Буча. Синдром Корсакова (сборник)

От автора

Одни читатели могут упрекнуть меня в излишней документальности изложения; другие, наоборот, – что я отдаю предпочтение более художественному вымыслу, нежели историческим фактам. И те и другие будут правы…

Делай, что должно, – и пусть будет, что будет…

Сновидение никогда не занимается пустяками; мы не позволяем, чтобы мелочи тревожили нас во сне.

Посвящаю моим родителям

Броня у бэтера теплая.

Случалось, коснешься железа рукою, отнимешь, а ладонь вся черная от пыли.

Пыль эта, словно одежда – как пальтишко демисезонное. Дождь прольется, – голый станет бэтер, чистый до неприличия, беззащитный, будто солдат первогодок в батальонной бане. Старшину своего со «срочной» вспомнишь. Старшина в бане раздает казенные полотенца и стройным матерком поторапливает синеголовых новобранцев. Пацанва толпится в узком коридоре, мальчишеские зады костистые, худые.

Голос у бэтера хрипатый.

Забьется внутри движок: сначала рявкнет, чихнет, словно простуженный, потом заурчит ровно. Самое время прислониться щекой к гладкому пыльному железу и закрыть глаза. В голове зашумит, и пробежит дрожь по телу. Желтый от чая и табака язык бормочет сам по себе негромко, еле-еле, шепотом: «Родимый, шуми, рычи, только не замолкай, тряси голову мою, только не замолкай!» На жаре мучают всякие мысли, начинаешь говорить с железной машиной, как с человеком.

Бывает, об отце подумаешь.

Отец всегда придержит сына на повороте, на крутом спуске поймает за ворот, поможет если что. Отец уму-разуму учит: «Вот вырастишь большим и на войну попадешь, там в тебя стрелять будут, убивать тебя по всякому станут, а у тебя ножки слабые, ручки хилые. Побьют тебя!»

Мальчишке грустно. Смотрит он на огромную тарелку с манной кашей. Страшно мальчишке, думает: «Папке хорошо! Он во-он какой большущий и сильный. Всякие там враги сразу сбегут, ружья побросают, если папка на них воевать пойдет».

Думает мальчишка и кашу ест – сил набирается.

Глава первая

Буча – шумный переполох, суматоха.

…Идут караваны по Чечне, гудят восьмиколесные бэтеры. На бэтерах десант. Рыжее задиристое солнце играет в зеркалах, зайчиками скачет по бортам грузовиков, пузатым бокам бензовозов.

Щурятся водители.

Ранней кавказской весной снег по равнине еще в феврале стаял и остался лежать в горах: в буковых рощах Шатоя, по Веденским тропам, уводящим путника в заснеженные селения Дагестана, на заставах Итумкалинского погранотряда, древних развалинах города мертвых – Тусхороя.

К апрелю на равнине уж зелено.

Идут колонны.

И еще раньше, когда на дорогах, разбитых гусеницами, артобстрелами, весенней распутицей, воют с ночи голодные собаки, появляются по обочинам солдаты. Идут. Глядят по сторонам: в руках у каждого длинный щуп, на голове каска, автомат за спиной.

Саперы. Вот прошли мост через Сунжу и свернули у Дома пионеров к разрушенной мечети. Дальше перекресток на Первомайскую улицу.

Бу-ух-х-х! Громыхнуло. Взметнулся к небу черный гриб.

И на следующий день пойдут саперы этим маршрутом. А через неделю появится в Грозном еще один сваренный из стальных трубок крест и надпись на изорванной взрывом жестянке: «Здесь погиб простой русский парень. Помяните его, люди добрые».

Шагает по Грозному сапер Иван Знамов, легко идет.

Вон песчаный бугорок. Иван поворошил щупом – чисто. Останавливаться ему ни-ни. Вторым номером Иван работает. Первые номера утопали далеко – догонять нужно. За Иваном идут остальные – вся колонна инженерной разведки.

Крикнул взводный: «Торопись, мужики!»

Иван в ответ зыркнул зеленым навыкате. Глаза у него большие, но некрасивые – злые как у волка, ресницы, словно пеплом присыпанные. Смотрит Иван перед собой на мир, смотрит, не моргая; губы жмет плотно, вытягивает в нитку, – желваки двумя кобелями цепными рвутся наружу.

