Дневник полковника Макогонова

Никогда не задумывались – почему, когда куришь у открытой форточки, иногда дым вытягивает, а иногда дым стоит: хоть окно распахни, полотенцем маши, как вентилятором, бесполезно – не улетучивается дым. Я догадался. Когда ветер навстречу – в окна, или нет совсем ветра, то дым не вытягивается наружу. А когда ветер дует в ту сторону, куда смотрят окна или поперек двора, тогда вытягивает. Тогда свежо в комнате, хоть куришь как паровоз с утра и до ночи.

Когда я заметил это оператору Олегу Пестикову, он отмахнулся от меня. Он сказал, что он не задумывается над такой ерундой – у него кредит. Что я стал каким-то нудным с тех пор как бросил пить, и еще все время придираюсь к картинке. Но дело в том, что Пестиков и в самом деле стал снимать хуже. Я объяснял это так – он взрослел. Мы крепко сдружились: и по дружбе я всегда прощал ему оплошности в композиционном решении и брак по звуку.

К августу две тысячи четвертого мы уже вместе не работали.

Но остались хорошими товарищами.

Меня зовут Григорий Вязенкин. Я военный корреспондент. Это мое амплуа.

Август 2004. Грозный

Я аккредитованный журналист на выборах президента Чеченской Республики. Нас много, корреспондентов центральных СМИ. Мы профессионалы. Андрей Твердиевич, руководитель правительственной пресс-службы, каждый вечер заходит к нам и сообщает о предстоящих акциях. Мы живем в вагончиках в самом центре охраняемого периметра, комплекса правительственных зданий.

За три месяца до этого девятого мая во время парада в честь Дня Победы произошел теракт. На стадионе в Грозном были взорваны трибуны с правительственными чиновниками и представителями общественности. Среди прочих погиб действующий на то время, законно избранный президент Чечни.

Августовские выборы должны были консолидировать общество.

Полпредом президента РФ была сформулирована концепция. Был явственно вырисован враг – мировой терроризм. И наши: Шамиль Басаев и Аслан Масхадов. С их ликвидацией ситуация в регионе должна была стабилизироваться. Спецслужбы, напрягаясь изо всех сил, ловили террористов: в подразделения «тяжелых», спецназа ФСБ, принимались только опытные проверенные бойцы, в том числе бывшие контрактники МО. Оперативные сотрудники ГРУ и ФСБ активно проводили работу по расширению агентурной сети. В местную милицию после проверки на непричастность к незаконным вооруженным формированиям массово поступали новые сотрудники.

Личный состав военных комендатур Грозного полностью заменился: на смену военнослужащими МО пришли части Внутренних войск, штатно укомплектованные солдатами срочной службы.

Мы, гражданские лица, теперь свободно передвигались по Грозному. Были места, куда мы не ездили в одиночку без охраны. Девятый Микрорайон, например, или район Старой Сунжи. Таких мест оставалось еще много. Но в центре – на проспекте Победы, Маяковского и Ленина – мы чувствовали себя вполне уверенно и безопасно.

У меня было много свободного времени.

Сегодня я подготовил к вечернему выпуску новостей репортаж о ходе предвыборной кампании.

Вчера из пресс-службы правительства нам принесли синопсис информационного сюжета. Принес не Андрей Твердиевич, а один из его новых сотрудников. Этих сотрудников плюс сотрудников некоей пиар-кампании было человек двадцать. Сюжет был в поддержку Преемника курса. Мы читали. Каждый считал своим долгом сделать ксерокопию и сохранить на память предложенный синопсис.

«Преемник приезжает в детский дом. Происходит встреча с потенциальными избирателями. Электорат внимательно выслушивает предвыборную программу Преемника. Преемник говорит убедительно. Ему верят. После речи Преемнику начинают задавать вопросы. Один вопрос насущный: в детском доме не хватает мебели для активных игр и умственного развития. Преемник совершает обход спальных и игровых помещений. На кухне ему предлагают отпробовать еду. Он пробует. Говорит, что надо готовить лучше. Потому что дети – будущее республики. После обхода Преемник осознает проблему и обещает ее решить. На следующий день проблема решается. Конец сюжета».

