Нагуаль

ПРОЛОГ

День выдался морозным, но ярким и солнечным, и настроение у Фэй было лучше некуда. Стоя на одной ноге, она сделала пируэт вокруг себя – точеная фигурка, смешная желтая шапочка «Твитти» с пушистым помпоном, пестрая куртка, острые лезвия коньков с легким скрежетом режут лед. Лучшая ученица старшей школы, кандидат в мастера спорта и будущее лицо «Элль» и «Харперс Базаар» – вот кем без ложной скромности она являлась.

Озеро лежало между берегов настолько припорошенное снегом, что не всегда удавалось понять, где заканчивается стылая вода и начинается земная твердь, поэтому, разгоняясь и делая флип, Фэй немного опасалась напороться на край и споткнуться. Но прыжок получился непринужденным и изящным, и она улыбнулась, раскинула руки и прогнулась, принимая стойку «ласточка». Озеро находилось в углублении среди холмов, за которыми дремал коттеджный поселок и синел голый лес, а дальше раскинулись просторные поля. Каменистая речка бежала сюда издалека, от самых гор, и даже в такой мороз все равно подавала признаки жизни, влажно поблескивая в слепящем дневном свете.

– Смотрите! – крикнула Фэй и помахала парням, которые топтались поодаль в сугробе, а потом снова пошла в разгон, чтобы сделать тулуп.

– Мы и так знаем, что ты крутая, Фэй! – сложив ладони рупором, заверил ее Фокс, а Хантер только мрачно наблюдал исподлобья, засунув руки в карманы.

Конечно, у них имелись настоящие имена, но в компании они все пользовались кличками. Она была Фэй – сокращение от «фейри», фея, чаровница, легкое воздушное существо, в меру коварное, если того требовала ситуация. Фокс – лис, получил свое прозвище за вечную глумливую улыбочку, не сходящую с губ, гибкую худощавую фигуру и лукавые зеленые глаза на чистом, чуть вытянутом лице. Его брат, Хантер, выглядел настоящей горой мышц и обладал характером упрямого бульдога в тех вопросах, которые считал важными для себя, и бульдожьей квадратной челюстью.

Кличку придумала ему Фэй – он охотился за ней до тех пор, пока не улучил момент, чтобы остаться наедине и пригласить на свидание. Обычно Фэй со смехом убегала от поклонников, которые звали ее в кафе, – ей нравилось оставаться недосягаемой и неуловимой, да и кто-то, по-настоящему достойный ее, пока не встретился, – но в Хантере ее буквально обезоружила и покорила настойчивость, и отказать она не сумела. И потом чуть-чуть жалела, что у Фокса нет такой железобетонной твердости в характере: его солнечная улыбка и извечное чувство юмора избавляли ее от плохого настроения, что бы ни стряслось.

С Хантером Фэй потеряла невинность на третьем свидании, прямо в его «Порше» на стоянке у кинотеатра, подстелив под себя его рубашку, чтобы не испачкать кровью светло-бежевое кожаное сиденье. Его идеальное мускулистое тело сводило ее с ума, и она радовалась, что не пришлось жалеть о смелом поступке. Он завоевал ее и светился от удовольствия, поэтому с легкостью дал обещание, что никто не узнает об их близости. Фэй даже не сомневалась, что он сдержит клятву. «Это же Хантер, – фыркнула бы она, закатив глаза, если бы кто-то вздумал спросить ее об этом, – он слишком упрям, чтобы не выполнять обещания».

Фокс и Фэй долго кружили друг вокруг друга. Их флирт был дразнящим, как аромат хорошего вина, напряжение между ними звенело, как натянутая струна. Хантер мрачно наблюдал за их пикировками и смехом, но упрекнуть Фэй ни в чем не мог: во-первых, такой стиль общения она практиковала со многими знакомыми, во-вторых, отношения они все-таки не афишировали по ее просьбе, скрываясь, якобы, от ее строгих родителей. Наконец, как-то раз Хантер простыл, битых два часа поджидая Фэй под ее окнами на ветру, и свалился с температурой, а она пришла его навестить и захватила с собой в подарок теплый шарф и термос с травяным чаем. Дверь ей открыл Фокс, он же и поведал, сверкая своими заманчивыми зелеными глазами, что Хантер спит под действием лекарств, родители укатили куда-то по делам, а ему самому чертовски скучно в одиночестве. В руке парня виднелась раскрытая книга. «Достоевский, – прочла Фэй на обложке, – «Преступление и наказание». Она презрительно сморщила носик.

