Дневник полковника Макогонова

Но вдруг сзади раздалось тихо, еле-еле:

– Малика. Кафе у комендатуры. Малика.

Хирург проводил его.

Макогонов, подставив лицо легкому ветру, ждал особиста.

Малика, кафе, джип. Ну, вроде все ясно. Баба есть – наводчица. Джип?.. Он вспомнил случай – рассказывал Валера Тополев – взорвали сволочи контрабасы кафешку, чтобы не отдавать долгов. Ну, взорвали и хрен ли! Стоп. Малика? Малика… Чего-то будто забыл, не сопоставил.

Морщится Макогонов как от зубной боли. Почувствовал, что за спиной кто-то есть чужой. Обернулся.

К нему подходил майор-особист.

– Здравия желаю.

– Здравия желаю.

Майор по пути доложил, что мужика с бабой пришлось задержать до выяснения.

– Здесь, – указал на одноэтажное строение майор.

В камере на полу сидела немолодая женщина. Мужчина стоял, прислонившись спиной к облупившейся стене.

– Имя, фамилия? – спросил Макогонов.

Чеченец назвал. На голос засуетилась женщина: поднявшись с колен, стала оправлять юбку, приглаживать волосы.

– Куда направлялись?

Мужчина говорил почти без акцента.

– Сестра это моя. Говорит, приди Ибрагим, отвезем с тобой молоко. Продадим, получим денег. Купим мяса. Я тебе сделаю жижиг галнаш на ужин.

– Откуда?

– С города, с района, – назвал улицу.

– Кто по профессии?

– Вор.

Макогонов удивленно вскинул брови, кашлянул от неожиданности.

– Кто?!

– Вор-рецидивист.

Мужчина был прилично в годах; был он сухопар и, как и всякий породистый чеченец, точен лицом; не черен как грач, но и не сед еще, хотя по его годам пришло ему уже и поседеть бы; усы, щетина; нос крючком, губы изогнуты; рот скривлен в сторону, будто перекосило по какой нервной болезни.

– Чего воровал? – в тон ему Макогонов, рассердившись как бы.

Но чеченец спокойно и вдумчиво повел свой разговор:

– Ты не думай, начальник, я не в обиде, что задержали нас. Доброе дело – за него платить надо. Худое дело – за худое дело не сам, твои дети заплатят. За мои дела платить некому: холост и детей не народил – по закону жил. Чего спросишь – скажу. Но скажу, что знаю. Что не знаю, не пытай, начальник, мне не резон попусту языком валять, квалификация не позволяет. Сестра плачет, молоко скисло. Мне жалко, жижиг галнаш не поел. Ты, начальник, когда сможешь, приезжай, сестра жижиг галнаш делае-ет! Сладко поешь, потом спать ляжешь, ночь поспишь, никто тебя не побеспокоит. Потом снова приходи, снова будешь гостем. Ты не дурак – умный. Спрашивай.

Чутьем профессионального разведчика Макогонов понимал, знал, что игра началась. Каждое из событий минувших дней, каждый из героев, участников этой игры, только начинали, как звенья в цепи, еще не цепляться друг за друга, еще не выстраиваться в закономерной логической последовательности, но прорисовываться – будто очертания незнакомые в тумане. И придет еще время, когда, выстроившись в единый ряд, герои станут участвовать в событиях. События же случатся единственно в той последовательности, в которой ты, мастер игры, спланируешь их.

Макогонов спросил о раненом на дороге: что видели, слышали ли выстрелы, какие машины проезжали мимо. Чеченец отвечал. Женщина, сестра его, жалобно все смотрела из своего угла и реплик не позволяла себе.

– Сестра из села. Приехала, вот, и говорит, помоги, Ибрагим. Как не помочь родственникам? Приходи, начальник, завтра. Как есть и приходи. Хороший будет жижиг галнаш. А молоко скислось. Отдайте его сюда в госпиталь. Кислого молока будет раненым. Ты воевал? – вдруг спросил в лоб.