Примерно так выглядел текст синопсиса. Когда Твердиевич прочитал его, спросил, видел ли кто-нибудь кроме нас. Мы сказали, что никто. Твердиевич сложил синопсис вчетверо и убрал в карман. Он ушел. Мы делились ксерокопиями с теми, кто еще не успел распечатать. Мы подумали и сказали друг другу, что Преемник, которого поддерживает большинство населения республики, все равно победит. Так чего тратить государственные деньги на всяких идиотов?

Итак, я снял сюжет.

С утра мы брали интервью у кандидатов – соперников Преемника. Кандидаты возмущенно с кавказским темпераментом заявили, что Преемник использует государственный ресурс. Поэтому шансы далеко не равные. И далее «участвовать в этом цирке» они не хотят! Прибежал редактор, – а мы писали интервью на местном телевидении, – и пригласил кандидатов проследовать в студию на теледебаты. Они проследовали.

Преемник выступал в конференц-зале Грозэнерго. Было жарко. Было много народу. Пот струями лился со лба и висков Преемника. Преемник стоял за трибуной и докладывал электорату свою программу; читал он с листка на русском, но часто сбивался. В конце своей речи он заявил, что не собирался участвовать в выборах, но воля народа для него закон. До войны Преемник был ментом. Он был настоящим советским ментом. Говорили, что он был неподкупен. Когда в девяносто пятом чеченцы разделились на два лагеря – кто за власть, кто за дудаевскую священную войну, – Преемник бился против дудаевцев насмерть в районе железнодорожного вокзала. Боевики прозвали его «Несгибаемый».

Как всякий честный человек, Преемник сомневался.

Я собрал сюжет: наглядная агитация на заборе Грозэнерго и пиар-акция для молодежи в техникуме; теледебаты на телевидении: «Мы не хотим участвовать в этом цирке»; доклад Преемника: «Я не хотел, меня заставили…» И т. д.

Мы перегнали сюжет в Москву.

Сюжет в эфир не пошел.

Попросили перегнать «синхрон» – часть доклада Преемника, где говорилось о программе развития региона. Мы перегнали. После выпуска позвонила редактор Ленок: «Григорий, – сказала она серьезно, – ты знаешь, какой год на дворе?» Ленок хихикнула и предложила мне окунуться головой в ведро с холодной водой.

– У вас есть ледяная? – спросила Ленок.

– У нас очень жарко, – сказал я.

Мои коллеги журналисты были, в общем-то, людьми не плохими, поэтому мы проводили свободное время по вечерам в приятных беседах. Мы отдыхали после жарких раскаленных будней. Мы всегда по всем вопросам находили общий язык – и Госканалы, и Независимые. Делились картинкой. В августе 2004-го мы были почти одним целым.

Андрей Андреевич Твердиевич заметно располнел. Но не стал толстяком, а только выглядел внушительнее: он стал терпимее к нам – корреспондентам центральных СМИ; носил светлую рубаху с короткими рукавами и вольного покроя льняные брюки, не носил галстуков. Мы помирились – пожали друг другу руки. «Прости, Андрей», – сказал я. «Прошлое», – сказал Андрей Андреевич.

Прошлое стало для меня ровным и понятным: как будто кто-то ответственный заасфальтировал кривую – в ямах и колдобинах – дорогу. Иногда я отправлялся в путь. Дорога вилась: то переваливала через хребты, то спускалась в долину бурых трав, то петляла по горным серпантинам мимо буковых рощ и укромных полянок с ранней февральской черемшой. По Первомайскому бульвару проходили саперы: мудрый Костя Романченко, взводный Каргулов. Буча – тот неулыбчивый солдат с мутной зеленью в глазах, калмык Савва. Старик Вакула отчитывал за что-то майора Полежаева. Комендант Колмогоров шептал на ухо красавице Светлане Палне…

Я много думал о судьбе.

Судьба свела всех нас, непохожих и противоречивых в своей сущности людей. Судьба расставила кому запятые, кому точки – стальные кресты, сваренные из полуторадюймовых труб. Кресты постепенно стали убирать с улиц Грозного; ремонтные бригады вывозили мусор – сносились руины, и кое-где даже возводились жилые дома.

Судьба свела нас и развела.