А затем с удовольствием развеяла свою и его скуку, занимаясь с Фоксом любовью на диване в гостиной большого, добротного дома. Парень целовался так, что у нее душа в пятки уходила, одними губами мог превратить ее тело в рассыпчатый песок, утекающий сквозь пальцы, нежно отводил волосы от ее раскрасневшегося, мокрого лица и шептал ласковые слова. С него она тоже взяла клятву о неразглашении отношений.

Фэй нравилось представлять, что она – королева, а Хантер и Фокс – ее верные рыцари. Каждый из них по-своему импонировал ей, но больше всего льстило, что они оба в нее влюблены и слепы настолько, что даже не подозревают друг о друге. Конечно, моменты ревности иногда проскакивали между ними, но, гуляя втроем, они все общались как друзья, делая вид, что никому не нужно большего. Фэй так себя поставила и гордилась тем, что ей удается держать ситуацию под контролем.

– Смотрите! – снова закричала она, набирая скорость.

В начале марта воздух пах по-особенному вкусно: солнцем, которое уже начинает теплеть, зелеными клейкими листиками, которые вот-вот проклюнутся на ветках, звенящим ручьем. Разгоняясь по льду, Фэй набрала головокружительно опасную скорость. Этот сложный прыжок они с тренером готовили для ее новой сольной программы, и не все пока получалось гладко, но ей хотелось похвастаться перед парнями тем, что она может. Так высоко и сильно она раньше еще не прыгала. Фэй сделала толчок, разворачиваясь в воздухе и взлетая над толщей замерзшей воды, как будто за спиной у нее вмиг выросли прозрачные, покрытые волшебной пыльцой трепещущие крылья…

– Фэй! – словно издалека услышала она чей-то полный ужаса вопль, когда с громким хрустом обрушилась вниз.

Сначала пришел страх, что это сломалась ее лодыжка, но вместо боли все тело охватил невыносимый холод, а в лицо ударила вода. Она провалилась, поняла Фэй. Видимо, мартовское солнце подтопило лед, а может, виной всему стал ее новый прыжок небывалой силы. Озеро и летом славилось непредсказуемыми подводными течениями. Родители не разрешали купаться здесь никому из них, с тех пор как многими годами ранее одного старшеклассника затянуло на дно и волокло по корягам какое-то время. Тело потом нашли далеко от места утопления.

– Помогите! – закричала она, захлебываясь и пытаясь держаться за края пролома во льду, но снизу словно кто-то уже хватал ее за ноги и тянул, тянул, тянул на себя…

В короткие секунды, когда получалось вынырнуть, Фэй видела, что происходит вокруг. Видела, как побледневший Фокс дрожащими руками тычет в свой мобильник, чтобы вызвать службу спасения. Видела, как побежал Хантер, как упал животом на лед совсем рядом с проломом и протянул ей ладонь с растопыренными пальцами.

Она хотела схватиться, но вместо этого ушла под воду с головой, и тогда Хантер по самое плечо погрузился за ней, не позволяя утонуть окончательно. Когда он вытянул ее голову на поверхность, их глаза встретились.

– Не отпускай меня, – пробормотала Фэй окоченевшими губами.

Хантер сглотнул, молча и напряженно глядя ей в лицо, но его рука, опущенная в ледяную воду, с каждой секундой становилась слабее, пальцы немели и разжимались. Сила же течения, которая тянула снизу, как будто только росла. Фэй ощущала, что утопает все глубже, а парень лишь беспомощно шевелил плечом, упираясь другой рукой в лед, чтобы она его за собой не утащила.

– Ты должен меня спасти, – вымолвила она. – Ты должен за мной прыгнуть. Ты мой рыцарь, черт тебя возьми!

Но Хантер только смотрел на нее широко распахнутыми глазами, и тут его рука окончательно отказала. «Фэй», – простонал он, почувствовав, что сдался. Испуганное лицо Хантера было последним, что увидела Фэй, когда ледяные воды озера окончательно сомкнулись над ее головой.

1

Представьте на минутку, что у вас украли самое дорогое в жизни. Подумайте, что бы это могло быть? Ваше обручальное кольцо, сделанное ювелиром на заказ и стоившее кучу денег? Ваша с таким трудом купленная квартира? Ваш новенький автомобиль? А если не из материальных благ? Ваши старенькие родители? Ваш любимый супруг? Ваши дети? У каждого, пожалуй, ответ будет своим.

