Покушение в Варшаве

– Один поцелуй. – У Меттерниха не было иного способа высечь искру. Но губы женщины остались холодны, как атласные лепестки искусственной розы.

– Так мои письма?

– Никогда не поверю, что ты приехала только за ними, – с досадой бросил Клеменс. – Проделать такой путь ради кучки бумаги!

Долли смотрела на него. Ее старый любовник был готов признать, что она сорвется с места, переплывет пролив, будет несколько суток гнать лошадей ради него. Но ради компрометирующих ее посланий любовно-дипломатического свойства… Нет, никогда! «Надо ему подыграть. Этот человек поскользнется только на собственном тщеславии».

– Положим, что не только ради них.

Глаза Клеменса победно блеснули. Как все-таки мужчины предсказуемы! Ей даже стало жаль его. Да и вправду ли она оставалась такой равнодушной? Можно ли не ответить, когда тебя так страстно, так очевидно хотят? Когда тебе так рады?

Годами Дарья Христофоровна не получала от мужа и тени подобного взгляда. Да и не считала возможным получить. Она ведь немолода, ей не пристало. Пора уже облачиться в чепец и накинуть на плечи уютную шаль – одну из тех кашемировых диковинок, которые были так модны в дни ее юности? Нет, дама все еще завивается, шнуруется и танцует. А ей за сорок! Неприлично.

«Я, по крайней мере, не строю из себя молодуху, – сказала Долли. – И рублю дерево по себе. Мое дерево». Эта мысль ее позабавила: несмотря на политические невзгоды, расхождения держав и свои дерзости в адрес австрийского канцлера, она все еще считала его «своим деревом». Как жаль, что сближение держав мимолетно!

– Долли, ты еще помнишь меня? – Клеменс сжал косточки ее корсета так, что они захрустели на спине. – Помнишь нас?

Чтобы вспомнить, от корсета придется избавиться. Или нет? С его опытом он умел быстро ослабить шнуровку и выпустить птицу на волю. Весна, пора открыть клетку.

Они быстро перебежали от лип под защиту колючей стены Лабиринта. В ее нарочно выстриженных нишах возвышались садовые скульптуры. Их давно не очищали от молодых побегов, и кое-где ветки уже охватили склоненные головы античных героев и торсы богинь.

– Я хотела бы остаться здесь мраморной нимфой, – прошептала как бы про себя княгиня, будто и не рассчитывая на тонкий слух спутника.

– Только Минервой. – Он был честен: не сказал ни Венерой, ни Психеей. – Девой Палладой, это тебе под стать. Мудрой и беспощадной.

«Ну, пощади же меня, пощади!»

Они очутились в сердцевине Лабиринта. Клеменс знал короткую дорогу и никогда не путался. Втолкнув Долли между двумя лопастями платана, он начал немилосердный допрос, одновременно с ласковым, но откровенным нападением.

– Кто будет новым английским премьером, когда Веллингтон окончательно утомит парламент своей прямотой?

– Лорд Грей, полагаю.

– Ваш любовник?

– Платонический.

– Не лгите.

– Платонический.

О да! Он готов поверить. Голодна, как тигр в зверинце. А муж почему не трудится?

– Мадам, заведите себе кого-нибудь и немедленно, – потребовал канцлер. – Воздержание портит здоровье.

Долли осторожно укусила его за нижнюю губу.

– Меня всегда удивляло твое умение выпячивать губы. Ты же не Габсбург.

– Я – нет. Но бабушка или мать могла на мгновение привлечь внимание одного из высочеств. – Клеменс самодовольно хмыкнул. Столько лет защищая августейший дом, он считал его своим и почти не скрывал досады, что сам не сидит на троне. Жаль, да?

– Как ты тут очутилась? – даже теперь Меттерниха интересовали подробности. – Не говори, что письма виной.

Долли вскинула голову, стараясь уберечь прическу от его рук.

– Я проездом в Варшаву на коронацию.