И мы разошлись как в море корабли, каждый с мыслями о своем и об одном и том же: «Зачем? Ради чего? Неужели только война могла сблизить, сроднить нас? Отчего люди не сближаются так крепко в радости, а только горе и несчастия делают нас братьями и сестрами?» Братья и сестры… Иногда я печалюсь. Иногда слушаю «Отель Калифорнию» группы Иглс, старую заезженную кассету моего оператора Олега Пестикова. Календарь с горничной в бикини давно сорвали со стены и даже переклеили обои в нашем вагончике. Но осталась Костина фотография. Когда кто-нибудь, кто заходил к нам первый раз, спрашивал про Костю, я рассказывал только самую суть: был такой парень, погиб. Я старался говорить не много, чтобы не утомлять гостей.

С Ботанической улицы я съехал, сошелся жить с женой.

Мои костюмы стоили по четыреста долларов. Я стал наблюдать за собой со стороны: психологически я сильно, по сравнению с двумя годами ранее, воспрянул духом. Я купил трехлетку БМВ. Мы с женой могли теперь путешествовать, как мечтали. Мечты сильнее желаний: мечты зарождаются в верхотуре небесной, – оттуда же, как известно, как и с синих гор, все видно. Видно, где жить стало веселее, жить стало лучше.

На работе я любил прогуливаться мимо портретов. Это была портретная галерея. На каждом портрете человек-корреспондент выглядел индивидуально. Самые важные портреты висели возле двери, за которой была комната главного редактора: милой – очень милой дамы. Мне тоже понадобился портрет. Я работал над имиджем. В то время мне нравился гламур. Я решил, что стану выглядеть гламурно: я купил гитару и выучил «Утро туманное». Глупо было фотографироваться с гитарой, но я и не думал. Я думал, что надену свитер с рукавами и особенно вытянутыми рукавами на локтях. Я постригся. В профиль у меня сжимался, как у безвольного, подбородок. Я сказал – не в профиль! И меня сняли анфас. Я даже шевелил губами, чтобы выглядеть естественней; я подносил руки к лицу и отворачивал пальцы так, чтобы не было видно обгрызенного до мяса ногтя. Получилось сорок фотографий. Мне стало стыдно, что на фото я был смешон и вовсе не гламурен. И еще оттого было неловко, что я на самом деле не представлял себе, как выглядит гламур и гламурный человек.

Мне доставляло удовольствие быть самокритичным.

Я умел посмеятся над собой.

Фотографии-пробники я уничтожил, сказал фотографу, что снимемся в другой раз.

И уехал в Чечню.

Был у меня один снимок: я – внутри бэтера; было очень холодно, было страшно – мое лицо выражало все мои чувства. На мне была каска. Каску я сохранил, привез домой и кинул на балкон; теперь каска валялась на балконе в квартире моей жены на юго-востоке столицы.

Когда человек бросает пить, то ему необходимо придумать себе идею.

Идея Макара Шамаева о язычестве меня с первого раза не вдохновила – крестик на груди как-то надежней все-таки, привычней, что ли. Но с Макаром я не вступал в конфронтации, но старался слушать – и улавливал разумные зерна. Как-то мне было не до язычества: мне почему-то казалось, что телекарьера моя пошла на убыль – репортажей стало меньше, мне нужно было совершить средний… нет, не средний, а значительный подвиг, значительный даже по сравнению с тем, как я спас Сашку.

У меня было много свободного времени в командировке на выборах Преемника, и я додумал-таки себе идею. Я стал писать, вернее, продолжил.

Солдат Буча мне не звонил, я не звонил Буче. Мы не виделись с ним больше ни разу. Я писал по памяти. Эмоциональность моя мешала мне писать трезво, холодно. Оттого и получилось с первого раза как-то вяло: «Броня у бэтера теплая…» Первый вариант «Бучи» я почти дописал. И не смог закончить – не было сюжета, не было концовки. Я не смел придумывать: я считал неуместным художественный вымысел, и поэтому получилось неинтересно. Макар Шамаев при встречах упрекал меня, что моя писанина будет никому не интересной, что плевать всем на солдатские судьбы. «Кому пишешь, пидорам этим? Все вы, лишь бы ничего не делать, а мне ковать в три смены!» Конечно, я раздражался и в глубине души понимал, кого под «пидорами» имеет в виду мой друг кузнец. Я тоже был против коррупции в эшелонах власти. Но я старался не тратить время на непродуктивную критику. Еще меня беспокоило то, что я нигде не учился литературному делу, и в душе всегда задавал себе вопрос – а в чем же, собственно, цель искусства?

