Последний часовой

– Нет, затерялось при обыске.

– Но вы понимаете смысл знака?

Бюхна вдруг неистово замотал головой.

– Нет, нет! Все другое. Не это решили! Не так!

Бенкендорф напрягся.

– Очевидно, это число персон, которых вы намеревались уничтожить в результате заговора? – предположил Левашов. – Любопытно знать по именам.

Александр Христофорович остановил товарища знаком.

– Убиты были бы тысячи. Цифра означает другое. 12 марта, не правда ли?

Бюхна вместе с табуретом отодвинулся от стола.

– Не было никакого 12 марта, – через силу произнес он. – Вернее, было, но не по-настоящему. 11 марта 1801 года убили тирана – Павла I. На другой день, но через четверть века его сын должен был понести наказание за отказ от свободы. Многие предлагали начать возмущение на маневрах. Но так как государь был предупрежден, то полковник Пестель еще летом уверился в необходимости действовать быстрее. Удар был намечен на 1 января.

Потрясающе! Бюхна говорил ясно, четко и без обычной для него путаницы.

– А скажите, – продолжал настаивать Бенкендорф, – от кого покойный государь получил кольцо с обозначением дня и месяца восстания?

– Не могу утверждать точно. – Волконский помотал головой. – Но полковник Пестель знал, что у императора есть ключ к нашему замыслу.

Александр Христофорович потер виски. Если падший Ангел обрел кольцо сам, по милости кого-то из своих тайных осведомителей, то картина менялась мало. Если же печатка была вручена ему заговорщиками намеренно, как предупреждение, своеобразная фора в 71 день – начинай преобразования, или тебя ждет 12 марта, как продолжение 11-го, – тогда поступок Пестеля с переносом дня восстания отдавал Макиавелли. Взрыв произошел бы в тот самый день, когда для императора часы едва начали бы отсчитывать обещанное время.

Зимний дворец.

Олли спускалась по лестнице, названия которой не знала. Мраморные ступеньки в центре были покрыты ковром с позолоченными спицами. Но по бокам от красной ворсистой дорожки простирался голый камень. Перелезать со ступени на ступень, не держась обеими руками за перила, в четыре года трудно, ноги устают. Олли бы присела, но ее учили, что девочки не должны сидеть на холодном. Особенно если эти девочки – великие княжны.

Как ей удалось удрать? Она не задавалась подобным вопросом. Да и вообще не понимала, что удрала. Просто пошла в полуоткрытую дверь. Потом по коридору. По деревянной лесенке вниз. Кажется, там была библиотека. Со шкафами. Очень строгая и чопорная комната. За ней много полированного пола. Какие-то вазы, гораздо выше девочки. Если такая упадет… Ни Олли, ни вазы. Вот где надо играть в прятки!

Царевне было невдомек, что уже поднялся визг и топот. Что отвечавшие за нее женщины придумывают отправдания и хватаются руками за сердце. А на поиски отправлена целая флотилия юбок и чепцов.

Атласные туфельки вышагивали по ковру. Белое батистовое платьице, схваченное на талии лентой, колыхалось, как колокол. Олли храбро шла вперед, смутно ожидая рано или поздно наткнуться на высоченные сапоги по обеим сторонам одной из дверей. Тогда при ее появлении солдаты возьмут на караул и грохнут прикладами ружей об пол. Вот будет шуму!

Она вспомнила глупую историю, как Мэри стянула со стола апельсин и предложила его часовому, чтобы тот лишний раз отсалютовал ей. Папа́ очень сердился. А мама смеялась.

Мама… за ней-то Олли и шла. В какой-то миг у нее кончилось терпение. Вернее, тоненькая серебряная нить, росшая из груди девочки к груди неизвестно куда спрятавшейся мамы, натянулась до боли. Еще минута, и выдержать эту муку будет нельзя. Еще, еще одна минута.

Все началось в декабре. Раньше они жили в другом доме. И там было уютнее. Аничков дворец и меньше, и совсем свой. Там нет незнакомых комнат, и куда ни сверни, тебя подхватят руки своих слуг. Потом все очень ухудшилось. Дом расползся до размеров кита. Слуги стали чужими. Нет, сначала их сюда перевезли, повторяя: «Так будет безопаснее». А на улице все бегали и кричали.

Нет, еще раньше – сказали, что умер дядя и папа́ будет за него. А когда их уже привезли в Зимний, то все, кто там был, гудели. Много толкающихся людей. Толстые ноги в чулках. Блеск звезд. Испуганные лица. На детей не обращали внимания. Поминутно кидались к окнам. Олли это показалось скучным: до подоконника она не доставала. Весь день с Мэри и Адини. Девочкам даже не дали обеда, так все потеряли голову! Несколько раз они мельком видели бабушку с красными щеками. Потом, ближе к вечеру, очень бледного отца, который говорил с мамой хриплым голосом.

Какой-то торопившийся мимо дядька сказал другому: «Наконец пришел достойный государь!»

Потом все двинулись на молебен. Потом им постелили у мамы. Потом…

…маме стало плохо.

С тех пор их, конечно, больше не забывали покормить. Но сутолоки и бестолковости не убавилось. Заботились чужие люди. Бабушка была строга. Следовало слушаться. Рано вставать и мыться холодной водой. А раньше позволялось поваляться. И мама с папой вечно возились рядом. Было тепло.

Олли нашла белую лестницу и начала по ней спускаться. Два раза за зиму их водили навестить императрицу. Та болела. Мэри сказала, что это теперь маму зовут «ее величество», и это она больна. Большая кровать в глубине комнаты. Сумеречно из-за опущенных штор. Детей по очереди поднимали и подносили к губам, которые почти не шевелились. Мэри глупая. Если это мама́, то где папа́? Почему он не тут? Они вместе и никогда не расцепляются.

– Ты куда это, голубушка, идешь?

Появление сестры застало Олли врасплох. Мэри стояла на нижней площадке и критически рассматривала карабкавшуюся по ступеням малявку. У нее из-за спины выглядывала трехлетняя Адини, которая вряд ли вообще понимала серьезность положения.

– Няньки с ума посходили, – сообщила Мэри. – Из-за тебя.

Она в любой ситуации чувствовала себя командиром. Ее задевало, что сестра отправилась куда-то одна.

– Как вы ушли?

– Просто взяли и ушли.

– А старшие?

Мэри презрительно фыркнула.

– Я ищу маму, – сообщила Олли, все-таки садясь на ступеньки.

– Встань, это неприлично, – потребовала Мэри. – Бог знает, что о нас скажут. Кстати, ты не туда идешь.