Иван первым делом, как возвращается инженерная разведка в комендатуру, умывается, горло полоскает. Вода пахнет нефтью, мыльная пена серыми разводами остается на полотенце. Трет себя Иван ладонью, по стриженой голове, бережно так трет, начинает с самой макушки: сначала ведет медленно по верху, по кончикам колючих и коротких волос-ежиков, а потом с силой и злостью кидает руку вниз – так, словно смахивает с лица назойливые капли. Подбородок вскидывается вверх, шея вытягивается тонко, жилисто, беззащитно, оголяя синие вздувшиеся вены.

Урчит бэтер.

Справный солдат Иван Знамов. Все у него ладно: и форма подбита по росту, и оружие выверено по правилам. Ботинки начищены до блеска, будто не по грозненским развалинам, а на парад идти. Справностью своей Иван гордится, других подгоняет при случае. Его уважают, слушают, боятся.

Одно беда – сны Ивана мучили. Сны такие, что просыпался он среди ночи и лежал часами до подъема, смотрел, как разбегаются по палатке тени от тусклой лампы, да черный кот Фугас, хитрюга и обжора, шарится по столу. Думал Иван о том, что ничего в жизни не происходит бесполезно, даже вот паршивый Фугас для чего-то поселился в их палатке. Наверное, чтобы взводного злить.

Однажды с такой вот бессонной ночи Иван, устроившись на броне, как и остальные саперы, ждал, когда водитель Серега по прозвищу Красивый Бэтер, заведет моторы. Идти саперам по знакомому маршруту: Маяковского – Первомайка – Победы, до площади Трех Дураков.

Серега юзил аккумулятор, но двигатели только чавкали и хрипели.

Иван не выдержал:

– Серый, чего тормозишь?

Серега высунул из люка свернутый на бок нос и затравленно огляделся.

– Внатури, не понимаю. Вчера заводился.

Поковырявшись в моторе, Серега сказал обреченно:

– Все, кирдык. Бензин опять слили гады.

Бензина в Грозном хорошего не было. Местные заправлялись суррогатным – нефтяным конденсатом. Армейский «семьдесят второй» ценился – шел по червонцу за литр.

Комендантские и промышляли.

Подумали, почесали саперы бритые затылки и решили, что кроме как «бычью» со второго взвода никому в голову сливать бензин с рабочего бэтера не придет. Они вчера гудели. Не хватило. До зарплаты неделя. Ясно, что все «на мели», кто-то и сообразил поискать в баках.

Иван говорит:

– Дело принципа. Предлагаю мочить, по-другому не поймут. Сколько раз предупреждали.

Разом и скакнули все с брони.

Во втором взводе еще спят. Душно – печь натопили. Морды опухшие. Иван смотрит: у одного блевотина тут же у койки, берцы валяются изгаженные.

– От зараза.

И ударил спящего в нос. Кулаки у Ивана мосластые, хоть сам не крупный. Били и остальные кто прикладом, кто ногами. Дружок Иванов, мелкий Витек, уперся плечом и завалил двухъярусную кровать.

Грохот. Крики. Вой.

Иван ловит одного в распущенном по спине тельнике, выволакивает на середину и тычет лбом об пол. Разошелся, стал ногами лупцевать. Закричал страшно:

– Убью-у-у!

Народ смотрит – дело дрянь. Мускулистый парень по имени Мишаня, с синим татуированным скорпионом на плече, хватает Ивана крепко и тащит на улицу – вон из палатки.

– Тихо, братан. И дали им, правильна. Будем теперь так: украл – в рыло. Получите, распишитесь. Я что ж, не понимаю? Тут народ каждый день, можно сказать, за них, гадов, ходит под смертью, а они – устраивать такое западло.

Третьего дня на Первомайке у школы громыхнуло.

Лег под фугасом сапер, дядька – сибиряк, степенный мужик, месяц как отслуживший. Лег поперек дороги. Натекло на асфальт из развороченной шеи. Головы не было у него. Как жахнуло, так вместе с каской и улетела голова. Искали потом, да не нашли. Комендант приезжал, покурил и обратно уехал. Серега кривоносый вылез из бэтера и слонялся без толку, все причитал: что, как же, вот и без лица теперь корешок его, а еще час назад спрашивал закурить.

Подозрительного человека задержали. Да всякий прохожий в то время был бы подозрительным: у него ж на лбу не было написано, чем он занимался этой ночью, может, как раз фугас и ставил. Но этот мимо проехал на своей «копейке» раздолбанной. Его и приняли. Не повезло селянину. На коленях несчастный стоял. Ему руки взамок за спину и прикладами по шее, и носом тычут в кровяную лужу: «Смотри, смотри, что ваши с нашими сделали! Хоть тебя, хоть и невинного, хоть и не по-христиански, а все одно надо кончить. Око за око, зуб за зуб!» И матюги от безысходности, ненависти, немощи.