А теперь подумайте о том, что, как вы считаете, у вас невозможно украсть. Это само собой разумеется в вашей жизни и является неотъемлемой ее частью. Только вы владеете этим безраздельно и ни у кого больше в мире этого нет. Да-да, у вас в собственности есть неповторимое, уникальное сокровище, даже если вы предпочитаете бродяжничать, отказавшись от всех благ. Кто-то этим гордится, а кто-то, увы, считает дешевой ничтожной безделушкой – мы все разные, с разным уровнем дохода и воспитания, тут уж ничего не поделать. Если бы у вас это украли, вы бы сразу поняли, о чем я говорю.

Я говорю о вас самих.

Ваша личность со всеми ее воспоминаниями, чувствами, переживаниями – во сколько бы вы ее оценили? Дороже или дешевле квартиры и кольца? А если сравнить с кем-то из близких? Сложный вопрос, не торопитесь на него отвечать. Просто представьте, что вашу личность стерли, у вас ее больше нет. Ваш жизненный опыт, ваше прошлое – то, из чего в итоге сформировались вы сами – все уничтожено. У вас в детстве была любимая игрушка, с которой легче удавалось засыпать темными ночами? Стерто. Помните, как мама вела вас за руку в первый класс? Delete. Ваша первая сигарета, какой у нее был вкус? А у первого поцелуя? Вы помните первое предательство близкого человека? Первую потерю, когда бабушка или дедушка ушли в мир иной? А первую зарплату? Здорово ведь было купить что-то на свои собственные деньги? Вы помните, как впервые влюбились? Первый секс… о да, я уверена, вам есть что вспомнить. Как вы узнали о том, что у вас будет ребенок, что чувствовали при этом? Каждый крохотный эпизод в вашей жизни – это частичка вас самих. Вы сейчас – результат того, что вы пережили в прошлом, плод всех взлетов и падений, которые удалось испытать вашей душе. Или сознанию – тут уж кто во что верит.

Представьте, что у вас ничего этого нет или вы потеряли какую-то часть своего сокровища. Кто-то украл его у вас. Украл вашу личность, уникального, неповторимого человека, которого никогда не было до вас и уже не будет после. Представили?

Добро пожаловать в мою историю.

Мой рассказ начнется… с больничной палаты. Именно эта комната со светло-зелеными, приятного свежего оттенка стенами, с такого же цвета жалюзи на единственном, подсвеченном солнцем окне, с тумбочкой, вешалкой и довольно удобной кроватью стала мне полигоном для нового знакомства с окружающим миром. Когда я очнулась, страшно болела голова. Я не могла ни говорить, ни даже приподнять веки, и какое-то время исследовала пространство лишь при помощи слуха, обоняния и тактильных ощущений. Чьи-то руки касались меня, делали процедуры, давали попить. Раздавались чьи-то шаги, резко пахли лекарства. Наконец я сумела открыть глаза и оглядеться.

Первым ощущением было облегчение. Видимо, каким-то образом моей страховки хватило, чтобы покрыть оплату индивидуальной палаты – здесь я находилась одна. Я не помнила, чтобы моих скромных студенческих доходов хватало на подобную роскошь, но, возможно, родители позаботились об этом?

Вопрос был снят, когда медсестра, присев на край кровати и заботливо взяв меня за руку, поинтересовалась, кому из моих родных они могут позвонить. Это показалось мне странным, но я тут же сообразила, что если бы папа и мама знали о моем состоянии, то наверняка кто-нибудь из них неусыпно дежурил бы у постели. Я бы не лежала в полном одиночестве, коротая время от капельницы до укола и от укола до смены постельного белья.

Мне тут же захотелось оставить все как есть – в том смысле, что не уведомлять родителей о беде, в которую я попала. Расценивайте этот жест, как хотите, называйте глупостью, а я просто решила пожалеть их нервы. Они у меня уже в возрасте, живут в пригороде в семидесяти километрах от Карлстауна, папе может стать плохо с сердцем, мама и так едва ходит… а я молодая, здоровая (ну почти, если не считать травм) девица двадцати лет – ну неужели сама в больничке не оклемаюсь? Родители ждут меня в гости только на каникулы – до рождественских праздников еще далеко.

В общем, я сказала, что никому звонить не надо.