Я не стер написанное, но доблестно стал переписывать заново.

На выборах Преемника я переписал почти половину.

И вот тогда-то я вспомнил про дневник.

Дневником я называл зеленую тетрадку, переданную мне подполковником Макогоновым. Я долго не смел заглянуть в дневник. Это было для меня – как распечатать сургуч «Совсекретно». Готов ли я? Да, боже мой, мало найдется героев в нынешнем времени, чтобы так вольно и беззаботно рыться под грифом «СС».

Но я заглянул.

Был удивлен.

Был разочарован!..

Как я наивен был, полагая, что офицер разведки станет писать дневник. Как бы посмеялись надо мною военные и другие осведомленные лица, если бы я, хвастаясь перед ними, потрясал бы в руках дневником. «Раскрой, дурила, – сказали бы военные, – и вчитайся!»

Я вчитался.

И вот в день, когда мой сюжет о выборах и Преемника не пошел в эфир, я «вскрыл сургуч» и стал читать. Читать Макогонова было невмоготу. Чертыхаясь и проклиная макогоновские синтаксис и пунктуацию, я перенабрал рукопись в ноутбук. Сократил много.

Вторую половину ночи я читал Дневник. И близко знакомился с подполковником Макогоновым.

Придя служить на должность начальника разведки, я увидел сразу, что комендантский разведвзвод на самом деле – сброд «блатных и нищих». Понятие о разведке было у единиц.

Я с детства мечтал стать военным. Меня назвали Василием в честь деда. В сорок первом дед возил комдива. Когда немцы под Белостоком дали нашим копоти, дед отбился от своей дивизии и в городе подсадил чужого майора. Знакомый боец говорил: «Васька, не бери, ненашенский майор, ведет себя странно». Не послушал дед. Поехали они. На опушке леса видят – немцы! Майор ему: «Давай прямо к немцам!» У деда под сиденьем ствол лежал. Он того майора-диверсанта и хлопнул. Машину загнал в лес, поджег, а сам сделал ноги. Все равно его немцы повязали. Семь раз он бежал из плена. Потом наши отправили его в штрафбат. Искупил кровью. В дедовской красноармейской книжке было написано: «участие в ВОВ с 22 июня по 16 июля 1941 года». А присягу дед принял уже после войны, хотя и имел два ордена Славы.

Когда я окончил школу, работал грузчиком, помощником печника, после выучился на водителя и стал работать на самосвале. Однажды перед самым призывом заехал в военкомат. Военком увидел шпалы, наваленные в кузове, и сказал: «Пригони мне самосвал шпал, сделаю отсрочку от армии». Я ему ответил прямо: «В армию со своим призывом – это раз! Два – иду в ВДВ, в Афган! Тогда шпалы будут». Согласие было достигнуто, и вечером я пригнал машину шпал.

На следующий день военком встретился с моей матерью и все ей рассказал. Мать «встала на дыбы» и, чтобы уладить дело, в свою очередь, выписала для военкомата самосвал извести с завода. Так я поехал служить в Германию.

В училище я поступил из войск. Я старался учить все, что должен знать офицер-десантник. Уже лейтенантом стал изучать опыт армий мира. Проанализировав, понял, что самая лучшая армия была у немцев, а войска СС тренировались по ленинскому принципу: «Учиться военному делу настоящим образом». У нас в частях, где солдаты вместо огневой подготовки копали траншеи, такие плакаты везде висели.

Но немцев погубила ненависть к людям и к русским в том числе. Как известно, русский дух самый сильный. И это знают все! СС была совершенной машиной зла, и мы, русские, ее уничтожили! Но самое главное, что я усвоил из опыта войск СС, это девиз: «Храбрость солдата – прямое следствие его подготовки».

…И началась работа со взводом. По ночам мы стали выезжать в город: устраивали засады, вели поиск. Днем тренировались в развалинах завода Красный Молот.