Выволокли Ивана на улицу. Отдышался он.

За синими воротами комендатуры начинался новый день. Где-то под Аргуном гудела армейская колонна; из Ханкалы в Грозный покатились бензовозы, бэтеры с десантом на броне. Золотится солнце на взмокших от ночной изморози пузатых бензовозах, скачут зайчики в зеркалах и в пулевую дырку лобовых стекол.

Прожил Иван Знамов на свете двадцать шесть лет. В апреле две тысячи первого отметил в Грозном очередной день рождения. С утра до вечера провел Иван с винтовкой в обнимку. На маршруте на Первомайской улице возле польского Красного Креста нашли тело боевика: ночью закладывал фугас да неудачно – разнесло подрывника на куски. Были еще два вызова, но так – мелочь, – пару болванок сняли с чердаков. Эхо войны. Совсем уже ко сну выпили за именинника, поговорили, но вяло как-то – утром вставать рано. Работа у саперов – ходить каждый день по маршруту, искать фугасы и мины.

Судьбу свою Иван не выбирал, как, впрочем, и все остальные.

Это, если рассуждать по-философски, а по-другому и не получалось рассуждать. По-другому получалась дурь одна, неразбериха – шум да переполох. Буча, одним словом, получалась. Большая буча.

За скандальный характер и получил Иван свое прозвище – Буча.

Случилось это еще в первую войну, в девяносто пятом, когда восемнадцатилетняя русская пехота заливала своей кровью улицы Грозного. Когда штурмовали Грозный, повезло Ивану – не убило его и не ранило даже. Щеку поцарапало – и всего делов-то.

Сам убивать научился быстро, дело оказалось нехитрое.

Подхватило его и понесло: побило головой, шкуру об землю содрало, в грязи вываляло, а не сломало. Только сердце Бучино от такого полета затвердело – в лед превратилось.

Дело было где-то в феврале девяносто пятого, может, ближе к марту.

Старлей Данилин бы невысок ростом, голос имел не так чтобы сильно громкий: командовал он саперным взводом десантного батальона, у начальства числился на хорошем счету. Солдаты его уважали – грамотный был старлей.

Как-то раз забуянил во взводе здоровяк Петька Калюжный. Петьке на дембель идти, меняться с передовой скоро: ему на «сохранении» положено быть – сидеть в окопе и дырку ковырять под орден. Петька и подпил с тоски, да скуки.

Залет конкретный.

Петька попался старлею на глаза; тот его хвать за отворот бушлата – принюхался. Петька герой! Он на гору с разведкой ходил, они сорок «духов» в пух и прах! Петька и попер на старлея. Тут Данилин его и уделал, а как – никто и не заметил, будто так и было. Лежал Петька мордой в окопной луже и хлюпал разбитым носом.

– Знамов, – Данилин ткнул согнутым пальцем Бучу в центр груди, – бронежилет надеть. Оборзели. Этого убрать с глаз. Он у меня теперь сортиры рыть будет до самой дембельской «вертушки».

Солдаты, кто был поблизости в окопе, притихли. Задние прячутся за передних, а этим деваться некуда – сопят, каски натягивают на лоб.

Свистят пули.

Река впереди, за рекой город Аргун. Лесочек градусов на семьдесят. Пригород. Домики одноэтажные. На отшибе заводик недостроенный – промзона. Оттуда, с нейтральной полосы снайпер и бил.

На войне Иван научился копать. Война – это земляные работы «в полный рост».

Копали и сержанты, и лейтенанты.

На передке рота залегла и плотненько так долбит через речку – кроет, боеприпасов не жалеет. Другая рота долбит континент. Первым делом ячейки. От ячеек – ходы сообщения. Головную роту сменят – раненых, убитых заберут – вторая выдвигается на передний край. Те, что отстрелялись, копать.

Спали часа по четыре.

Холодало по вечерам. Костер не разведешь. В окопчике воды по щиколотку. Данилин учил Ивана:

– Ты, Знамов, приклад выверни вбок, наковыряй уступчик, в уступчик и упри. Так на автомате спать можно. Кирзачи, говоришь, жмут? Портянки перемотай. Кирзачи, Знамов, вещь. Без них потонешь. Ботинки тебе на дембель выдадут. Сам добудешь. Ты парень, смотрю, крученый. Домой пишешь?

