Последний часовой

Глава 5. Перстень

Умань – Одесса – Тульчин. Весна 1826 года.

– Ты никогда не говорила с Михаилом о Польше?

Софи Киселева аккуратно вытерла тряпочкой кисть и отстранилась от мольберта. Вид, который она пыталась запечатлеть, был прекрасен. Потуги жалки, но и сама новоявленная художница посмеивалась над собой.

– О Польше? – Елизавета Ксаверьевна вздрогнула. – С чего тебе пришло в голову?

Дамы сидели на открытой веранде усадебного дома сестер Потоцких в Софиевке под Уманью. Прямо от крыльца начинался сад. Весна на юге была ранней и сулила жаркое засушливое лето. Дальше за косогором рисовался ландшафтный парк, так как его понимала прежняя хозяйка, прекрасная фанариотка Софья де Витт, во втором замужестве графиня Потоцкая.

Об этой женщине, младенцем проданной в Константинополе польскому перекупщику, куртизанке, русской шпионке, кровосмесительнице и скандалистке, ходило столько легенд, что трудно было выбрать, в какую не верить. Говорили, например, будто умерла графиня в Париже, и будто из тамошней земли запрещено вывозить покойников, а потому слуги нарядили госпожу, причесали, нарумянили, усадили в карету, и когда она тронулась, то встречные мужчины оборачивались, так хороша была почившая…

– Я тебя не поняла. – Графиня Воронцова сделала еще один стежок на вышивке и вопросительно взглянула на собеседницу.

– Конечно, – губы Софи обиженно сжались. – Ведь ты не считаешь себя полькой.

От земли шел запах тепла и влаги. Не хотелось думать ни о чем грустном.

– Нет, – покачала головой Лиза. – И я не понимаю, почему для тебя это важно? Твоя мать гречанка. Ты сама всю жизнь провела в Малороссии, если не считать Петербурга и Парижа. Ольгу, кажется, подобные вещи не беспокоят?

– Ольга! – Софи фыркнула. – А я… – Она отбросила кисть и прижала оба кулачка к сердцу. – Я не знаю, как тебе объяснить! Но у меня все в груди разрывается от любви и жалости.

Лиза посмотрела на кузину с беспокойством.

– Бедная, несчастная Польша! Голубка, заклеванная тремя черными орлами! Твои соотечественники истекают кровью, а тебе все равно?

Воронцова потупилась.

– Этого не может быть! У тебя такая добрая душа!

– Но ничего нельзя сделать, – робко отозвалась Лиза. – Во многом поляки виноваты сами. Да и не мне сочувствовать им, у меня русская мать… и муж русский генерал. У тебя, кстати, тоже.

– Вот я и говорю! – воодушевилась госпожа Киселева. – Мы могли бы повлиять на них, склонить в нашу пользу. Многие польки замужем за русскими военными. И когда настанет час, а он настанет, я знаю, мы сумеем повернуть оружие своих супругов против тиранов и поработителей.

– Ты бредишь! – Лиза отказывалась верить ушам. – Послушай себя. У Павла Дмитриевича крупный военный чин. Ты должна постараться принять его родину.

– Никогда! – Щеки Софи пылали. На мгновение она стала еще красивее, если это только возможно. Пифия у алтаря. – Я не могу представить себе, что такой тонкий, образованный, благородный человек, как Поль, родился в этих медвежьих берлогах. Твой Михаил хотя бы воспитывался в Англии. А Поль? Поль – ошибка Провидения. И я постараюсь ее исправить.

«Ты сначала постарайся вернуть мужа, – подумала Елизавета Ксаверьевна. – А потом командуй им». Она сложила вышивание и встала.

– Пойду пройдусь по саду.

Графиня не любила спорить, потому что всегда оставалась при своем мнении, но не умела его отстоять. Стыдно признаться: она была упряма. Единственным человеком, которому удавалось ее разубедить, обычно оказывался муж, и то по единственной причине: Лиза считала своим долгом его слушаться. Застенчивость мешала ей гласно опровергать доводы собеседников, да и нужные слова не находились вовремя. Но в глубине души графиня кипела и, оставшись одна, начинала длинный диалог сама с собой, выдумывая, что бы сказали ей и что бы ответила она. Если бы была такой умной, как Михаил!