Сержант Тимоха – это человек-залет. За ним нужен был глаз да глаз. Он вечно шнырял по комендатуре: все вынюхивал, потом мне докладывал, кто какие косяки допускает в сторону разведки, чем дышит народ за воротами комендатуры. Тимоха имел боевой опыт, авторитет, был физически вынослив. Я его сделал командиром отделения. Такой человек в подразделении был, несомненно, нужен. Но он мог стать опасным, – если упустить его, и он перестал бы «чувствовать запах носков хозяина».

Решением взвода была заведена общаковая касса, куда откладывались деньги с каждой зарплаты. Я ввел систему штрафов. Первый раз попался на пьянке – пять тысяч рублей, второй раз – десять. Если кто отказывался платить, я увольнял беспощадно. Пьянки прекратились, и впоследствии это был страшный залет. За оружие я тоже карал нещадно. Грязный автомат – штраф две тысячи, нечищеный канал ствола – пятьсот рублей. Проверял оружие каждый день. Разгильдяи страдали по-черному. Зато в кассе всегда были деньги. На кассе «сидел» Тимоха и отчитывался за каждую потраченную копейку.

…По опыту национальных батальонов СС и частей специального назначения «Бранденбург-800», в котором служили и лица кавказской национальности в том числе, можно было сделать следующие выводы. Наибольшую боеспособность демонстрировали прибалты. «Муслимы» и «западэнцы» боевой ценности не представляли. От русских же можно было ожидать чего угодно: от редкого упорства в бою, до бунта против своих хозяев.

Из собственного опыта я сделал выводы: полезными в разведке оказались калмыки, башкиры, мордва. Они хладнокровны. Кавказцы – плохие разведчики. У них есть один большой недостаток – они любят понтоваться и рисоваться. Татары и евреи – это первейшие мародеры.

Со временем я научился правильно использовать национальные особенности бойцов, в том числе и русскую упертость; успевал вовремя вскрывать и убирать случайных людей.

…Наш рабочий поселок находился на окраине шахтерского городка в Казахстане. В центре – завод железобетонных конструкций, вокруг всего четыре улицы. Большая шумная деревня. Бараки строили еще пленные японцы и немцы. Когда кто в поселке приходил из армии, все бежали смотреть на солдата. Солдат обязательно показывал, что он умеет делать на перекладине, рассказывал всякие небылицы про армию. Особый фурор производили те, кто служили в ВДВ, а первый «афганец» вообще стал кумиром поселковой молодежи.

Начитавшись всяких книг о военной истории, про армии и вооружение, я начал разыгрывать сражения у себя дома на полу. Всю технику лепил из пластилина по картинкам. Сражения затягивались на целый день, пока родители и старшая сестра были на работе. Война начиналась с нападения на Польшу и Францию. Иногда приходил мой друг, казах Ермек, и тогда проигрыши заканчивались ссорами и слезами. Летом мы шли за поселок и на отвалах песка играли в войну. Войны затягивались на несколько дней. Особенно яростными были морские бои. Слепить из глины хороший корабль типа линкора «Ямато» было довольно трудно, а авианосец «Нимиц» – искусством! Неточные копии делать не разрешалось. Мы неделями готовились к войнам. Потом за два-три дня эскадры превращались в горы песка и обломки глины.

В школе я был разгильдяем, потому и решил поступать в училище из войск. На срочной службе мне выдали ЗИЛ, и проехал я на нем от Одера до Эльбы. И там, в войсках, я увидел, что в армии творится что-то неладное в плане боевой подготовки. Вместо того чтобы стрелять и бегать, заниматься тактикой, мы строили бордюры и мыли одеялами плац. Мне показалось, что, став офицером, я смогу многое изменить.

На всех курсах нашего училища десантные взводы были опорами комбатов. Подъем на тридцать минут раньше, физзарядка проводилась отдельно, даже свой спортзал был у десантников. Начальник воздушно-десантной службы училища полковник Васильев драл нас нещадно; он и вдохнул в нас тот настоящий маргеловский дух. А кто из десантников не знал командующего Василия Филлиповича Маргелова, отца ВДВ?! Наша аббревиатура так и расшифровывалась: Войска Дяди Васи – ВДВ!