– А че писать-то? – простуженно хрипит Иван.

– Ну и не пиши, хотя матери надо. Успокоить, что жив и так далее.

Данилин поправил на груди бинокль.

– Вот урод. Вещь испортил, надо же.

Днем раньше Данилин словил биноклем пулю. Повезло старлею. Он только поднес окуляры к лицу, тут и прилетело: вырвало из рук – палец поранило осколком.

Лейтенант Буймистров с первого взвода вечером в палатке налил из своей фляжки.

– Заначка. Спирт. Как знал, для тебя берег.

Утром, когда менялись взводами на позициях, Буймистрова убило. Он даже не вскрикнул – рухнул навзничь, – снайперская пуля попала лейтенанту прямо в лоб под каску. Вытянулся Буймистров на мокром снегу. Повалило вдруг хлопьями: снег ложится на лицо лейтенанту, а не тает. Смотрит Буймистров в небесную муть, глаза пеленой уж затянуло. Присел Данилин рядом, глаза другу закрыл, потом пуговку на воротнике ему бережно так застегнул.

– Берите его, Знамов.

Отнесли Буймистрова к остальным, что лежали в рядок за палатками под флагом.

Вьется полотнище над позициями – небесного цвету, с парашютными стропами, изрешеченное, истерзанное ветром и пулями. Развевается над холодной степью десантное знамя. Знамя – символ. Через три недели боев роту переодели в новое «хэбэ». Знамя как было, так и осталось. Его даже из гранатометов «духи» били – дыры получались с кулак.

Смотрят солдаты – на месте знамя.

Глянет ротный, скажет деревяшку-флагшток поменять. Не ровен час рухнет, стыдоба тогда десантуре.

Петька Калюжный лазил менять.

Свистят пули.

Петька закрепил – слазить нужно, а он еще минуту покуражился. Пульки близко, близко засвистели. Скатился Петька в окоп: дышит как паровоз, глаза безумные, матерится страшно:

– Я их маму имел, я их папу имел и гвоздик, на котором висит портрет ихнего дедушки, тоже имел! Эй, малой, Буча, епть.

Петька всех, кто ниже его ростом, так звал – всю роту. Он же самым высоким был, на парадах красовался в первой шеренге. Петька герой. Таких бабы любят.

– Слышь, Буча, давай пыхнем, мочи нет, – Петька черным ногтем потер под носом, мечтает вслух: – Приду домой, всех баб перетрахаю, а потом начну с первой.

Иван протягивает Петьке папиросу-косяк.

– Взрывай. Спичка есть?

– Есть, – отвечает Петька и вдруг глаза вылупляет и страдальческим голосом просит: – Газету-у… Ой, приперло! Дай бумаги, давай быстрей, что ли! – запричитал Петька, замялся, затанцевал на месте.

– Засранец ты, – не то с укором, не то со смехом говорит ему Иван. – Тебе рулона в день не хватает. Жрешь все подряд.

– Да че едим-то? – Петька примирительно хохотнул. – Тушняк, да галеты. Днище пробивает не с обжорства, а с микробов.

– С каких это микробов? – удивился Буча.

– С этих самых, с чеченских. Тут их, прям, море. Я те отвечаю.

«Сральников» накопал Петька три штуки – это по тому залету. Данилин утром, когда Петька проспался, поставил ему задачу. Ямы должны быть глубокие – такие, что вся рота опорожнялась бы в течение года и все равно не смогла бы заполнить доверху.

За позициями роты был до войны не то хутор, может, ферма. От нее остался фундамент и кусок забора высотой метра два. У этого забора Петька и пристроился с газеткой посидеть, уж больно ему надоели эти чертовы ямы – захотелось, как говорится, на природе.

Война, война, что ж ты, сука, всех без разбору.

Убило Петьку некрасиво. Петька герой. Петька на гору с разведкой ходил! А ты его, сука, как последнего шелудивого пса прикончила.

Петька умер, сидя на корточках, со спущенными штанами и мятым куском газеты в руке. Пуля «в грудь» бросила его на бетонный забор; он завалился на спину, бесстыдно раскинув белые ноги.

Таким и нашли его.

Убитого отнесли туда, где коченел Буймистров, где уже укрыло мягким снежком еще полдесятка «двухсотых». Буча прикрыл синюшное Петькино лицо солдатской шапкой; шнурки на ушанке развязались: одно серо-зеленое шерстяное ухо оттопырилось, и черная веревочка, измусоленная Петькиными пальцами, беспомощно болталась из стороны в сторону. Ветер принес колючие снежинки. Они таяли на Бучиных щеках, превращаясь в капельки: стекали к подбородку и с треугольного кончика его улетали вниз в землю.