Макогонов губы свел в нитку, заворочал желваками.

– Воевал.

– Видно по тебе. А майор из особого отдела не воевал. Не умеет говорить.

– Мне что за дело?

– Дело, верно, не твое. Скоро нас отпустишь?

– Выходи, – с этими словами Макогонов толкнул дверь камеры и посторонился. – Выходи. Машина твоя за воротами.

– Отогнали…

– Что?

– Зря, говорю, за ворота отогнали, ночью могли попортить. Народ дурной, время дурное. Пошли, Малика.

Макогонов вздрогнул, будто прострелило.

– Как, как ты сказал – Малика?

– Сестру зовут Малика. Она по-русски плохо говорит. В селе всю жизнь прожила. Спаслась в войну, потому что была в селе. Их село не пускало боевиков. Потому и выжили. А через другое Шаман шел, громко шел, плохо было в селе.

За воротами стояла одинокая «шестерка». Рядом прохаживался Лодочник, заметив командира, нырнул в «бардак». Взревели моторы. Макогонов забрался на броню. Они поехали, проехали мимо ворот и Ибрагимовой «шестерки». Хозяин качал головой и вынимал осколки из разбитого водительского окна. Макогонов пнул ногой Лодочника в шею, тот притормозил и обернулся.

– Ты смародерствовал? – кивнул назад Макогонов.

Лодочник-Маркман скривил довольную рожу.

– Да чего взял-то… набор инструментов, всякую хуйню.

– Ну, сволочь!

– Виноват, тащ. Я, когда в Ведено наступал, во там мародерка была!.. Села богатые.

– Куда? Где? – будто рассеян Макогонов. Но засвербело, застучало.

– Ну, когда Шаманов шел на Ведено.

«Стоп, Лодочник, мародер гребаный, молчи теперь еврейская морда, не до тебя сейчас. Вот оно вылупилось. Склепалось, два звена состыковались. “Сестру зовут Малика… Их село не пускало боевиков. Потому и выжили». Малика!..”

Сплелось.

«Ах ты ж, Мельник. Вот сукин сын!»

Думал Макогонов теперь об одном: как вернется в комендатуру и пинками погонит Тимоху или Пашу Аликбарова, чтобы волокли к нему из вонючих камер этого сукиного кота Вову Мельника.

– Ах ты, Мельник, Мельник!

Игра, игра.

Макогонов теперь планировал ход дальнейших событий.

Майор Женя Хроленко страдал от переизбытка веса, и глупо верил, что умеренным питанием можно соблюсти фигуру. Но в употреблении «алкагля» умеренность Женя соблюсти не мог, потому и толстел: сколько ни кричал всем, сколько ни пропагандировал комендантских на здоровый образ жизни, сменяясь с дежурства, шел к себе с мыслью единственной о выпивке.

– «А нам осталось уколоться и упасть на дно колодца», – напевал Женя.

Жизнь свою майор Хроленко считал пропащей: сдалась бы ему эта военная служба, сдались бы ему эти погоны! Да и деваться Жене теперь некуда было, потому как в свое время не свинтил вовремя с Красной армии, а теперь уж и обидно было. Глядишь, лет через пяток дослужится он до каракулевой папахи и, выйдя в отставку с полковничьей пенсией, станет выращивать огурцы на подмосковной даче. Дача досталась ему от тещи, и он все спорил насчет огурцов со Славкой Норгеймером.

– Дурак ты, Славка! Да и чего геройского в том, что вы, саперы, как последние олухи лезете под фугасы? А ты, офицер, чего с солдатами прешься на мины! Помнишь, Вакула был… Слава богу, уволился. Так он и орал тут, что умалишенный: «Вперед на мины за орденами!» Чего получил? Опалины с щетины дохлого поросенка получил. А огурцы – это на всю жизнь. Да-ача, – тянул мечтательно майор Женя Хроленко.

– Пошел ты, Хруль, к такой-то матери, – слал его пьяный Славка и хватал гранату, молотил той гранатой по столу.