Маргелов еще тот был вояка! Он в Финскую войну со своей разведротой покромсал тыловой батальон финнов за то, что они вырезали наш госпиталь: тогда на линии фронта появилось негласное правило – тылы не трогать. Когда разделили между нами и немцами Западную Украину, заехал дядя Вася на броневике с тремя бойцами в один самостийный городок и прямиком к ратуше. А там бургомистр народу говорит: «У порога коммунисты, нужно собирать полк самообороны». Тут Маргелов ему ППД в пузо: «В километре от города стоит танковая дивизия. Только дернитесь, дадим залп по ратуше!» И сдался город без боя. Дивизия же на самом деле еще находилась на марше. Маргелов уже в кабачке пиво пьет, да вот беда – зубы у него болели. Он лицо тряпочкой перевязал. Тут рядом два «западэнца» кривятся на них: «Во, русины с какими мордами сидят!» И смеяться давай. Маргелов – маузер из кобуры, и бах-бах в люстру. Люстра шлеп на головы насмешников. Маргелов с товарищами давай их пинать. Когда пришла дивизия, бургомистр, тот самый, нажаловался командованию. Маргелова, вместо Звезды Героя и досрочного звания, посадили на губу.

Он же был простой мужик, сын шахтера из Белоруссии.

Это при Маргелове американцы интересовались в первую очередь, где находится командующий ВДВ, а уж потом министр обороны.

…Не выдержав значительных физических и моральных нагрузок, из десантных отделений уволилась почти половина курсантов. Остались самые упертые. В конце концов я и мои товарищи в совершенстве овладели способами минирования, разминирования, научились рассчитывать и подрывать мосты, здания, корабли, железные дороги. Наша подготовка позволяла нам служить в любом роде войск.

Я вспоминаю своих училищных преподавателей: мастеров подрывного дела, топографов: полковника Гридунова, полковника Канашевича. Они говорили: «В бою, товарищи курсанты, мелочей не бывает. Упустил что-то, тут тебя противник и поймает. Но самое страшное – погибнут подчиненные вам люди – солдаты!» И мы снова и снова тогда, даже на последних курсах, ползали по полигону и искали – снимали и устанавливали в грязи эти чертовы мины. Ворчали про себя: «Зачем все это надо?» На улице моросил дождь, а преподаватель говорил: «Плохая погода – это союзник двух профессий: сапера и разведчика!»

Как-то на глаза мне попалась книга из специальной училищной библиотеки о способах минирования – инструкция для спецназа США. Там было много интересных вещей: как минировать предметы домашней утвари, машины, книги и т. д. Мой товарищ Дорофеев Витька был любителем всяких подлянок, и мы решили подколоть нашего командира роты, «суперфюрера» по прозвищу Зондер. Драл он нас по-уставному нещадно и правильно делал, это я уж потом понял, когда сам стал офицером, и у меня появился свой личный состав. Одним словом, взяли мы толстенный учебник общевоинских уставов: вырезали все внутри, сделали замыкатель, надпилили цоколь маленькой фонарной лампочки для воспламенения заряда, припаяли проводки. Зарядом послужила начинка от дымовой гранаты: мы ее смешали с порохом, и получилась смесь, которая моментально сгорала, превращаясь в едкий дым. Готовую «бомбу» мы подложили Зондеру в канцелярию на стол. Полдня он ходил мимо. Мы уже и сами забыли. Тут строят роту в казарме. И в этот момент раздается хлопок. Из двери канцелярии повалил сильный дымяра. Оттуда выскакивает дежурный, за ним Зондер. Я никогда больше не видел, чтобы сто двадцать человек лежали на полу и ржали в истерике. У Зондера была перепуганная морда вся в саже, галстук чуть-чуть подгорел.

Однажды мы брали хату с бандитами, но на адресе никого не оказалось. Я заминировал магнитофон. Через два дня пришло известие, что два бандита подорвались. Музыку хотели послушать.

Когда я вернулся домой с первой чеченской войны, я был горд оттого, что стал настоящим военным, потому что главное предназначение военных быть на войне. В военное время мы получаем от власти лицензию на уничтожение врагов нашего государства. В Чечне шла война, против нас воевали люди, они были врагами. Значит, мы, военные, поступали правильно, когда ликвидировали этих людей, которых называли бандитами и террористами. Когда же объявили всей стране, что война закончилась, мы стали работать тайно, с молчаливого согласия командования и власти, потому что лицензии у нас теперь не было, но противостояние продолжалось – шла контртеррористическая операция.