Тогда меня спросили, как же меня зовут. Не менее странный вопрос, и мысли мои опять вернулись к оплате страховки, на чью-то фамилию выписанной, но я честно ответила, как есть: Кристина Романоф. Да, у меня замечательная, исковерканная эмиграцией русская фамилия, и вообще я однофамилица знаменитой Наташи Романоф, той самой Черной Вдовы из голливудских «Мстителей». В глазах медсестры промелькнуло что-то непонятное, и тогда я догадалась, что это была проверка.

И предыдущим вопросом, о родных, они тоже меня проверяли.

Следующему вопросу я уже не удивлялась. Помню ли я о том, что случилось со мной? Черт меня возьми, нет. Все, что осталось в памяти – я с учебниками в сумке спешила на занятия в университет. Как обычно, открыла дверь и стала подниматься по ступеням вместе с потоком других студентов.

На этом, собственно, воспоминания заканчивались.

Так как глаза мои к тому моменту уже нормально воспринимали яркий свет, я попросила медсестру раздвинуть жалюзи. Она охотно выполнила просьбу, впуская в палату теплый, радостный солнечный свет, и даже приоткрыла створку для проветривания. В помещение ворвался торжествующий птичий гомон. Шли последние деньки сентября, но день выдался непривычно жарким, видимо, лето не желало уступать свои права осени. Я прикинула, успею ли встать с койки до того, как хорошая погода сменится дождями, но медсестра меня успокоила.

Все лето еще впереди.

Сейчас – май.

Да, вот так я и обнаружила гигантскую дыру, которую кто-то выгрыз в моем прошлом. Я, беззаботная двадцатилетняя студентка, шла на занятия с кипой учебников в сентябре две тысячи тринадцатого года, и я, двадцатичетырехлетняя, лежала в больнице с закрытой черепно-мозговой травмой в мае две тысячи семнадцатого. В своих воспоминаниях я поднималась по ступеням университета – медсестра с сочувствием поведала, что меня вырезали автогеном из покореженного автомобиля на трассе из Карлстауна после жесточайшей аварии. Все бы ничего, если бы не эти четыре года. Четыре года между звонком на урок и выбросом подушки безопасности, спасшей мне жизнь. Господи, и откуда у меня автомобиль-то?! Я, двадцатилетняя, продала свою старушку на металлолом и откладывала потихоньку на новую. Все-таки накопила?! Пожалуй, за четыре года-то.

Вот теперь, похоже, наступила пора позвонить родителям, но в это время пришел доктор. Он утешил меня, сообщив, что анализы и обследования показали довольно оптимистичные прогнозы и в скором времени я отправлюсь домой. Ушиб головного мозга при правильном его лечении не оставит ощутимых последствий для моего здоровья. А потеря памяти… доктор развел руками. При подобных травмах, сказал он, легкая амнезия допустима, но обычно она охватывает последние несколько часов, сам момент катастрофы и все, что случилось после. Почему я не помню, как купила машину (или угнала, а что, тоже вариант), как села за руль, зачем выехала на трассу и каким образом впечаталась в вековое дерево – доктор не знал, но догадывался.

В вашей жизни было травмирующее событие, предположил он. Было что-то, что ваша психика не желает помнить. Возможно, это как-то связано с аварией, но так или иначе ваш организм защищает сам себя от морального краха. Так жертвы изнасилования иногда забывают лицо насильника и не могут его описать, даже если в процессе преступления видели четко. Может, меня на самом деле изнасиловали на лестнице университета прямо перед уроком? Шутки шутками, но смеяться мне не хотелось.

Я попросила свои вещи, телефон, и получила еще одну «приятную» новость – все мои личные вещи забрал муж. Муж, на минуточку. Я посмотрела на руки, но на пальце не было кольца. Это меня тоже удивило. Может, брак гражданский? Нет, с улыбкой «успокоил» врач, брак нормальный, человеческий, по законам государства, и хоть в девичестве я и Кристина Романоф, внучка русской балерины, уехавшей за границу на ПМЖ, но в нынешнем, двадцатичетырехлетнем состоянии я – миссис Джеймс Уорнот.

Джеймс. Я покатала это имя на языке. Господи, хоть бы он не оказался старым уродом!

