Дневник полковника Макогонова
«То-то теперь делов будет», – думал Старый.
Казачков, сапер из новеньких, рассуждал так:
– Они Мельника подставили сами, а теперь прессуют. Попал пацан под раздачу. Разведка, разведка… Ты видал, как они своих? Саперы, говорят, пьянь и рвань. А мы своих не подставляем. Ротный Дубинский отмазал бы. Правильный он мужик.
Старый соглашался, кивал.
Но Старому было не до разборок.
Он, конечно, Мельника уважает и остальных разведчиков тоже. Но лезть теперь в «ихние разборки» Старому резона не было – ему ж домой ехать.
Он, как и решил, договорился с Маликой насчет такси. Хотел с Тимохой, но разведка была на нервах после того случая. Мельник тронулся умом! Разведчиков можно понять, отчего же не понять – тяжело терять боевых товарищей. Вот он, Старый, сильно переживал, когда рвануло на Первомайке Жорика с Тимуром. Крови, крови было!.. Старый крови боялся, не любил смотреть на кровь. Старый старался не думать, не вспоминать о боли. Боли он натерпелся за свой контракт.
Было дело, отмазал Старого ротный. Попался Старый начальнику штаба. Да не пьяный был, с запахом. Начштаба Душухин – зверь, не человек – стал требовать от Старого рапорт на увольнение: «Пиши, клади на стол, рожа пьяная!» Старый тогда к ротному. Ротный замолвил словечко. Старый по совету Казачкова выставил ротному доброго прохладненского коньяку. Казачков ему тот коньяк и продал. Где Казачков коньяк взял – не «паленый», а фирменный с маркой производителя – не задумывался Старый. Если орденами-медалями торгуют запросто, то про спиртное чего говорить.
Про ордена-медали обидно было думать.
Вот, к примеру, пришло представление на Пашу Аликбарова. Паша даже видел документ в наградном отделе в Ханкале. С президентской подписью или не с президентской, но точно, что пришла бумага из Москвы, откуда на всех героев приходят представления. Пашу в комендатуре поздравляли. А чего без ордена приехал? Паша сказал, что на том документе его фамилия еще не была вписана. В наградном отделе сказали, что, как впишут, так и оповестят. Прошла неделя-другая. Нету ордена. Паша есть перестал, спал плохо, с лица весь сошел. Обидно же! – орден есть, а ордена нет. Снова поехал Паша в Ханкалу. А как приехал обратно в комендатуру, так и разбушевался – хотел найти кого-нибудь из штабных и придушить. Но, если задуматься, в чем штабные-то, которые из комендатуры, виноваты. Оказалось, что украли Пашин орден. Вписали в его документ чью-то другую фамилию. Писарь из наградного по секрету «слил». И «ушел» Пашин орден.
Чего уж про него, Старого, тогда говорить. Он и не герой даже. Только раненый был. Так разве ж это геройство?..
Эх, ордена-медальки! Домой, домой… Думалось Старому о доме.
Красные ягоды, ягоды… Чего они привязались эти ягоды? Да с запахом еще, будто на самом деле, а не приснилось тогда.
Как отъехали от комендатуры, Андрюха все слушал, как резина на колесах «Волги» гудит. Гудела резина как-то неровно, и «Волгу» все тянуло и тянуло к обочине. «Правый баллон жует, – решил про себя Старый, – сход-развал».
Водитель, уткнувшись подбородком в руль, вел машину. Он был неразговорчив, что совсем не походило на городских чеченцев. Старый решил, что водила селянин. Ну и пусть, а какая ему разница – главное, денег берет не много, а ехать да хоть на верблюде, лишь бы домой. Стал Андрюха прикемаривать на правое плечо – клонится и клонится голова. И закемарил. И еще, как уснуть, успел подумать про ротного: ведь до чего замечательный мужик, все ж выбил он деньги у «финнов». Ну, конечно, пришлось отстегнуть за труды, как говорится. Но что же сделаешь с этими дрянными «финнами». Если бы не ротный, если бы…
Старый проснулся оттого, что машина стала. Он тер глаза, а когда оттер зевотную слезу, увидел, как водитель, обошедши машину, открыл с его стороны дверь и наставил на него ствол пистолета.