Теперь Лиза шла по дорожке и с негодованием рассуждала о бредовых идеях Софи. В такое время! Раскрыт заговор. Сотни людей, в том числе родня, замешаны. Надо молиться и ждать. А полонофильские выходки кузины только скомпрометируют Киселева. Ему и так нелегко оправдаться: во 2-й армии заговорщиков больше, чем невиновных. Софи же бравирует расположением к мятежникам. Они обещали свободу Польше!

«Что я здесь делаю?» – спросила себя графиня. Она приехала погостить и разделить тревоги за мужей. Михаила тоже вызвали в Петербург. Ей казалось, что именно у Софи следует искать поддержки. Вторая из сестер Потоцких – Ольга, в замужестве Нарышкина, – к своему супругу была решительно равнодушна и заглядывалась на чужих.

Вчера у Лизы была возможность в этом убедиться. Она гуляла с дочкой по саду. Пятилетняя Александрина бегала между клумбами, деревьями, кустами… и как-то забегалась. Мать пошла ее искать. Миновала несколько беседок, руину «Слеза», где три мраморные колонны были надломлены бурей над источником. Дальше шпалерами выстриженный лавр укрывал от нее маленький лабиринт, в сердце которого разговаривали. Не имея привычки подслушивать, графиня повернула назад, и в это время до нее долетели слова, произнесенные слишком громко.

– Я умоляю тебя! Ты видишь, я стою перед тобой на коленях! Верни мне Поля!

Лиза узнала голос Софи. И другой, отвечавший ей насмешливо, точно отказываясь принимать сказанное всерьез.

– Возьми, я не держу. Только мудрено отогнать кобеля от сучки, когда лапка поднята.

Это была Ольга. С ее неуместной грубостью в ответ на горе сестры. Лиза знала о семейном треугольнике. Павел Дмитриевич женился на старшей, и они, кажется, ладили. Родился сын. Но после смерти старой графини к Киселевым переехала золовка… Обычная история. Муж и сестра.

– Я всегда донашивала за тобой платья! – между тем потешалась Ольга. – Он уж не раз говорил, что больше никогда, никогда, никогда… А потом приходил и умолял, и плакал. В толк не возьму, что с тобой не так?

Нарышкина пыталась задеть сестру, но та не отвечала на оскорбления. Кто бы мог подумать! А ведь Лиза считала Софи такой же легкомысленной, как Ольгу. В ее глазах сестры стоили друг друга. Неужели она продолжает любить Поля?

– Теперь, когда вы потеряли ребенка, что вас соединяет? – Казалось, Нарышкина отстаивала право забрать у сестры бездетного мужа. – Поль сам говорил мне, что ты преследуешь его домогательствами.

– Он связан со мной святейшими клятвами. Я его жена. Он не может так просто отвернуться от меня.

В ответ послышался сухой смешок.

– Тебе ничего не напоминают твои стенанья:

Не дав сестре опомниться, Ольга продолжала:

– Говорят, это ты нашептала Пушкину нашу семейную легенду о неженке Потоцкой, погубленной ревнивой одалиской в татарском гареме? Так зачем ломать комедию? Могла бы заложить страничку в книжке. Я бы поняла.

Софи молчала.

– Хочешь меня отравить или зарезать? Учти, «кинжалом я владею, я близ Кавказа рождена!» Дорогая Зарема, черкесский булат – не то оружие, которым стоит сражаться за Поля.

Тон Ольги был непереносимо менторским.

– Лучше научись делать то, что ему нравится. А что ему нравится, спроси у меня.

На этой реплике графине захотелось своими руками придушить Нарышкину, и во избежание зла она поспешила отойти от кустов. Какая наглость! И в такой манере Ольга рассуждает о чужих мужьях? Не в последнюю очередь о Михаиле. Ноги у Лизы подкосились, она присела на разогретый солнцем мрамор у руины «Слеза» и подставила ладонь холодной струе.