По всему выходило, что именно этот мифический (пока) Джеймс оплатил мое лечение, он же, видимо, купил мне машину. Или все-таки накопила сама? Мой разум находился в таком шоке, что мысли перескакивали с одной темы на другую, не поддаваясь контролю. Почему тогда мой супруг не приходил? Почему меня вообще никто не навещает?! Ко мне не пускают родных?!

Доктор прекратил мою назревающую истерику успокоительным уколом.

Очухавшись ото сна, я попросила телефон у доброй медсестрички. Она, конечно, не отказала, все-таки лежала я не в психушке и контакты с внешним миром мне никто не запрещал, но затея не выгорела. Телефон моей мамы был выключен, отцовский – не отвечал, а других номеров, например, того же мистера Джеймса Уорнота, я, как ни странно, не знала. Живы ли они еще? Волнение все больше охватывало мою грудь. Я думала о друзьях-студентах, о своей комнатке, которую снимала напополам с подружкой, о нашем коте, которого в тот самый последний, четырехгодичной давности университетский день была моя очередь кормить…

О Джеймсе старалась не думать, но думала все равно. Как я могла выйти замуж, не окончив университет, не построив карьеру? Наверное, это была большая любовь. Любовь с первого взгляда, та, о которой слагают песни и пишут стихи. Любовь на зависть всем. Сбивающая с ног, лишающая разума. Ну ладно, мне просто хотелось в это верить. Я не желала думать, что вышла замуж по залету, из-за внезапно обрушившихся на семью страшных долгов или по глупости. Мне было жутко, что моим мужем окажется пусть не старик, но длинноволосый хипстер, наркоман со стажем или смачно рыгающий толстяк. Я не доверяла себе, двадцатилетней, напрочь забывшей, что с ней случилось после входа в университет.

По моей слезной просьбе доктор заранее предупредил, когда наступит день выписки, чтобы я могла подготовиться. В этот день, как сообщил он, супруг планировал забрать меня отсюда. Человек, который не звонил мне, ни разу не навестил и, кажется, не особо радовался моему присутствию в его жизни, соизволил хотя бы в чем-то меня выручить. Интересно, где бы я взяла деньги на такси и куда поехала бы. В квартирку двадцатилетней Кристины, четыре года творившей непонятно что? Адреса своего мужа ведь я не знала.

Утром я простояла перед зеркалом, наверное, с полчаса. Под глазами залегли глубокие тени – а чего еще можно ожидать после болезни и лекарств? – но губы, веки и брови украшал татуаж. Раньше я не ленилась краситься каждое утро и не нуждалась в перманентной косметике. Кожа выглядела ровной, ухоженной: двадцатичетырехлетняя я совершенно точно не пренебрегала регулярными визитами к косметологу и парикмахеру, на которых у двадцатилетней студентки не всегда хватало денег. Руки украшал аккуратный стойкий маникюр. Я вымыла голову, расчесала красиво подстриженные, явно умащенные чем-то, чтобы всегда лежали ровно и сияли, волосы, поморщилась при виде казенной распашонки: мой муж забрал все мои вещи, здорово, правда? Он не привез мне на замену даже пары трусов.

Я села в кровати, укрыв ноги одеялом, и заставила себя безотрывно смотреть в окно. Размышляя о нашей первой встрече, прикидывала разные варианты своего поведения. Плакать, давить на жалость за то, что все меня бросили и никто не приходил? А если ему плевать на мои слезы? Унижаться не хотелось. Устроить скандал? А я точно имею на это право, учитывая, что даже не помнила его имя и роль в своей судьбе? Броситься на шею, притвориться влюбленной? А была ли я в него влюблена?

В итоге, я выбрала ледяное спокойствие и молчание. Я собиралась быть вежливой и сдержанной несмотря ни на что, не грубить, не выдвигать претензий, не провоцировать ссору. Я решила подождать его объяснений и посмотреть, каков будет его первый шаг.

Когда из открытой двери послышались голоса, меня словно по рукам и ногам сковало. Я слышала, как оглушительно колотится собственное сердце, как пульсирует кровь в моих бедных, отбитых мозгах. Что это было? Страх перед прошлым или будущим? Ужас перед неизвестностью, которая вот-вот готовилась открыться? Хотелось, как маленькой, засунуть голову под подушку, накрыться одеялом – спрятаться в «домике», чтобы не нашли. Молодец я, смелая девушка, что и говорить. Мужчины остановились в коридоре, и я не выдержала – повернулась.

Увидела его.