Граната Ф-1 даже со вкрученным взрывателем от долбежки не взорвалась бы все равно. Но Женя любил Славку провоцировать.

– Вот, чего в вас, саперах, геройского?.. А я колонну на Ханкалу гонял, в Моздок гонял. Нас взрывали, обстреливали! А нам шиш, а не орден. А вам – сходил на маршрут пару раз – и орден. Несправедливо, понимаешь ли.

Напьются и спорят до посинения. Славка гранатой стучит.

Макогонов раньше жил в соседней комнате: до полночи слушал долбежку, ругался, даже колотил Славку баламутного. Да безтолку: пару дней тишина, напьются – и понеслось снова-здорова. Выделили взводу разведки полуразрушенный барак за палаткой связи. Соорудили там солдаты казарму, за выгородкой кабинет с кроватью и трофейными настенными часами. Переехал Макогонов. Сильно он не любил пьяниц. Норгеймера уважал – офицер боевой. Майора Женю Хроленко, Хруля, презирал и даже не скрывал своего к нему низкого отношения.

– Или разведка, – говорил Женя. – Глянь, сунули своего в камеру – и как это объяснить? Сидит солдат со всякой мразью, с бандитами. Не понимаю.

– А ты, Хруль, непонятливый с детства, – пьяно рычал Норгеймер и колотил гранатой по столу.

День сегодняшний для дежурного по комендатуре майора Хроленко проходил спокойно. Саперы вернулись без происшествий. Утром сразу, как пришли саперы, умотал куда-то начальник разведки. Душухин все бегал из угла в угол, требовал какие-то списки на убывших контрактников. А на кой дьявол ему, дежурному майору, думать о каких-то там списках? «Контрабасы» сегодня приходят, завтра их выгоняют по всяким поводам. Пьянь и рвань, одним словом. Думай еще за всякую падаль.

Женя выбрался из душной дежурки и раскурился с удовольствие у входа в штаб. Видел краем глаза, как помелся куда-то Душухин со своими бумажками.

– Вот Дух тормоз, – резюмировал Женя. В этот момент за воротами загудело. – Принесло кого-то, – с неудовольствием сказал Женя и махнул дежурному на воротах, чтобы выяснил.

– Разведка, – сказал солдат.

– Открывай, чего смотришь.

Синие ворота поехали в стороны. Во двор вкатился БРДМ. На броне – Макогонов. Соскочил с брони – и к Жене:

– Сейчас пришлю конвойных. Ко мне Мельника. Живо, – и, не подав руки, пошел мимо в штаб. Но сразу вышел оттуда и направился наискось по двору.

– Умник, – прошипел Женя. Резче сказать не решился даже шепотом, еще огляделся по сторонам. Солдат у ворот ухмыляется. – Чего щеришься? Ворота закрой.

Солдат, все так же ухмыляясь, стал сдвигать створ ворот.

– Мельник, Мельник. Да берите своего Мельника и хоть веревки из него вейте.

И снова уселся Женя в душной прокуренной дежурке и, подперев кулаком пухлую щеку, стал с удовольствием думать об огуречных грядках на тещиной даче.

Судьба не раз забрасывала сержанта Мельника во всякие мрачные места.

Привыкнув к тяготам и невзгодам армейской жизни, Вова Мельник с трудом выносил смрад и неудобства камеры, в которой пребывал по известным причинам уже несколько дней. Заключение под стражу было ему неимоверно в тягость. А все потому, что был Мельник человеком деятельным и даже в госпиталях, где приходилось бывать ему пару раз, находил себе занятия с интересом.

Камера представляла собой комнату без окон, с решеткой в двери, размером такой, что помещалось в ней свободно человек десять, а двадцать тоже бы поместилось, но если только битком, да и тридцать при желании можно было сюда впихнуть. Одним словом, стандартная камера для всякой «сволочи». «Сволочь» валялась на грязном полу, притулившись головами к стенам. Воняло от некоторых натуральной бомжатиной, кровяным и естественными испражнениями. Над «поганым» ведром, куда ходили сокамерники, Вова Мельник по большой нужде не присел ни разу. Все ж выводили его: то к Макогонову на разговор, то в штаб по документам и подписям – по пути и забегал.