За неделю снайпер из нейтральной полосы убил еще троих.

Данилин сидел в палатке на пустом снарядном ящике, водил фонариком по карте минных полей. Рядом горбился Буча.

– Да пройду я, тащстинант. Ночью. Духи забздят двигаться ночью. Вы минометчикам скажите, пусть с полчаса покидают.

– Не учи меня, Знамов, я сам знаю, что кому сказать. Не дойдешь ты один.

Совсем охрип Иван на ветру, засипел старлею на ухо:

– Да вы меня тока отпустите. Я его вычислю. Я наблюдал. Он с того заводика работает. Он терпеливый, может полдня выцеливать, а потом сразу в дамки. Пустите, тащстинант. Не дух это. Духи так не стреляют, они валенки в стрельбе. Им понты дороже. Этот профи, наемник. Я слышал про таких.

В палатке дымно, но тепло – коптит худая труба у печи. Иван закашлялся. Рядом, на деревянном настиле, среди ящиков и бушлатов, захрипели, заворочались.

– Не гомони, людей разбудишь. Ну, ладно. Пойдешь вот здесь. – Данилин посветил на карту. – Смотри, здесь и здесь два минных поля, между ними проход полтора метра.

Они сидели долго, пока наконец не определились с деталями: Калюжный был убит сегодня, значит, стрелок после удачного выстрела переждет сутки-двое. В вечер нынче, чтоб уж наверняка, Буча и решил ползти на нейтральную сторону.

До темна шел снег. К ночи ударил минус, землистый пластилин прихватило, приморозило. Иван попробовал – продавил сапогом тонкий грязевой наст. Захрустел ледок. Данилин протянул ему фляжку.

– На. Спирт. Буймистрова.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Да вы не волнуйтесь, срастется.

Черно в степи. Дождаться бы луны, – она по морозцу проглянется не позднее как к полуночи, – тогда и ползти через минные поля будет веселее. Весело, да опасно по светлому, по темну бы лучше. Мины те сам Иван и ставил, каждый кустик ему там знаком.

Данилин торопит:

– Давай пошел. Сейчас луна вылезет, ты как на ладони будешь. Мы пошумим, как договаривались. Я тебе трассерами ориентир обозначу, зажигательными. Прямо на заводик и выползешь.

Иван кинулся через бруствер в черноту.

Метров сто он прополз без опаски, – здесь своя территория; колышек нащупал – его сам втыкал. Значит, полметра влево первая «озеэмка». Данилинские саперы ставили мины на неизвлекаемость: растяжками закидали глинозем – крыса не проползет.

Ждал Иван, когда свои начнут стрелять, но когда стрельнули, ахнули разным калибром, инстинктивно ткнулся лицом в подмерзшую грязь, содрал кожу с носа. Поднял Иван голову, смотрит, куда летят трассеры. Красота – оранжевые стрелы мечутся над степью. Лучше взводного никто не стрелял из пулемета. Рисует Данилин с «пэка» – не налюбуешься, глаз не оторвать – короткими мазкам: ту-дум, ту-дум, ту-ду-дум-м-м…

– Ат красавчик! – радуется Буча.

Трассеры неслись через степь; почти сразу на нейтральной полосе загорелось. Попал Данилин, всадил в этот чертов заводик десятка два зажигательных, как и обещал. Иван перехватил ловчее автомат и, не обращая внимания на грохот стрельбы вокруг – с той стороны начали палить в ответ – пополз на заданный ориентир.

Конторка был в три этажа. Поодаль чернела полоса забора. Иван разглядел подъемный кран, взрывом сложенный пополам, котлован с фундаментом. Забрался Иван на третий этаж, устроился так, чтобы лестница просматривалась. Слышно будет, если кто пойдет: в пустом помещении человек ступит – шаги отзовутся гулким эхом.

«Главное не уснуть, – думал Иван, – не уснуть».

Сначала он замирал от каждого шороха, но скоро научился распознавать звуки: ветер гудит в проходах и меж окон – музыкально гудит, как в трубе – то сильнее, то затихает вовсе. Крысы скребутся – шур, шур.

Артиллерия далеко забила. Содрогнулась контора. Близко лег снаряд.

Иван вжал голову в плечи: «Шальной».