Дело не в том, чего хочет Ольга, а в том, чего хочет Михаил. Попытка вернуть самообладание не удалась. Как там про сучку? «Когда лапка поднята…» У госпожи Нарышкиной лапка поднята всегда. И хвостик тоже. Молодая женщина не хотела признаваться, но ее душила ревность. Сестры Потоцкие – вакханки ослепительной красоты. А она? Она только умеет нравиться. Стоит Нарышкиной пожелать, стоит только протянуть руку…

Подобные вещи лучше скрывать от мужей. Но вот беда, Лиза была абсолютно бесхитростна и не умела таить тревоги. В первый же вечер после возвращения Воронцова из столицы она обрушила на него каскад новостей от Польши до дележа Поля между сестрами.

– Ты полагаешь, я не знаю цену Ольги?

Они лежали рядом в новой спальне, обставленной мебелью из грушевого дерева, и вдыхали аромат свежей штукатурки. Дом еще пах стружками, паркетной доской, масляными красками потолочных плафонов.

Левой рукой граф обнимал жену. Ее голова покоилась у него на плече, и Михаил чуть высокомерно посматривал на свое сокровище сверху вниз. Он не стал рассказывать, что имел опыт общения с госпожой Нарышкиной, когда полтора года назад сильно поссорился с Лизой. И что Ольга тогда ничего не получила. Подобная история, вместо того чтобы успокоить, могла только встревожить жену. Да и по характеру Воронцов, в отличие от супруги, был скрытен. Ему нелегко давались откровения.

Вместо этого он сказал:

– Софи думает не о том. Павлу теперь трудно будет оправдаться перед государем. Его всякую минуту могут взять под стражу.

Лиза ахнула.

– Я думаю, все обойдется. – Михаил потрепал жену по затылку. Он воздержался от того, чтобы пересказывать ей последний разговор с Киселевым.

– Как же вы объясните в Петербурге свое молчание насчет тайного общества? – Воронцов посетил начальника штаба в Тульчине перед отъездом в столицу. – Вспомните, что я говорил вам прошлой осенью.

– Стану все отрицать. – Павел Дмитриевич был подавлен. На него навалились горы несчастий, среди которых семейные – не самые страшные.

– Это неразумно. Говорите, будто знали то же, что знали все.

– Вряд ли поможет. – Генерал-майор глубоко вздохнул. – Мне страшно подумать, что будет с Софи в случае моего ареста. Я принял твердое решение, если все обойдется, вернуться к ней. Не видеть больше Ольгу. Никогда.

Воронцову странно было слышать, что в такую минуту Павел больше думал о своем семейном адюльтере, чем о спасении жизни, и он сказал это другу. Тот невесело рассмеялся.

– Не дай вам Бог пережить нечто подобное. Посмотрите на меня, Михаил, я взрослый человек, не тряпка. Я на семнадцать лет старше жены и на восемнадцать Ольги. – Имя возлюбленной далось ему с трудом. – Сначала это был маленький флирт. От скуки. Кто бы мог подумать, во что он превратится! Полное отсутствие собственной воли. Затмение.

Воронцов едва заметно пожал плечами. Он не понимал и не принимал подобной зависимости от женщины. Любил жену. Даже очень. Но ясный разум, твердая воля всегда должны оставаться в кулаке.

– Возьмите себя в руки, Поль, – посоветовал Михаил Семенович. – Вам ехать к государю, а вы запутались в двух баб… дамах. Что за мальчишество?

Лицо Киселева скривила страдальческая улыбка.

– Остерегайтесь ее, друг мой. Ведь когда меня не будет под рукой, она займется вами.

Санкт-Петербург.

У жертвы всегда рыльце в пушку. Нет чистых до конца перед собственной совестью. Чем беспокойнее душа тем старательнее она кутается белыми одеждами.

Но разве легче от этого палачу? Вернее, тому, кто не хотел им стать?