– Уэхады.
– Вы че, мужики, договаривались же. Малика же.
Но его уже хватали за рукава дешевой кожаной курточки: не просто так хватали, но уже пробовали кожу на товар – трогали кнопки и считали, сколько карманов у курточки. Вроде был и второй – помогал водителю: бил и пинал Андрюху, приговаривая непонятно и зло. Вдвоем эти люди отволокли Андрюху от машины за кусты и стали тянуть с него курточку. Андрюха хотел тогда встать и бежать. Поднялся на колени, сплевывая кровь с разбитых губ, и уже хотел побежать. Но ему в спину стрельнули. Раз, второй, третий. Стреляли снова и снова. Пули пробивали его легкие, желудок; одна пуля шестая или седьмая толкнула в спину посередке. И Андрюха свалился, перестав чувствовать свои ноги, но руками все греб и греб под себя, а ртом ритмично отрыгивал черные порции теплой крови.
И уже перед самым, как потерять ему сознание, он увидел красные ягоды на кусту и даже потянулся за ними, и даже почувствовал, как они пахнут. Крошечные в гроздьях красные ягоды. Андрюха покривился до боли черным ртом, успел удивленно, но в то же время с облегчением подумать: «Все, что ли?» И ткнулся лбом в землю. И вроде как затих.
В него стрельнули еще раз для контроля в голову.
Глава вторая
Очнулся Андрюха, и так удивительно ему стало на себя, – что лежит он под кустом и что голову, поднявши, видит гроздья красные. А глаза плохо видят, будто слезы – в пелене все перед глазами. Он тогда подтянул руку к лицу и стал тереть, а потом глянул на пальцы свои и увидел, что красные пальцы, аж алые, но уже ссохлое, запекшееся все было. И он подумал, сколько ж времени прошло, как он валяется здесь под кустом. А как подумал, то и вспомнил все. Вспомнив, вдруг испугался за себя: понял, что остался он живым, а значит, теперь ему мучиться и страдать. Пошевелился Андрюха да не ловко. И такая боль его пронизала, страшенная боль, что он подумал: нет, помрет он, раз больно так. Но жажда жизни, – хоть и не задумывался Андрюха теперь над этим, – оказалась сильнее всякой смертной боли. И пополз он. И полз, не знал сколько времени, – но казалось, что очень долго, потому что полз он так медленно – по сантиметрикам, по миллиметрикам. И дополз. И увидел, что остановилась у обочины другая машина. Видел затуманенным взором, что подбежал к нему человек. Не русский – чеченец. И стал чеченец кричать кому-то на своем языке. А потом его волокли, но так взяли бережно, что он стал проваливаться в черноту, и когда его уложили боком на заднее сиденье, успел подумать, что, наверное, его снова станут убивать, раз чеченцы подобрали, а не свои, русские. Но не успел большего додумать, снова потерял сознание.
Андрюха ничего не ощущал. Он не чувствовал боли. В расхристанной «шестерке» пожилой чесенец довез его до ближайшего блокпоста. На блокпосту решать, чего же делать. Но трогать всего в крови Андрюху не решились, а дали чеченцу сопровождение. Поехали: бэтер, а за ним «шестерка» старикова. Долетели как могли быстро до Северного госпиталя. И началось. Покатили Андрюху по госпитальному коридору. Хирург посмотрел и удивился, что живой Андрюха, стал считать дырки в нем. Насчитал тринадцать пулевых.
– Несчастливое число, – задумчиво произнес хирург. И спросил медсестру: – Живой? – И сам себе ответил: – Хм, живой. Ну, тогда готовьте его на операцию. Хотя, все одно умрет.