– Ваш император намерен короноваться? – А то он не знал! Помимо официальных каналов есть дипломатическая почта, которую следует перлюстрировать. – Но польская корона в Кракове. А Краков у нас.

– Нет нужды, – Долли все-таки тряхнула головой. – Кого интересует корона бунтовщиков? Теперь для двух народов есть только один венец – русский императорский.

«Это мы еще посмотрим!»

– А твой муж? – вслух спросил канцлер. – Разве его отпустили из Лондона?

Долли покачала головой, уже склонившейся на его плечо.

– Нет. Он посол. Но я-то статс-дама императрицы и могу присутствовать. Было бы большой ошибкой пропустить такое зрелище.

Клеменс был с ней согласен. Он, конечно, не стал открывать своих карт. Русские играют в Польше одну партию. Просто грешно не играть другую. Но столь же грешно рисковать головой, которая ему так дорога!

– Когда будешь на церемонии, стой подальше от императорской четы, – предупредил он. – Мало ли что.

Казалось, княгиня Ливен не придала словам любовника особенного значения. Куда больше ее интересовало то, что происходит сию секунду. А сию секунду Клеменс был на высоте. Значит, церемония коронации, Варшава, поляки, августейшая семья – подождут.

– Веллингтон намерен действовать против России? – шептал Меттерних. – Его поведение не кажется твердым.

– Он боится успехов Петербурга и хочет сохранить Турцию, – выдыхала княгиня вместе с его усиленными рывками. – Он пойдет даже на посылку в Дарданеллы английской эскадры, чтобы помешать падению Стамбула.

Меттерниху казалось, что он узнал важное. Канцлер мог завязывать шейный платок с чувством гордости за себя. Но Долли, уходя от него по длинной аллее Лабиринта, несла с собой нечто куда более ценное, чем известие об угрозе британского флота. В конце концов, такой оборот дел очевиден всякому опытному игроку.

«Стой подальше от императорской четы…» Ради этого стоило завернуть в Вену.

Дорога на Гродно

Кого Бенкендорф не ждал, того не ждал. Только сегодня вспоминал сестру в связи с дурными мыслями о цесаревиче Константине. Сказал бы: сон в руку, да нет сна.

– Тебе что, икается?

Долли подступила к ошарашенному брату с поцелуями.

– Мне от тебя, Шура, всегда икается. Ведь ты меня что ни день поминаешь.

– Я же не виноват, что Англия – наш ключевой противник, – развел руками Александр Христофорович.

– Так уж и противник? – Долли продолжала смеяться, но ее взгляд стал цепким. – В минувшую войну с Бонапартом была союзником, можно сказать, кассой. Один политик нам враг, другой может пойти на сближение интересов.

– А Англия в целом? – брат усадил ее на свое прежнее место за столом и пододвинул ногой табурет для себя.

Долли поколебалась.

– В целом Британия противостоит любому узлу силы на континенте. В этом и заключено европейское равновесие.

– Мы не только европейская держава. А Стамбул? А Тегеран?

Княгиня Ливен с неудовольствием поморщилась.

– Мировое равновесие. Англосаксы отвечают за него. Как мы – за устранение любой угрозы на материке.

«Боюсь, в Лондоне нас недооценивают. Но дурно то, что Доротея переняла этот взгляд. Она там слишком давно».

– Лондон можно удержать от враждебных действий? – быстро спросил Бенкендорф. – Склонить к сотрудничеству?

Долли задумчиво покачала головой.

– Пока есть общие интересы. Пока удается вести с политиками торг и находить сговорчивых. Но это – как ходить по болоту: нет ничего устойчивого, прочного, надолго. В Лондоне политические перемены происходят быстро, вместе со сменой партий в парламенте и кабинета. Я начала думать, что только такая система достойна цивилизованного, уважающего себя общества.

– Ты видишь у нас цивилизованное общество? – Брат сгреб со стола бумаги и ссыпал их себе в портфель. – Как только, так сразу. Знаешь, я вообще глубоко сомневаюсь, что для нас годится островной опыт. Государь тоже.