Никс ворочался на походной кровати, подгребая под себя кожаный матрас, набитый сеном. То натягивал на голову шинель, то сбивал ее в ком ногами. Даже запах свежей травы, всегда действовавший успокаивающе, теперь бил в ноздри и будоражил нервы.

Царь знал, что обидел Филарета. Откуда вдруг такой приказной тон? Хотел поговорить, и не вышло. Все оставил в себе. Побоялся.

Теперь крутись сам.

Зачем даются предсказания? Чтобы опустить руки? Вряд ли. Но если Бог велит России пройти через искушения, дело ли императора заграждать путь?

Или пророчества – суть предупреждения? Одумайтесь. Отступите от края. Иначе…

Мысли не давали спать. Мудрено ли, что утром у Николая был усталый вид, резкий голос и неприветливое лицо? Ангел отлетел. И если не всякий еще осознал эту истину, взмокшей шкурой прочувствует, войдя в кабинет.

Вдовствующая императрица как никто понимала сына. Видела она трех царей! Если Никс не перестанет рвать себя в клочья, увидит четвертого. Мать умела заставить уважать свое мнение и, почувствовав натянутую до звона нить между кротчайшим из владык и честнейшим из государей, пресекла непонимание в корне.

После чая выслала всех, оставив у себя в светлой белой столовой, выходившей дверями в зимний сад, только сына и митрополита.

– Что вы скажете, ваше святейшество, скоро ли произойдет слияние Церквей? – Вопрос светский. Совсем во вкусе прошлого царствования. Когда взаимного экстаза ждали со дня на день. Не дождались.

Филарет прикоснулся пальцами к золотой панагии на груди. Чуть покашлял.

– Думаю, настанет время, когда у нас просто не найдется другого выхода. Но то не будут дни радости.

Император заметно вздрогнул. Поднял на митрополита глаза. Кажется, он один только и понял.

– Вот как? Значит, вы не считаете, что Священный Союз сможет спасти мир от потрясений?

Владыка пожал плечами.

– Много было надежд на возрождение народов. Но время, в которое мы живем, – не тихое утро России, а грозный закат Европы. Впрочем, – поспешил Филарет, – продолжаться он может не одно столетие.

– И зная это, как царствовать? – Николай в упор смотрел на собеседника.

– Так же, как и не зная.

Повисла пауза. Мария Федоровна постаралась затянуть ее края, разлив чай и знаком приказав подать засахаренные фрукты.

– То, что мы видели в мятеже, – лишь первый приступ дьявола. Попустительство злу дало ему укрепиться.

Молодой император поморщился.

– В крепости сейчас около двух сотен человек. Причастных к заговору гораздо больше. Не все виноваты. Но все испуганы. Кажется, многие сами от себя не ожидали… Я не могу видеть в каждом врага. Но не могу и любить, как учат заповеди.

Филарет кивнул.

– Любить и прощать надо своих врагов. Бороться с врагами отечества. Ненавидеть врагов Христовых. К какой категории относятся ваши?

Николай опустил голову.

– К разным. Думаю, среди них не так уж много последних.

– Но есть?

Царь промолчал. Как не быть? Однако сделаться палачом…

– Короны без креста не бывает. – Митрополит с благодарностью принял из рук Марии Федоровны чашку. – Взял одно, бери другое.

Петропавловская крепость.

Не смотря на разговор с Софи Волконской, анонимные письма продолжали обнаруживаться то на ковре, то на туалетном столике. Лиц, заинтересованных в запугивании молодого императора, было достаточно. Целый город. Почтенные с виду люди, крупные сановники, дипломаты, явившиеся во дворец по делу, а также истопники, горничные, полотеры, солдаты на карауле – кто угодно. Вдруг полностью сменить ливрейных слуг или рассчитать поваров и камер-юнгфер не представлялось возможным. К вечеру людской прибой, схлынув, оставлял на паркетах Зимнего белую пену записок с доносами и обещаниями смерти.