Ведро переполнялось за сутки.

Пожурчал Мельник: мочой забрызгало пол и лежащего рядом с парашей полумертвого, измазанного кровью и калом человека. Заправив штаны и затянув ремень, Вова, пошатываясь, перешагивая через ноги и руки лежащих людей, добрался до своего угла, присел и, прижавшись затылком к холодному цементу, закрыл глаза.

Его глушануло… Он даже не помнил, как добирались до комендатуры, как волокли его в расположение. Повалили на койку, раздели и позвали Ксюху. Ксюха ощупала его, сказала, что жить будет, еще подмигнула. В голове его взрывались по одной и все вместе гранаты: «Ба-ах, ба-ба-бах!» – «Выходи!» – «Нэ виду!» – «Мельника завалили, будем мстить!» Савва предлагал подкурить травки, Тимоха выпить. Он решил выпить. Появился Макогонов, постоял, подумал. «День, чтобы прийти в себя», – сказал и ушел. Мельник понял слова командира привратно – пил день, второй. На третий опохмелился. Был вызван «на ковер» Макогоновым и предупрежден, что, если такое дело продолжится, вылетит он, Вова Мельник, с контракта, не взирая на все заслуги перед Родиной и разведкой. И пил-то он уже так – пивком оттягивался, но командир слово сдержал, сказал на четвертый день: «Пошел вон!» Коротко и ясно. Во взводе сожалели: «Вован, тебя предупреждали. Командир на принцип пошел. Знаешь же, как он за пьянку выходит из себя. Собирай, Вован, барахло».

В полудреме, стараясь не вдыхать глубоко смрад камеры, вспоминал Вова детали…

После таких обидных слов, увидев на плацу командира, отрыгнув себе на ботинок теплым пивом, Мельник выхватил у Тимохи автомат и в упор дал очередь по командиру. Да повезло ему: то ли рука у него дрогнула, то ли Тимоха успел хряпнуть сверху по автомату. И не задело командира, только порохом горелым сильно запахло. Его не били, но скрутили руки назад и поместили в эту камеру. Выводили его Тимоха и Паша Аликбаров. Они ему сказали, что уголовное дело командир решил не заводить, но с контракта и из разведки Вован летит белым лебедем.

Сильнее всех переживал «солнцепоклонник» Савва. Когда Тимоха выводил его, Савва маячил поблизости. Тимоха так зыркал на калмыка, что тот не решался приблизиться, но делал Вове знаки. Паша Аликбаров пинал Савву в шею и гнал прочь. Савва даже драться с Пашей пробовал, но здоровяк Паша, прихватив калмыка за ворот, поволок его куда-то за угол. Дальше Вова не видел, только просил Тимоху, чтоб сильно Савву не мучили. «Замучаешь его, макаку узкоглазую, как же», – пытался еще шутить Тимоха.

Да уж – не до шуток было всем.

Как-то напряженно стало в разведке после всех этих неприглядных и даже грязных историй. «Но ничего, – думал Вова, задыхаясь в смрадной камере от духоты и человеческих испражнений, – передюжим».

Сокамерники сначала сторонились Вовы. Они кучковались в своих углах, молились по утрам и вечерам, только однажды к нему подошли, спросили, где восток. Вова плечами пожал, но, подумав, указал в одну сторону – типа, там. Туда и стали молиться.

Часов на руках не было, и время Мельник рассчитывал по движениям за дверями камеры. Вот наряд прошел – узнал по голосу дежурного майора Хроленко. Вот заступили на смену – значит, вечер. Утром протопали менты на завтрак, наряд полы скоблит – значит, уже девять утра.

Курил Мельник много – так, хоть и на время, меньше чувствовалась невыносимая человеческая вонь.