– Он спит? – Долли кивнула в сторону двери. – Можно взглянуть?

Бенкендорф было воспротивился, но сестра, как в детстве, сделала такое плаксивое лицо:

– Я в ще-елочку.

Он не успел и слова сказать, как Долли оказалась у двери и легонько толкнула ее. Наружу вышел спертый сонный воздух. В темноте Доротея разглядела разметанную постель, запрокинутый подбородок и нос, энергично выдувавший маршевые звуки.

– Храпит?

– Когда как, – деликатно отозвался брат.

– Тяжело тебе, – признала княгиня, закрывая дверь.

– Не жалуюсь.

– Я вот зачем вас нагнала. – Долли наморщила нос, как делала всегда, когда старалась сосредоточиться. – По дороге я завернула в Вену. Инкогнито. Виделась с Меттернихом.

У Александра Христофоровича непроизвольно приоткрылся рот. Но вместо: «Как ты посмела?» – он выдавил: «Что узнала?»

Долли прыснула. Сам такой, а еще делает вид, что сердится!

– В Польше на коронации возможно покушение. Кто и что именно должен сделать, мне не удалось выспросить…

– Пустое, – брат кивнул своим мыслям. – Зато я знаю. Не думал, что они решатся. Хотя и не исключал. Посол Татищев сообщил, что австрийцы готовят на польский трон своего кандидата. Даже хотят короновать его в Кракове.

– Но кто же может претендовать на корону? – удивилась княгиня. – Хотя родов, которые имеют право баллотироваться…

– Холодно, – прервал ее Александр Христофорович, словно они играли в прятки. – Их кандидат совсем далек от польских родов. Его именем они бьют сразу две карты. Прибавь французскую.

– Герцог Рехштадтский? – не поверила княгиня. – На коронации в Варшаве я должна держаться как можно дальше от августейшей четы.

Брат пожевал ус.

– Значит, покушение может захватить только ближний круг участвующих в церемонии.

– Я статс-дама и не могу отбежать очень уж далеко…

– Не взрыв. Не могу сказать, что рад это слышать.

– Почему?

– Для взрыва нужны серьезные приготовления, которые трудно скрыть. Ловить взрывников – милое дело. А вот кинжал… Кто будет облачен в достаточно широкую одежду, чтобы пронести в зал оружие?

Оба согласно захмыкали. Духовенство. Кардиналы.

– Полно об этом, – шеф жандармов считал нужным потрясти сестру, как грушу. – Твое мнение о нашем посольстве в Тегеране?[25] Насколько англичане причастны?

Шенбрунн – Хофбург, Вена

Престарелый император Франц любил внука от несчастной дочери больше остальных своих отпрысков. Говорят, подранок дороже родителям-скворцам, чем те, кого они могут поставить на крыло. В Шенбрунне много скворцов. По весне они устраивают в парке такой гвалт, будто им не хватает места! Но небо открыто.

Поселить внука здесь – подальше от утомительных столичных церемоний – была идея деда. Да он бы и не смог видеть, как его родной крови вместо стула пододвигают к столу табурет и сервируют не на серебре, а на фарфоре. Этикет непреложен. Тем более здесь, в Вене, на руинах древнейших имперских традиций. Габсбурги – не выскочки и умеют ценить римское наследие. Но как больно видеть бедного мальчика «ниже» всех за столом! На дальнем конце.

Тем не менее император правил не нарушал. А к внуку выбирался, как позволяли дела, то есть нечасто. Любовь – это не обязательно то, что происходит глаза в глаза. Заочно чувство не теряет ни остроты, ни силы, тем более что оно замешано на жалости.

Именно поэтому старый Франц собрался в загородную резиденцию для разговора. Меттерних темнит. Что там у них с Польшей? Неужели очередные промахи придется оплачивать головой Франсуа (про себя дед называл принца французским именем, тем более что и думал по-французски – таково воспитание). Но император с самого начала знал, что мальчик – разменная монета. Рано или поздно им придется пожертвовать. И от этого жалел еще больше.

