим исцеления, – оттого распрощаемся с беззначным, – можно и распасться – не тронув бархата отпущения. Человек – существо странное, в приступах собственной важности, – обаяшка из концлагеря окажется последней тварью, лишь отмени снег пепельный и поддайся той.

Глава Двадцать Шестая – Сорок Третий

Привозили ещё и ещё – пололи мир косою смерти, на корм паровоза истории, – изваивали себе скамейки на берегах истории. Фюрер не был злодеем – соприкоснул исследование падения арийской расы и вредность смешения той с кровью иных, – и спасся от геноцида. Герой.

Так думал и Он – офицер концелярии, – сына устроил в концлагерь – следить за жидами в банных (одни выживали). Гордость Рейха – сущий Шиндлер из фильма. Что же за пепел в голове у внемлющих зову времени – инквизиторов человечности – не узнать, не посетив головы тех, – и аспект головной – иной от временного.

Сын телеграфировал на старофранцузском – «Встреть груз живой – через два дня» – и привёз в чемодане юную жидовку. Мне отвратительны распи межлюдские – глупы и абсурдны – оттого, продолжим. Молодость украшает даже изнеженную работой в поле тварь жидовскую: волосы вьются волнами и спадают на лицо иссаженное, – оттого смахивает пряди через минуту.

Он отошёл за винтовкой – «Держи её» – и вернулся, в убеждённости, отвращении и непоколебимости. Приведённая сжалась микробом – Привёдший заслонил ту. Так жидовка поселилась у сыноубийцы. Служанка, рабыня и кто бы та ни была, угождала прихотям недеспота-неничтожества и чувствовала: сложись обстоятельства иначе – могли бы сладить, и не встретиться.

Он не тосковал по сыну – отдавшему жизнь за дворняжку – но был заинтригован, подобно горному льву: чем та заставила покойного затесаться в предатели, вызволить себя с поезда и броситься самому под таковой. Жидовка не знала немецкого – но напевала “Оду Наслаждению”, любимую Его, – и Ариец, взялся за лингвификацию Жидовки. Что-то в отвратительности Жидовки – и завораживало: силуэт кудристый на заборе – от идущей в золоте рассвета, в платьи бликов случайных и неслучайных.

Жидовка породила, задела сокровенное. Ариец хотел задушить, уничтожить, сжечь со страниц воспоминания недостойную ходить по Земле. Но стоит испепелить тварь – отношение к той останется, – вычитал Ариец у Юнга, – и стоит придержать ту в загоне жизни.

Жидовку снабдили поводком и сломали голени – гости и соседи не отличали засаженную от немытой дворняги. Дворняга держалась – на злобу Арийцу – без проблеска агрессии: стоило тому изливать на ту (или в ту) смолу злобы, скрипела зубками и вышёптывала – «Ты прав, Господин», – и стала чем-то вроде подушки под иголки и сейфа для противозачаточных. Ариец насчитал в запасе той сотню слов – считал ту малоумной и раз, выслушал ту:

«Знакома с многими словами – но неиспользую от непонимания: к примеру – правда: произошедшее в зрительной зоне наблюдателя. Пред моими глазами людей размалывали и пускали на корм псам рейховским, чтоб лучше чуяли бежавших, – но в этом ли правда? Вообрази нечто вне правил и названий, – то захватит мир – ибо не найти слова, захватязего то в клеть определений».

Он рассказал о прелести служения Тысячелетнему Рейху, но Жидовка – «Идущий по лестьнице карьеры – будь готов стать ступенью» – возмущала само существо Арийца: ничтожество не имеет права жить – но живёт, – быть может, – пронеслось в голове, – кто-то заблуждается? Не важно, кто заблуждается, – заблуждение вьётся в Воздухе, на стороне своей, – и эпоху рассудит эпоха, а рассудивших – время новое, – и нет судьи окончательного – кроме ума, отважившегося презреть заповеди века слабоумия и заглянувшего в душу свою – и каждого, – и рассмотревшего не поддающееся кретериям, названиям и прочему, прочему и прочему: действовала система – Человек же чах под тяжестью самоподчинения, – и нет выхода из бесконечной глупости, – и не высвободиться из бесконечно затягивающейся петли времени, религии и напутствий, – пока не умрёшь – и религии, напутствия и прочие глупости века, не исчерпают себя, сумбурные, самопровозглашающиеся и рождённые из сорняка эго, унитарии, демонстративности и тщеславия с лицемерием; – всё от неспособности системности воспринять со смирением лежащее за просторами той: расслоение в системах глосс и когниктивных, – от деспотичности эго со стремлением заглянуть в не-своё и уподобить себе, – так ничтожно, если отойти, присмотреться к звёздам и обернуться на миг пред ухождением…