И вдруг в камеру кто-то заглянул через решетку в двери.

– Брат, слышь, брат?

Мельник приподнялся, прислушался.

– Брат, потерпи еще. Скоро через ментов тебя вытащим. Держи.

Мельник пробрался к двери и принял через решетку бутылку и пакет с курицей.

– Спасибо, брат.

– Аттвечаю, вытащим, брат, – ответили из-за решетки.

Мельник отхлебнул водки и поставил рядом на пол, погрыз без аппетита курицу, больше половины отдал сокамерникам. Курица сглодали, водку выпили. Один подошел, присев на корточки рядом с Мельником, спросил:

– Сэуаи прэссуют, да?

– Да.

И отстал. Мельник потер вспотевший лоб – струйки текли по вискам.

Лязгнули ключи в замке, открылась дверь.

– Мельник, на выход, – раздался знакомый до боли голос Тимохи.

По коридору штаба шли молча, у выхода на улицу Мельник успел заглянуть в дежурку через стекло: Хроленко сыто ворочает щеками, к нему лицом и к Мельнику спиной стоял солдат в «горке». Мельник сразу не узнал кто. На выходе задержался, услышав голос Хроленко:

– Не морочь мне голову. Тут разведка мне мозги пудрит, еще саперы. Иди, Казачков, на хрен из штаба, отпустят скоро твоего кореша на все четыре стороны.

Тимоха не больно, но настойчиво упер ствол в спину. И заорал над ухом:

– Давай, Вован, топай. Не доводи до греха. Нас из-за тебя всех имеют и иметь будут долго еще. Иди, мать-перемать!

«Чего орет-то, бестолочь?» – с обидой подумал Мельник.

Казачков вышел вслед за Тимохой и Мельником. У каштана курил народ. Казачков присел. Тимоха повел Мельника дальше в расположение разведвзвода за палатку связи.

– Во, дожили, своих начали душить, – со вздохом констатировал Казачков. – Дай подкурить.

Солдат, что сидел рядом, протянул зажигалку.

– Говорят, он энэра хотел завалить?

Казачков выпустил дым.

– Говорят.

– А что, так и было?

– Да я откуда знаю? Вон у Хруля спроси.

– Ха. Хруль как заступил, сразу залился. Он только про день зарплаты и помнит. О, вывалился, боров.

И вправду, у черного дверного провала появился майор Хроленко.

– Вы-ыле… Ну че, Казак, дернули массу задавим. Скоро обед.

Казачков задумался.

– Слышь, Казак, пошли к Малике.

– Ее нет сегодня.

– А че так?

– Санитарный день у нее.

Рядовой Казачков был солдатом терпеливым и выносливым, что особенно ценилось командирами. Был сообразительным, как говорили в армии – смекалистый. Достать Казачков мог все: американский камуфляж, нож многослойной стали, коньяку прохладненского. Денег давал корешам в долг, ждал терпеливо, когда отдадут, а если затягивали, не обижался. Марихуаны имел запас коробков пять – хранил в тайном месте. Мог достать героину и «коксу». В общем, был Казачков солдатом в комендатуре незаменимым. Сошелся он с ротным Дубинским, ротный и назвал его Казаком. Служил Казак сапером, ходил по маршруту вместе с остальными. Однажды в коротком уличном бою точными выстрелами уложил подрывника, а потом, наступив тому ногой на живот мял, мял. Потом добил выстрелом в лицо. Был Казак по всем понятиям солдатом крепким. И мечтал Казак служить в разведке, но как-то не пришелся он Макогонову.

Казак проследил за Мельником. Под каштаном теперь никого. Казак глянул на часы – пора обедать. Малика сегодня не вышла на работу, за нее работает тетка. Ох уж эта Малика. Видно, мало ей досталось, видно, забывать стала.

Шмель загудел над ухом. Покружил у самого носа. Казак ловко махнул и сбил шмеля; ушибленный шмель забарахтался в пыли. Казак наступил на него тяжелым ботинком, раздался характерный хруст.