Они говорили в желтом кабинете, чьи стены, оклеенные рисовой бумагой, конечно, имели уши. Но были куда менее проницаемы, чем стены Хофбурга.

– Тебе хочется к полякам? – осведомился старик, беря внука за руку. Его большие синие губы еще не тряслись, но уже заметно подрагивали, как и пальцы. – Я бы хотел пристроить тебя где-то на прочном основании. Меттерних – хитрец. Но если ты удержишься в Кракове, то от его опеки можно будет избавиться.

Юноша слушал внимательно, понимая, что дед заботится сейчас о нем, а не о делах короны.

– Я невечен, – со вздохом сообщил старик. – На кого ты тогда сможешь положиться? На мать?

«Я ей не нужен».

– На поляков? Я бы предостерег тебя от них, но по лицу вижу: ты сам все понимаешь. Трон во Франции занят враждебными тебе Бурбонами. Я думать не хочу, что они могут с тобой сделать. Не приведи Бог! – Дед сжал руку Франца. – Мне все равно, кто твой отец.

«А мне – нет», – подумал герцог Рейхштадтский.

– Так каково твое собственное мнение о короне в Кракове?

– Надо с чего-то начинать, – улыбнулся юноша, не сознавая, что повторил последние слова Меттерниха из беседы с ним. – Я слышал, поляки легкомысленны.

– Так и есть, – кивнул старый Франц. – Как солома, легко вспыхивают, но быстро прогорают. Однако даже их корона лучше, чем ничего. Международные договоры утверждают право Петербурга владеть почти всеми землями Польши. Но, – дед поднял палец, – договоры меняются в зависимости от изменения политической реальности. А сегодня она такова, что царь может остаться без своих западных провинций. И ты усидишь на бумажном троне.

– Если поляки окажут достойное сопротивление…

– Они его не окажут, – остановил дед. – Нет, конечно, будут головокружительные подвиги и свист на всю Европу про героизм обреченных, но…

– Ты их не жалуешь?

– Я видел их в минувшую войну, – старик покашлял. – Извини. Опыт. Еще не было случая, когда они предпочли бы интересы короны своим собственным. К счастью, само твое восхождение на трон зависит не от них.

– А от кого? – удивился Франсуа.

– Поражу тебя еще больше, – императору приятно было искреннее удивление внука. – От персов.

Старик пронаблюдал, как у принца глаза полезли на лоб. Кажется, мальчик вообще не подозревал, что за пределами Европы что-то есть. Ах, жаль, мало он давал внуку уроков! Теперь тот хлопает длинными, загнутыми, как у Марии-Луизы, ресницами и не может связать очевидные нити. Как отпускать такого наивного ребенка в мир? Только чудо поможет!

– Все просто. Русские владеют Польшей. Но они же сейчас воюют с Турцией. Если бы турки побеждали, у тебя бы появился шанс: проигрыш царя ведет к бунту в присоединенных провинциях. Поляки закричали бы первыми, а заткнуть их у Николая не нашлось бы сил. Но, – старый Франц сделал паузу, чтобы внук хорошо понял сказанное, – турки, как всегда, не на высоте.

«Это те самые турки, которые осаждали Вену?»

– Теперь они не настолько грозны. Мы избегаем столкновений с ними. Русские менее благоразумны. Итак, они воюют, а в тылу у них есть Персия, где только что вырезали русское посольство во главе с послом. Если полыхнет еще один очаг войны на востоке – что вероятно, – русским будет не до Польши на западе. И тогда лови свой шанс. Понятно?

Внук ошалело кивнул. Раньше его не волновали такие тонкости. Он старался вырваться из-под давящей опеки – вот и все. А теперь выходило: за каждым шагом – целая стратегия…

– Но я тебя вовсе не за тем посетил, чтобы давать уроки политического равновесия, – император сделал рукой нетерпеливый жест. – Ты знаешь, что у нас в сокровищнице хранятся древние реликвии веры?

Юноша кивнул.