К рассвету он окончательно замерз. Глотнул из фляжки. Спирт не чувствовался, но внутри сразу потеплело: захотелось курить и спать. Иван вытянул ноги и закрыл глаза.

Стрелок пришел…

Иван слышит осторожные шаги по лестнице.

Нужно встать, схватить автомат и стрелять! Но что-то с головой. Веки потяжелели. И руки стали ватными. Враг все ближе, ближе. Неужели конец? Страшно. Придется копать сортиры до дембеля…

Иван открыл глаза, некоторое время не мог вздохнуть от навалившегося страха. Нащупал под рукой автомат; вслушивается напряженно. Но тихо было, только далекие раскаты доносились, да ветер гудел. Он поднялся, с трудом разогнул затекшую спину; уперся ладонями в грязный пол, отжался не считал сколько раз.

– Сегодня придешь, – всматривается Иван в серое утро за окном. – К вечеру придешь, куда ты денешься, потрох сучий.

Спать все еще хотелось, сказывались последние бессонные недели. Иван нащупал в кармане «Приму». Достал сигарету, понюхал и убрал обратно. Подложив под зад кусок фанеры, принялся ждать.

Вспомнилось ему…

Может, все это было месяца три назад, а может, пять. Может, совсем и вчера. А может, и не было вовсе, а только примерещилось солдату.

…Комбат стоял перед строем, таинственно заложив руки за спину. Уже объявили по дивизии четырехчасовую готовность, и теперь майору предстояло довести до личного состава, в чем же, собственно, дело. Понимал комбат, что тревога не учебная, а значит, там, за чертой – за росчерком пера, за приказом «по машинам» – настоящая опасность, настоящее дело, которое называется простым словом война. Но какая это будет война, главное, с кем и за что, комбат не знал. Так же как не знали этого командиры полков, дивизий и даже армий.

Буча хорошо запомнил глаза комбата и голос его всегда твердый, но в этот главный для батальона момент, будто рассеянный, будто что-то не договорил тогда комбат.

– Летим в Чечню. Там небольшая заморочка. Будем поддерживать конституционный порядок. – Комбат исподлобья пробежал взглядом по ровному строю десантников. – Командирам рот организовать сбор рапортов и доложить.

Через полчаса стопка тетрадных листков в клеточку с одинаковым текстом: «Прошу отправить…» и даже с одинаковыми грамматическими ошибками легла на стол в командирской канцелярии. Написали все без исключения.

В начале декабря десантников перебросили в заданный район, и колонна двинулась на Грозный. Батальон буксовал в солончаковой степи, кружил по незнакомым селам. Чем меньше километров оставалось до Грозного, тем ожесточенней становились улыбки местных жителей, и ненависть их была уже столь явной, что солдаты не ставили оружие на предохранители.

Торжественный день первого боя был хмур, из неба сочился скудный дождь.

Длинные бестолковые очереди хлестанули по колонне с окраины села.

Запомнил Иван в своем первом бою урчащие воздушные потоки слева и справа. А больше ничего не запомнил. Он выпустил бестолковую очередь, увидел, как его пули или чьи другие вспучили шифер над красным кирпичом. Батальон так дружно ответил из всех стволов, что бой закончился почти сразу.

За селом, в поле – там, откуда просматривались заретушированные туманом сельские околицы, колонна встала. От комбата пошли команды: разобраться, доложить о потерях. Солдаты сыпанули из грузовиков, выстраивались у обочин. Еще серьезны все: дышат тяжело, броники оправляют. Кто-то магазин перестегнул, защелкало вокруг. Пока сержанты считали, а взводные докладывали, солдаты как по команде зажурчали под колеса «шишиг».

Закурили казенные «Примы».

Солдатик – круглолицый, розовощекий – сдвинул на затылок каску и говорит радостно:

– Ё-мое, че, думаю, смотрите, чудеса какие: война ведь, ё-мое, а птички-то как поют.

Иван слушал и ухмылялся про себя.

Взводный Данилин не смеется, серьезно так и говорит:

– Дурак ты, Прянишкин. Это не птички пели, а пули свистели у тебя над головой.

Каска у чудного солдатика съехала на затылок, – лоб у него белый, широкий. Иван подумал, что хорошо по такому «леща» отвесить. И тут как давай все хохотать. Данилин тоже улыбнулся. Прянишкин сразу обмяк, захлопал глазами.

Ивану вдруг совсем не смешно стало – страшно ему стало: «А вдруг бы меня зацепило? А вдруг бы убило? А как это – больно, наверно?.. Что дальше-то будет?»