– Промахнулся, не в свой двор залетел. Движения надо наводить за воротами, где свобода. И жив бы остался.

Смотрит Казак на часы. Час прошел, как увели Мельника, второй пошел. Хруль все болтается у дверей «дежурки». «Вот чмо! – думал Казак. – С такими войну выиграть невозможно. А таких пол-армии. Или ротный. Хватается намертво. Проценты ему. Сука». Прошло два часа. Казак решил, что надолго это с Мельником. Но тут показались двое: на этот раз Мельника конвоировал здоровяк Паша Аликбаров. Мельник брел и как-то нетвердо стоял на ногах, а Паша старался не смотреть в его сторону.

Казак напрягся.

Мельник, проходя мимо Казака, отнял руки. Мама дорогая, вот так отделали Мельника! Не лицо, а бифштекс с кровью. Вся правая половина лица отекла, подплыла свежей синевой.

Казак глазам своим не поверил: «Охренели, что ли, они? Совсем озверели! Свой же!»

Мельника провели. Хруль, посторонившись, пьяно икнул.

Казак прошмыгнул мимо часового за ворота, для верности огляделся. За ворота без служебных необходимостей строго-настрого выходить было запрещено. Если Душухин заметит, могут случиться неприятности. Ему же неприятности теперь не кстати.

Человеку новому, оказавшемуся вдруг на площади перед Ленинкой, показалось бы, что площадь эта устроена совершенно несуразно. Люди, которые ходят, стоят, сидят прямо здесь и вокруг, какие-то неорганизованные, что ли, рассеянные. Некоторые же оглядываются тревожно, другие спешат скорее пересечь площадь и спрятаться за бетонными стенами прокуратуры, комендатуры, «конторы», комплекса правительственных зданий. Голопузые срочники, усевшись под гусеницами дежурной бээмпэшки, смолят папироски, ждут «дембеля» и плюют смачно в жаркое чеченское небо.

«Змейка» с колючкой. У «змейки» бетонный «стакан», у «стакана» менты в касках и с автоматами. Пулемет сошками раскорячился на бетонной плите как раз дулом на уровне груди среднего роста человека.

Казак вышел на площадь.

Кафе Малики… Малика не вышла сегодня, не вышла.

Казак, одернув «горку», зашагал уверенно через площадь. У кафе еще покурил. Вошел внутрь душного вагончика, раскидав зло узорные занавеси.

В кафе в это время находился единственный посетитель – за столиком у окна сидел здоровенный чеченец в милицейской форме.

Казак подсел за столик.

– Салам аллейкам.

– Вуаллейкам салам, брат. Гуалкш моа ду? Как дела?

– Дик ду. Хорошо дела, брат.

– Уэзьми, – милиционер протянул Казаку пакет. – Дэнги. Туэя доля, как догоуэривались. Нормально, короче, прошло.

– Сколько сняли денег?

– Мало, короче, дэнег. Стали плохо платить федералам, скоро будут ба-альшие перемены.

– Что вахабы?

– Их челоуэк уже пришел.

Казак поднялся из-за стола.

– Прощай пока, адикьоль.

– Прощай, дарагой.

Никто и не обратил внимания на серого в «горке» солдата, что брел от кафе к воротам комендатуры. О чем думает солдат? Так ясно ж о чем: о девицах в Моздоке развеселых на обратную дорогу, чтоб денег выслать домой жене, о детях, что останутся сиротами, если найдет солдата злая пуля или шальной осколок.

Казак думал.