– Копье судьбы. Чаша, из которой Спаситель пил на Тайной Вечере. – Старый Франц не сказал: «Грааль». Незачем пугать ребенка. – Я слишком беспокоюсь за тебя. И ты – слишком необычное дитя. Поэтому, хотя и не в наших правилах обращаться к священным предметам с вопросом, нам все же стоит поинтересоваться твоим будущим. Я тайно собрал епископов, чтобы они позволили тебе после ночной литургии взглянуть в чашу. Едем.

Принц обомлел. Он никогда не рассчитывал на такой подарок. Да и не особенно верил в силу реликвий.

– А если я ничего не увижу?

Император покачал головой.

– Все видят. В тебе говорит безбожная кровь отца. Моя тетка, Мария-Антония, отправляясь во Францию, узрела свою отрубленную голову.

Юноша заколебался.

– А мать? Что она видела? И если видела, то почему поехала в Париж и вышла замуж за отца?

Старик снова покачал головой.

– Потому что она принесла себя в жертву ради родных и короны Габсбургов… Ты меня не понял. Люди видят не будущее, которого можно избежать, сделав иной выбор. Они видят свой крест. Взгляни и ты на свой.

Второй раз уговаривать не пришлось. Франсуа, по наследству от матери, имел страсть к таинственному, хоть и скрывал это. Камердинер Гастон собрал его за одну минуту. Даже волос завивать не стал. Гоже ли заставлять императора ждать?

Закрытая карета доставила их в столицу. Не к кафедральному собору, конечно, где выставлено деревянное распятие с восковой головой, из подбородка которой на удивление легковерных горожан каждый год растут волосы. Так что после Пасхи архиепископ постригает Иисусу Христу бороду золотыми ножницами.

В крипте под дворцом шла служба. Круглый романский храм был вовсе не роскошен – напротив, тесен, чтобы едва вместить паству. Поэтому привычных скамей не было. Дед уселся на резной императорский стульчик. Внук выслушал литургию стоя.

Началось причастие. Только для двоих августейших особ. Франц привык, что дают одну облатку. Но сегодня тело и кровь Христовы соединялись вместе.

Архиепископ вынес и показал собравшимся Чашу. Ту самую. Агатовую. Похожую на блюдо. Да, она была римской. Да, в ней красной пленкой застыло вино. Но Франца не оставляло ощущение чего-то бутафорского. Ненастоящего. Точно перед ним разыгрывали спектакль.

Было стыдно самого себя. Эти люди так серьезны! Они считают, что происходящее исполнено смысла! А он? Как же увидеть, если заранее не испытываешь ни веры, ни трепета? Герцогу поднесли чашу и, прежде чем положили облатку на язык, жестом пригласили взглянуть.

Франсуа наклонил голову. Перед ним слабо покачивалось гладкое озеро в агатовых берегах. Он увидел свое бестрепетное лицо, плотно, как чужой рукой, застегнутый мундир, ленту святого Иосифа – две алые полосы на белом. И раньше заметил, чем осознал, что глаза у его отражения закрыты.

Принц отшатнулся. Золотая ложка опустилась в чашу, и в рот юноши попало совсем несладкое – кислое до горечи – вино. Он чуть не подавился облаткой. Зашелся истошным харканьем. На губах запузырилась ржавая мокрота.

Дед с жалостью глядел на него.

– Всем говори, что ты видел корону, – предупредил он. – Короткая жизнь, это еще не жизнь без трона.

Что, перевалив восьмой десяток, он мог знать о короткой жизни?

– По крайней мере, у тебя никогда не будут дрожать колени при ходьбе, – ободрил внука старый Франц. – Не придет бессонница. Не откажет память или мочевой пузырь. И утром, глядя на жену, ты не будешь задаваться вопросом, что она тут делает?

Герцог Рейхштадтский сказал бы: «Слабое утешение». Но сдержался. Пожал плечами.

– Наш Господь не одобрял гаданий. По Его воле все может перемениться.

– О, – поразился старик. – Неужели ты в одиночестве прочел Библию?