Чеченца допросили. Хотели отпустить, но из особого отдела прибежал офицер. Стоять, говорит, а ну-ка документы! Чеченец загрустил: он вез молоко на рынок – два бидона в багажнике. Печалится его баба, что скиснет теперь молоко.
Документов при раненом не нашли. Был тот в бессознательном состоянии, на ниточке его жизнь дрожала. Пока кромсали истыканное пулями тело, кто-то из медсестер или прапорщик медбрат вспомнили, что вроде как и видели они этого парня, а видели вместе с ленинскими саперами: те на своем бэтере ломали госпитальные ворота, когда привозили очередного раненого. Безбашенные они – ленинские саперы. Привезут окровяненного – кишки по броне, мертвый уже, – а они кричат страшным матом: открывай, такой-сякой! И таранят ворота с дурьих голов. А чего таранить? Покойник и подождать может, а ворота потом ремонтировать.
В общем, признал тот прапор в раненом ленинского сапера.
Сообщили в Ленинку. Оттуда подкатил на броне Славка Норгеймер, начальник инженерной службы Ленинской комендатуры. Подтвердил, что его это солдат, а по фамилии Андрей Карамзин. Сказал, что не солдат он больше – рассчитался и должен был уже садиться на поезд в Минеральных Водах.
Норгеймер заспешил обратно в комендатуру.
Прибыв, поднялся в штаб и сразу к коменданту. Его по пути во дворе комендатуры дернул было начштаба Душухин, в своей манере накричал – чего и как, почему без доклада, почему без рапорта! Норгеймер на Духа выпучился и бочком мимо, и к коменданту без стука. Питон на саперного офицера поднял грозный взор. В кабинете были Макогонов и Штурман.
За Норгеймером сразу входит Душухин.
Норгеймер доложил, что нашли их сапера в бессознательном состоянии в поле у дороги в районе населенного пункта Горагорский. Нашел его старик чеченец, проезжавший той дорогой. Солдата сейчас оперируют, а чеченца допрашивает особист в Северном.
Штурман насторожился.
Макогонов посуровел, желваками заводил.
Душухин покраснел.
– Товарищ полковник. – Душухин с обидой в голосе доложил: – Я доводил до вашего сведения. За последние два месяца пропали по дороге домой двенадцать человек из комендантских. И это только наших. Все рассчитавшиеся.
Штурман потер вспотевшей ладонью по колену.
Макогонов сразу все понял, подумал: «Спасибо, Дух, штабная ты крыса. Чего ж ты раньше, обезьяна тупая, мне не заострил внимание!»
– Все рассчитавшиеся, – повторил Душухин, – потому никаких следственных мероприятий и не проводилось. Ни по одному пропавшему не было сообщений, только по троим присылали запросы из военкоматов. Мы сообщили, что те люди числятся убывшими из части по окончании контракта. И что следить за их дальнейшей гражданской судьбой Министерство обороны не имеет полномочий и обязанностей.
Комендант спросил:
– Солдат жив?
– Да как сказать, – Норгеймер будто собирался с мыслями, – жив и не жив.
– То есть?
– В него стреляли тринадцать раз и контрольным добивали в голову. Но промахнулись, на его счастье, ухо отстрелили. А голова вся в крови, это что били его. Хирург пощупал, говорит, мягкая голова. Мозги отбиты. Если выживет, может дураком стать.
– Та-ак! – злобно протянул комендант. – Михалыч, – обратился он к Душухину, – ты сделай запрос по комендатурам и подготовь мне докладную записку. Поеду на Ханкалу. Василий Николаич, ты отправляйся в Северный. Попытай этого солдата, если, конечно, он выживет. Вдруг вспомнит.
– Надо, чтобы выжил, – скрипнул зубами Макогонов.
– Зацепка, – вставил Штурман.
– Тенденция – добавил Норгеймер.