Он думал, что Мельник после их первого разговора в кафе у Малики, не сразу согласился, а сказал, подумаю. Вроде что-то там случилось с Мельником: глушануло на «адресе», говорил народ в комендатуре. Потом запил, его и выгнали из разведки. Он предложил тогда неожиданно пьяному раскисшему Мельнику: «Давай в местную милицию. Есть связи, приличные зарплаты, не то, что у вас в разведке». Мельник сказал, что деваться ему некуда: работы ему, солдату, нет, а, навоевавшись две войны, дома и житья не будет – синдром заест. За что воевал, и сам теперь не знает – все в башке перемешалось. Чечня, разведка, комендатура, девки в Моздоке. Семья дома, в Сибири. Надо же, так все бы и сложилось, но взял Мельник и шмальнул вечером этого же дня в своего командира. Зачем?.. Да стрелял с близи, и видели другие. Пули цокнули по асфальту. Мельника положили и скрутили ему руки. Сидит теперь Мельник в камере, теперь ему дорога в разведку заказана.

«А Мельник деньги любит, – подумал Казак, – попросил в долг да много сразу».

Все бы ничего, но Тимоха ударил его неожиданно и сильно; он успел инстинктивно дернуться – удар пришелся не в нос, как метил Тимоха, а выше под глаз. Глаз заплыл, ныла ушибленная скула. Мельник перетерпливал боль, но больше всего теперь страдал от жары. И от неопределенности – что же теперь будет?

Его выпустили к вечеру. Дежурный открыл камеру и назвал фамилию. Мельник вышел. Во дворе Тимоха протянул ему сумку.

– Ты уж не держи зла, Вован.

– Сочтемся.

С тем и разошлись. Во взводе Мельнику делать было нечего, в комендатуре тоже. Получив на руки бумаги и военный билет, Вова шагнул за ворота. Вечерело. Налево тянулись Старые Промыслы, направо – центр: проспект Победы, Ленина, Первомайка. Мельник, перехватив сумку поудобней, уверенно зашагал через площадь. Уходил все дальше от синих ворот. Прошел последнее КП. Осмотрелся. Дорога к вечеру пустела. Люди прятались по домам; военные в бетонных укрытиях, ощерившись стволами, ждали тревожной ночи.

Мельник заметил человека, тот стоял под фонарем, не прятался.

– Спасибо, Казак, что вытащили.

– Да, брат, смотрю, твои совсем озверели.

Мельник потрогал лицо рукой.

– Озверели.

Подъехала черная «Волга». Они сели. Водитель, молчаливый хмурый чеченец, тупо смотрел на дорогу. «Селянин», – подумал Мельник. Они направлялись на Старую Сунжу. Мельник ухмыльнулся про себя – на Старую Сунжу даже днем заезжать было опасно.

«Будь что будет», – подумал Мельник.

«Волгу» трясло и кидало.

Мельник заметил: на ровной дороге тянет и тянет машину вправо.

Остановились у мрачной девятиэтажки. Поднялись по грязной лестнице на шестой этаж. Казак постучал условным стуком. Им открыли. Внутри квартиры Мельник осмотрелся. Свет в коридоре не зажигали. Они прошли в комнату. Тускло горела керосиновая лампа. Мельник заметил двоих за столом. Окно было наглухо завешено синим с тремя белыми полосами солдатским одеялом. «Гнилая квартирка», – подумал Мельник.

Ему предложили присесть.

Казак встал сзади, закурил. Мельник чуть повернулся к нему, чтобы боковым зрением уловить движение.

Одного из сидящих за столом Мельник уже видел раньше. Только не мог сразу вспомнить где. Широкие плечи, руки с буграми мышц, лицо как вырубленное из камня. Впрочем, обычное лицо кавказца. Незнакомец походил на метателя молота или борца. Борца?.. Знакомое, знакомое… Второй же выглядел невзрачно, прихлебывал из кружки, исподлобья наблюдал за гостями.

– Салам тебе, – произнес здоровяк.

– И вам салам, – ответил Мельник.

– Ну, рассказыуай.

– За бесплатно?

– Маладэц, парэнь с юмором.

Казак хмыкнул за спиной. Второй громко прихлебнул. Здоровяк продолжал:

– Гауэрят, ты с Западной Украины родом? Бандероуэц?

– Дед воевал против Советов до пятьдесят второго. Потом сдался. Отсидел.

– Зачем стрелял суэго камандыра?