В отличие от царя, который деланно смеялся и дергал щекой, Бенкендорф считал, что именно тут можно найти обрывки недостающих следствию нитей. Часть злых шутников действительно издевалась, не имея задней мысли. Другие угрозы явно исходили от иностранных «братьев», связанных с нашими заговорщиками. Кроме того, родственникам арестованных казалось, что, угрожая императору расправой, они облегчают участь своих непутевых кузенов и детей.

Самое неприятное предположение – на воле еще много заговорщиков, вхожих во дворец. Тайное общество куда больше, чем видится из-за допросного стола.

По здравому размышлению Александр Христофорович решил поговорить с Мишелем Орловым и в его репликах – вряд ли дружеских – поискать зацепок. Алексис сделал так, чтобы брата содержали не в самом сыром и затхлом каземате, а перевели в первый номер Кронверкской куртины, где прежде обитал Кондратий Рылеев. Камера – сухая и чистая – выходила одним окном на внутренний двор крепости, другим на Неву. Нижние стекла были замазаны краской, но при богатырском росте узника он свободно любовался перспективой.

– Ты не можешь себе представить, сколько утешения приносит печка, – приветствовал гостя Мишель. Покоритель Парижа стоял на коленях возле чугунной черной дверки и кормил огонек березовым крошевом, отламывая от поленьев кусочки коры с подсохшей древесиной.

– Рад видеть тебя в добром здравии.

– Тот, должно быть, мне здоровья не желает. – Орлов поднялся и отряхнул брюки.

– Тот помиловал тебя для брата. – Бенкендорф без приглашения взял стул и уселся рядом с печью. – Поддерживаешь порядок? Сейчас даже неясно, где спокойнее, в крепости или на улице.

– Поменяемся?

– Благодарю покорно.

Мишель посмеивался в усы и, кажется, был рад визиту.

– Твоим в Москву Алексис все написал. О жене не беспокойся. Она получит приказание ехать в деревню, куда и твою буйную голову доставят, надеюсь, не отдельно от плеч.

– Я должен поздравить тебя: одесную императора. – Орлов картинно поклонился.

– Много чести, мало толку.

– Не прибедняйся. Твоя карьера выстрелила, как ядро из пушки. Все об этом говорят.

– Ты в крепости слышишь столичные сплетни?

Оба засмеялись, и Мишель с тяжким скрипом опустился на просиженную кровать.

– Распорядись чаем.

Бенкендорф постучал в дверь и отдал приказание явившемуся надзирателю.

– Только булки здесь и хороши, остальная пища непереносима, – проворчал арестант. – Ты хотел говорить со мной? Без протоколиста?

– У меня есть несколько вопросов.

– Все, о чем меня изволит спрашивать государь, я рассказываю на дознании.

– Я читал твои протоколы, ты просто издеваешься.

– А ты думаешь, я размякну тут со старым другом и выложу правду до донышка?

Орлов продолжал посмеиваться, но взгляд его стал цепким. Александр Христофорович сделал над собой усилие. Он раздвинул указательный и средний пальцы правой руки наподобие циркуля и положил их на сгиб левой. Мишель мигом утих.

– Ты все еще помнишь?

– Мы были молоды и хотели блага.

– Я и сейчас хочу блага, – отчеканил Орлов.

– Обагренного кровью?

– Странно, что ты, боевой офицер, боишься крови.

– Крови сограждан.

Мишель вздохнул.

– Прогресс не достигается иным способом. Ты просто остановился за несколько степеней до меня и потому не понимаешь.

– Я остановился, – подтвердил Бенкендорф. – Но ради того, что нас когда-то связывало, умоляю, ответь. Твои слова никуда далее этой комнаты не пойдут.

С минуту Орлов молчал, глядя на гостя. Потом кивнул.

– Хорошо. Ты задашь три вопроса. Я скажу, что знаю. Но никаких подтверждений моих слов письменно не дам.

Александр Христофорович поднял обе ладони, показывая, что речь о подобных вещах не идет.

– На какую помощь вы рассчитывали из-за границы? Неужели предполагалась интервенция?

Орлов расхохотался.