Ну что сказать? Мне повезло. Кристина Романоф, растеряв где-то всю память, похоже, вытянула-таки счастливый билетик. Мой муж оказался красивым мужчиной. Нет, не так. Он был ослепительным, потому что я зажмурилась, посидела так и снова осторожно приоткрыла глаза. Изображение никуда не делось, не стало витком больной фантазии, я все так же видела его профиль, пока муж стоял боком к двери и лицом к врачу и в нескольких метрах от меня обсуждал подробности моего домашнего восстановления. На меня он пока не взглянул.

Волосы у него темные, лицо мужественное, скульптурно вылепленное, брови прямые, густые. Высокие скулы, крепкая челюсть, слегка выступающий под ней кадык. Приличный рост. Плечи обтягивала серая рубашка с расстегнутым воротником, на бедрах сидели голубые джинсы. Такие мальчики в школе играют в позиции нападающего, я так и представила его в защите и с клюшкой для лакросса в руке, с яростно горящими глазами и искривленными в многообещающей ухмылке губами.

Я понимала теперь, почему вышла замуж. Я верила себе, двадцатилетней, в том, что без ума влюбилась.

Оставалось понять, как относится ко мне он.

Сначала я попыталась определить это по тону голоса Джеймса, односложными вкраплениями разбавлявшего журчащие рекой указания доктора. Раздражают ли его бесконечные условия, которые требуется теперь со мной соблюдать, разные полезности и необходимости, которыми нужно меня обеспечить? Я напрягала слух и так, и эдак, но тщетно, потому что низкий бархатистый мужской голос звучал неизменно мягко. На губах моего мужа играла снисходительная полуулыбка, как у человека, который понимает, что его пытаются уговорить, хотя он уже и так на все согласен, и просто из вежливости не прерывает собеседника.

Ничего странного тут, на первый взгляд, не было. В беседе с лечащим врачом мистер Джеймс Уорнот выглядел и вел себя, как нормальный человек, как любящий мужчина, готовый взять на себя заботы о больной жене. Но эта картинка не вязалась у меня с другим образом: любящие мужья звонят своим супругам и справляются об их здоровье, а не бросают на попечение врачей без личного телефона. Я помнила, как у мамы впервые стала пропадать подвижность ног и как отец суетился возле нее, возил на терапевтические процедуры, вскакивал по поводу и без, стоило ей заикнуться, что дует из окна или хочется чашку чаю. Он начинал названивать ей при малейшей задержке в кабинете врача и сходить с ума от волнения. Нет, я по-прежнему не решила, что из себя представляет мой муж.

Наконец на меня соизволили обратить внимание. Джеймс как-то резко, без предупреждения, повернул голову, перехватил мой взгляд… глаза у него были темные, даже черные почти, и только когда он подошел ближе, ошеломленная этим парализующим впечатлением, я разглядела, что это его зрачки так сильно расширены, что затмевают радужку глаз. Каким-то подспудным чувством я ощутила, что причина реакции во мне. За красивым и спокойным внешне фасадом всколыхнулась и разлилась дикая волна чего-то необъяснимого, стоило Джеймсу Уорноту лишь на секунду встретиться со мной глазами. Любовь ли то была? Ненависть ли? По моему телу побежали мурашки, и нестерпимо захотелось обнять себя руками, чтобы согреться, но он уже говорил мне что-то под понимающую улыбочку врача и наклонялся.

– Привет, дорогая. Как ты себя чувствуешь? – донеслось до меня с катастрофическим опозданием, словно звук неправильно наложили на картинку.

В этот момент он меня уже поцеловал.

На мое лицо обрушилась целая лавина новых ощущений. Я чувствовала тонкий запах древесного мужского парфюма, не ярко-свежий, бьющий в нос, а в финальных нотах, которые остаются на волосах, коже и одежде, когда верхние и центральные выветрятся; легкое покалывание почти незаметной щетины на подбородке; теплое дыхание на своей щеке; бархатное и немного влажное прикосновение самих его губ. Его пальцы больно сжали мое плечо сквозь ткань нелепой больничной распашонки, и только тогда я сообразила, что он хотел бы поцеловать меня глубже, проникнуть в мой рот языком, но не может, потому что мои губы не открыты. Я просто не додумалась открыть рот, когда он ко мне прикоснулся, и так и осталась сидеть, как младшеклассница, со стиснутыми в тонкую полоску губами, пока ослепительный мистер Джеймс Уорнот меня целовал.