– Прослеживается, – подтвердил слова Норгеймера комендант. – Норгеймер, ты проинструктируй своих, чтобы поодиночке не выезжали из Грозного.
– Понятно, товарищ полковник.
– Не «понятно», а чтоб не жопой думали! Я понимаю, у них у всех бошки поотколочены. Но, е мое! – вскипел комендант.
Норгеймер вышел из кабинета. Вслед, бубня под нос, вышел и Душухин.
Закурили.
Юля гордо вплыла как всегда без стука, принесла чайник с кипятком. Разлили по кружкам, сахаром вприкуску захрустели.
И будто не было сейчас Славки Норгеймера, и будто минуту всего назад не скрипели мужчины зубами в бессильной злобе. И в этом каком-то невоенном домашнем похрустывании, похлебывании совсем не чувствовалось то напряжение, в котором, казалось бы, по человеческому здравому смыслу, должны пребывать теперь люди, узнавшие о страшной трагедии. Но кто обвинит их в бездушии? Кто не знает – не знает, как тяжела и паскудна эта мужеская работа, которую люди прозвали войной.
– Какая же эта война?.. – вдруг вскинулся комендант. Обжегшись, чертыхнулся. – А, черт! Вечно припрет кипятка. Ладно, давайте по нашим делам. Что клиент? Говорит?
Макогонов пил осторожно, с шумом тянул, остужал.
– Ф-у-у-у. Клиент хороший.
Штурман макнул в стакан куском сахара, размочалив кусок, положил в рот, стал жевать с удовольствием.
– Работаем пока. Докладывать рано. При нем, правда, обнаружено сто тысяч долларов США. – У коменданта аж глаза загорелись, не сдержался. – Фальшивых, – поправился с улыбкой Штурман. – Предварительно можно констатировать факт того, что нами задержан именно тот человек, о котором писалось в последних сводках, связной Басаева и самого Абу аль-Валида. Этот самый Хамжед, собственной персоной.
– Ух ты! – комендант дул теперь на дымящийся вар.
Вставил слово Макогонов:
– Вот бараны! Им за работу даже платят фальшивкой. Правильно, какой дурак станет платить баранам золотом. – И выругался, но толково.
– Бараны, не бараны, а если эту дрянь не перехватить, она уйдет за хребет, на Большую землю. Подрыв экономики, – стал размышлять Штурман. – Одним ударом, как говорится, двух зайцев: и фугасы на саперов, и фальшивые деньги в оборот. Хамжед этот – клиент серьезный. Почки, конечно, ему можно опустить, но толку. Сдохнет, а ничего не скажет. Нет, у наших, конечно, скажет, но опять вопрос: то ли, что мы ждем от него услышать, или то, что он должен нам сказать? Тут подход нужен.
– Может, Савву моего?
Штурман с усмешкой глянул на Макогонова.
– Умельцы и у нас есть. Но здесь, повторяю, время нужно. Игра. Но твой калмык, прости, туповат, чтобы раскрутить агента, подготовленного не где-нибудь, а в логове.
– В логове? – удивился комендант.
«Все-таки Питон тормозит иногда, – подумал Макогонов. – Штурман что-то разговорился. Еще с Мельником история».
– Товарищ полковник, тут Мельник мой накуролесил.
– Слышал. – Питон неохотно переключился на «криминальную» тему. Залет Мельника – пятно на всей комендатуре. Ему же, коменданту, оправдываться перед начальством. Ничего себе – солдат стрелял в офицера. ЧП окружного масштаба!
– Я, думаю, его под списание, чтобы без последствий. Он сейчас под стражей, – сказал Макогонов.
– Чего так? Солдат вроде он недурственный. Вроде ж приличный боец.