– Среди заговорщиков было много горячих голов, но имей в виду: ни одного предателя. Для каждого из нас Россия – святыня. Что касается помощи, то было бы несбыточно ждать вооруженной поддержки, и от кого? Ни в одной стране Европы в настоящую минуту нет правительства и армии, преданной идеям революции. Прекрасное дыхание Парижа 1789 года царило на петербургских улицах один день. И, как видишь, наша Бастилия цела!

– Вы даже Сенат не взяли, – презрительно фыркнул гость, – хотя его никто не охранял. Так, вышли и покричали.

– Если все было столь ничтожно, то почему ты с моим братцем пять раз ходил в кирасирскую атаку против мятежников?

– Да потому! – взвился Бенкендорф. – Государь не хотел стрелять, боялся попасть в толпу, что и вышло. Думали рассеять пехотинцев конным ударом.

– А мне сказали, дело было жарко.

– Скорее холодно, – насупился гость. – Лошади не перекованы по-зимнему. Падали на льду. До прямого соприкосновения не дошло. Все раны – от выстрелов и ушибы с переломами. Ни одной колотой.

– Ну, если так, – разочарованно протянул Орлов. – Неужели не отбили ни одной атаки?

– Они были пьяны и не могли толком выстроиться. Не то что отбить кавалерийский наскок. – Александром Христофоровичем овладело злое раздражение. «Как все глупо! Непоправимо глупо! Теперь ходи доказывай, что кирасиры даже не доскакали до рядов мятежников. Пять атак!» – Много вам, братцы, чести, – резко бросил он. – Я, мой милый, Рущук с уланами брал. Так что не завирайся.

– Ладно, – махнул рукой Орлов. – Мы отвлеклись. Конечно, никакой военной помощи не ожидалось. Но после захвата власти братья гарантировали нам дипломатическое признание и поддержку в печати. Газеты, журналы…

– Это уже есть. Визг от Лондона до Парижа. Вы герои, а поскольку все просрали, то еще и мученики.

– Мы и есть герои. – Мишель развернул плечи.

– А по-моему, недоумки.

– Ты меня оскорблять пришел?

– Нет. С первым вопросом все. Теперь скажи… это уже для меня лично… много покойный государь знал о заговоре?

Несколько мгновений Орлов молчал, внимательно глядя в лицо гостя. Отошел к окну. Потом снова вернулся, но не сел на кровать, а оперся спиной о стол.

– Если я скажу, ты не поверишь, – наконец промолвил он. – Государь знал все.

Повисла пауза. Александр Христофорович, кажется, не вполне понял услышанное.

– Все, – повторил Мишель.

Им принесли чай, но собеседники даже не взглянули на надзирателя, стелившего белую скатерть и расставлявшего красивые чашки с пасторальными видами.

– Надо же, не щербатые! – рассмеялся Орлов, беря одну в руку. – Право, тебя уважают!

Бенкендорф продолжал сосредоточенно молчать. Нити заговора, которые уже почти связались у него в голове, вновь порвались.

– Шура, очнись! – Мишель помахал у него перед носом ладонью. – Все, что я делал в последние десять лет, я делал по точному желанию нашего Ангела.

Александру Христофоровичу показалось, что потолок качнулся, как на корабле.

– Но почему же ты тогда ничего не говорил? – не поверил он. – Сидишь тут, кормишь крыс, новый государь называет тебя предателем…

– Ты опять ничего не понял, – покачал головой Орлов. – Считаешь меня осведомителем вроде Витта или Шервуда?

– Но ты сказал: по точному желанию императора…

– Да, и от своих слов не отрекаюсь, – кивнул арестант. – Но все не так прямо и явственно. Послушай…

Он вздохнул, глубоко, со всхлипом. Отвернулся в сторону, пряча маслено заблестевшие лаза.

– Я сам не сразу понял… Я служил при государе и думал, будто он очень привязан ко мне. Его вовсе не пугали те мысли, которые потом сочли «слишком свободными» и за которые меня… выставили. Ах, если бы ты только мог себе представить, что это был за человек! Истинный благодетель. Свет отечества.