– Не надо, товарищ полковник, меня на жалость пробивать. Я жалостлив, когда то подсказывает ситуация. Тут же, хоп, поворот конкретный. Какой бы ни был идеальный солдат, а раз поднял руку на командира, – мне без разбору, по пьянке или по какой еще дури, – значит, негодный это солдат. И не бывать такому слабаку в моем подразделении. Так и будет, как сказал. Точка.
Строг, суров Макогонов. Комендант хорошо знал своего начальника разведки и спорить с ним не собирался. «Его дело, – решил Питон. – Мне что за забота? Пусть и расхлебывает, раз такой принципиальный».
– Резюме по Мельнику?
– Документы на увольнение, а пока посидит в камере. Как документы будут готовы, под зад и за ворота с глаз. Хоп. И свободен.
Штурман искал глазами по полу.
– Крут ты, Николаич, – подытожил комендант.
Питон глянул на часы. Время было позднее, и пора было ему перебираться из прокуренной комендантской в теплую уютную комнату. Ласковая Юлька станет верещать ему на ухо до утра, станет баловаться – раскинется на его широкой полковничьей груди, усыпит его ароматом своего жадного до ласк тела.
– Так ты съезди завтра в Северный, – сказал на прощание комендант.
– Съезжу.
– Будьте здоровы, – козырнул на выходе Штурман.
– Будьте и вы-а-а, – зевнул во весь рот Питон.
Следующим утром, как вернулась в комендатуру инженерная разведка, Макогонов выехал в город одной броней. Лодочник взял курс в сторону аэропорта Северный, где и располагался госпиталь. По пути тормознулись у базы смоленцев. Приличными людьми были смоленские менты – простецкими и не бздливыми. Макогонов прилетал к ним на выручку, когда темной ночью боевики крыли их базу со стволов и гранатометов. Менты, распаленные боем, все рвались с ленинской разведкой мстить. Василий посмеивался, но не с издевкой; промочив горло с их командиром «за содружество родов войск», убеждал того:
– Вы – менты. И ваша работа есть ментовская. Вы в солдатские лямки не лезьте.
– Да что ты, Василь Николаич, мы чего ж и не повоюем, раз менты? – с обидой даже в голосе отвечал смоленский командир командиру «ночных фей».
С умыслом заехал Макогонов: случилось же намедни одно дело – то, про которое просил комендант Питон: обидно стало коменданту, что не ставит их хитрющий председатель колхоза ни в грош. Юлит – не хочет расплачиваться за казенную соляру. Соляру ту списали уже давно, но дело было принципа. Оказией и зарулил начальник разведки к смоленцам. Макогонов знал, что не откажет в просьбе детина-командир. А не откажет не потому, что случалось им выпивать по разным поводам, и не потому, что выручали ленинские смоленцев не раз, а по причине того, что однажды пришлось Макогонову с его бойцами принимать участие в одном шикарном бою. Слухи о том бое обросли со временем развеселыми и вовсе уж не правдоподобными деталями и со скоростью неимоверной распространились по родам войск и ментовским отрядам.
А случилось так. В одну встречу увидел Макогонов, что не в настроении командир смоленцев, да мало что не в настроении, в гибельном, можно сказать, состоянии души и тела пребывал. «Чего же, братка, случилось?» – спрашивает его Макогонов. И тот, по сути, дела подобрал самое русское и точное выражение: «Прое…, Василь Николаич, автомат!» Задумался Макогонов – как помочь? И придумал… Светлым днем отправились ленинские со смоленскими в район Старой Сунжи. Там, расположившись за горушкой поудобней, стали лениво постреливать в сторону леска. А как стали палить, доложили в комендатуру, что замечено в леске движение боевиков. И доложили с таким умыслом, чтобы потом смоленские менты могли составить акт: дескать, утеряли автомат в пылу страшного боя. И вдруг – кто бы подумал? – оттуда из леска шмальнули в ответку, да так ловко, что просвистели пули как раз над головами горемычных смоленцев. Макогонов быстренько укладывает всех за броню, сам берет винтовку и смотрит через снайперский прицел. Мама дорогая – а там банда! И расстояние до них не больше трех сотен метров. Вот так дела! Боевики, постреляв, давай грузиться на свои машины. Макогонов, не долго думая, приказал Тимохе вдарить по машинам из гранатомета. Тимоха – трубу на плечо – бабахнул! Перезарядил – и второй выстрел туда же. Загорелось за леском. Макогонов всем команду – на броню. И ходу они. Так и разъехались в разные стороны, по дороге успели еще от смоленцев получить магарыч за успешную «операцию». В комендатуре уже шум-гам: боевики прорываются! А в городе среди боевиков пошли страшные слухи, что федералы начинают крупномасштабную спецоперацию. И как ломанулись «духи» из города! Но самое смешное произошло на следующий день, когда комендант города Филатов, вызвав к себе на доклад Макогонова, стал упрекать его в трусости: «Вы, товарищ подполковник, трус, раз не дали команду своим бойцам наступать!» Макогонов взорвался: «Вы, господин полковник, кого это трусом назвали – меня? За то, что я без подготовки не погнал своих солдат на убой! Ради чего, чтобы вы потом с докладиком поскакали на Ханкалу, а я бы двоих-троих в цинк запаивал? Вы, господин полковник (так и обращался презрительно, «господин», тому и свидетели были), только оскорблять можете. А не нравлюсь, так берите взвод и командуйте!» Развернулся – и за порог. Дверью так вдарил за собой, что штукатурка осыпалась с потолка на ополоумевшего Филатова. Ну а вправду – не рассказывать же было Макогонову историю по-честному – что, не щадя своих жизней, спасали они смоленских корешей от судебных тяжб и служебных несоответствий.
И вот, вспомнив эту историю, Макогонов и собрался просить подмоги у опытных в делах выбивания долгов ментов. Менты не против были. Только сказали: «Выпей с нами, Василь Николаич, уж очень мы тебя уважаем». Пришлось выпить Макогонову.
Распрощавшись с ментами и договорившись, что не позднее как завтра дело они и обстряпают, рявкнул Макогонов на Лодочника, чтобы тот мух не ловил. Покатились они напрямик по улице Хмельницкого к аэропорту Северный, где в госпитале хватался последними силами за жизнь отставной солдат Андрей Карамзин.
Хирург в госпитале оказался мужиком разговорчивым.
– Да, я скажу вам, случай уникальный. Ведь тринадцать ранений, пардон, четырнадцать. Еще ухо. Это не солдат – это дуршлаг! Но удивительно даже не это. Видали мы и решето. Да уж! Но тут… Ведь, представьте, не задето ни одного жизненно важного органа. Ну да, легкое прострелено в двух местах. Но как? С минимальной кровопотерей для такого ранения. А печень, а кишечник? Чисто, представьте! Желудок с дыркой. Переживет. А сердце?! На миллиметр от правого предсердия прошла одна пуля, вторая в сантиметре от селезенки, третья еще чуть-чуть и пробила бы артерию. Ан нет, все мимо, мимо. Позвоночник еще задет, но двигательные функции со временем восстановятся, рефлексы слабо, но присутствуют. Ну что сказать на это? Везунчик. И еще. Стреляли в этого солдата не профессионалы, мало того, стреляли люди, плохо понимающие вообще, что такое пистолет и как им пользоваться. В него стреляли практически в упор. Вы, если станете стрелять в упор, вы попадете человеку в голову?
Макогонов машинально тронул кобуру, что висела на поясе. Военврач смущенно потер лоб, предложил Макогонову закурить.
– Не курите? Что ж и правильно. Простите да, хм, за вопрос. И все-таки вы бы не промахнулись, потому что натренирована рука. Простите. Хым. А в нашем случае оружие направлялось нетвердой рукой, мало того, мне так кажется, уж прислушайтесь к моей интуиции, стрелял человек, страдающий наркоманией. – Доктор сделал ударение на «и», что характерно для специалистов. – Мне приходилось иметь дело с такими. Ломка. Нетвердая рука, руки дрожат, зрение предурное. Стреляли с двух стволов. Это видно по характерным рискам на пулях, видно даже невооруженным глазом. Правда, пришлось солдату ампутировать руку, – пуля перебила локтевой сустав очень, очень неудачно. Но, в общем, можно сказать, ему повезло. Это ваш солдат?
Макогонов хотел сказать, что не его это боец, что это сапер, а саперы все пьянь и рвань. Но не сказал.
– Мой. Мой это солдат.
– Ну, раз ваш, так и хорошо. Вы, наверное, пообщаться хотите? Я понимаю, надо. Ну что ж, можете. Только халат накиньте. И не долго.
В реанимационной пахло смертью и хлоркой. Двое в бинтах как мумии. У одного изо рта торчат трубки, веки подрагивают. Раненый тяжело дышит; ритмичные писки и всплески на мониторе фиксируют биение его сердца.
«Тяжелый», – подумал Макогонов. Он подошел к другой койке и, присев на стул, стал смотреть на солдата. Карамзин открыл глаза.
– Здравия желаю, товарищ подполковник, – прошептал Андрюха.
– Живой?
– Живой.
– Ну, лежи.
– Угу.
Это «угу» было сказано сапером Карамзиным совсем не по-военному, а по-мальчишески как-то.
«Госпиталь – это дом отдыха, если не сильно болеешь, – вспомнил Макогонов свои месяцы после “тяжелого” под Катыр Юртом, – а если сильно: если течет из-под тебя, трубки торчат из разных человеческих мест, и гноится, и под гипсами чешется нестерпимо, когда по большой нужде в туалет целая проблема, когда герои с орденами на парад под знамена, а ты в своем дерьме и крови по самое “не хочу”, тогда это военная тюрьма строгого режима».
– Товарищ подполковник, вы про это пришли спросить?
– Про это. Как тебя зовут?
– Андрей.
– Лет сколько?
– Тридцать семь.
– Ровесники. Домой ехал?
– К дочери. Она у меня, она… Деньги все хотел жене. Из-за денег все. Ротный вот помог, спасибо ему. Зря все, зря…
Больно скривился Андрюха и медленно по кусочкам стал вспоминать:
– Такси. Их было двое, но сначала один… Он все молчал, а говорил по-русски плохо, почти не говорил, может, пару фраз только. Машина?.. Не помню какая была, не помню, да… Только, знаете, вело ее все. Куда же? Влево?.. Нет, точно, вправо. Я еще подумал сход-развал, резину ведь сжует. И я задремал, а потом плохо помню. Помню, что ударили по голове, а после били. Я не чувствовал, как будто что-то в башке отбили чувствительное. Стреляли. Мне уже было не больно, только помню ягоды.
– Какие ягоды?
– Красные гроздьями. Я их, когда очнулся, пожевал. А они горькие. И крови было много во рту, солено было.
Макогонов нетерпеливо заерзал, халат свалился с одного плеча.
– С кем договаривался, с комендантскими?
– Нет. – Андрюха заволновался, заворочался. – Она же не могла… Я тогда не хотел, чтобы ее взрывали, не хотел, клянусь! Я им говорил, а они джип. И ей все лицо пожгло, а она ведь женщина. Как же? Не могла она такое сделать со мной, не могла.
– Какой джип? Кто «она»?
В палату тревожно заглянула медсестра.
– Кто?! – кричит Макогонов.
– Товарищ подполковник, он теряет сознание же! Ну что вы, – медсестра с укором посмотрела на Макогонова.
Сапер закрыл глаза.
Макогонов вскочил, – спал с плеч белый халат, – развернулся по-уставному. Кляня всю медицину в лице медсестры и военврача, и кляня слаботелого сапера Карамзина, и себя, что главного не услышал, шагнул к выходу.