Авария, дочь мента (сборник)
– Я сейчас уйду… – сказал Николаев. – Только скажи… это они?…
Валерка вдруг повернулась, вцепилась в его шинель двумя руками, прижалась окровавленным лицом и не заревела даже – завыла страшным, низким голосом. Николаев торопливо гладил ее по свалянным желтым вихрам, сжимая дрожащие губы, чтобы не заплакать самому от жалости и отчаяния, смотрел с ненавистью куда-то в пространство…
Он оставил патрульную машину под аркой старого дома на Новокузнецкой. Позвонил в девятую квартиру и замер, ссутулившись перед броском.
В квартире было тихо.
Он позвонил еще раз – звонок гулко прогремел в тишине. Николаев толкнул дверь, она неожиданно открылась. Он нащупал выключатель, загорелась тусклая лампочка на кривом шнуре. Прошел в комнату, включил свет. Глянул на скомканную, чуть не узлом закрученную постель, отвернулся.
В прошлый визит не было времени разглядывать полутемную комнату, теперь же он заметил, что обставлена она старой и разнокалиберной мебелью, а пестрые плакаты с аппетитными японками прикрывают драные обои.
Он заглянул в смежную – здесь был только длинный стол с грязной посудой, несколько колченогих стульев и батарея пустых бутылок вдоль стены.
Уже догадываясь, в чем дело, Николаев вышел из квартиры и открыл дверь в соседнюю – на полу валялся мусор, по углам колыхалась паутина, сквозь мутные окна едва просвечивали уличные фонари. Дом был давно выселен, а ребята быстро свернули бордель и исчезли, растворились в огромном городе.
Николаев вдруг обнаружил, что держит ладонь на рукояти пистолета, отдернул руку и застегнул кобуру.
Спустившись на улицу, Николаев оглянулся: старый дом мрачно темнел среди расцвеченных огнями соседей, окна кое-где скалились выбитыми стеклами…
На следующий день Николаев зашел в отдел регистрации. Кивнул молоденькой симпатичной девчонке в ладно пригнанной форме с лейтенантскими погонами.
– Здравствуйте, Алексей Николаевич, – с готовностью улыбнулась та. – Что-то не видно вас, не заходите.
– Да… Дела… – Николаев ждал, пока выйдет капитан, завязывающий тесемки на пухлой папке. – Дела, все дела…
– Заметно… – хихикнула девчонка.
У Николаева было мятое, осунувшееся лицо, глаза ввалились – он провел бессонную ночь, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому шороху в комнате дочери.
– Алексей Николаевич, – понизив голос, сочувственно спросила девчонка, – а за что вам звание задержали? Я прямо так расстроилась…
– А?… Да… – невпопад сказал Николаев, с трудом понимая, о чем речь. Капитан, наконец, вышел, и он наклонился к девушке. – Галя, можно вас попросить… личная просьба…
– Конечно.
– Владельцы «жигулей», «восьмерка», слоновая кость или белая…
– По району?
– По городу.
– А номер?
– Мне бы фотографии посмотреть.
– Да что вы, Алексей Николаевич! – растерянно улыбнулась Галя. – Вы представляете, сколько их? А если по доверенности? Или в угоне?
– Да, конечно, – кивнул Николаев. – Не подумал. Извините…
– А что случилось, Алексей Николаевич? – крикнула Галя, но Николаев торопливо закрыл дверь.
На третий день Валерка сама собралась в школу. Николаев подвез ее. Валерка сидела рядом тихая, бесцветная, как собственная тень.
– Тебя встретить? – спросил он.
– Как хочешь.
– Валера… – начал Николаев.
– Я ничего не помню, – торопливо сказала Валерка.
– Послушай, я только…
– Я ничего не помню, – зазвеневшим от напряжения голосом повторила Валерка.
Она вышла и медленно побрела к школе, мгновенно исчезнув, растворившись в толпе ребят и девчонок, одетых в одинаковую синюю форму.
На Калининском было столпотворение: из ресторанов выпроваживали посетителей. Солидные мужики со сбившимися набок галстуками и сопливые ребятишки в вареных штанах со снятыми в ресторане девицами ловили такси. Вдоль проезжей части выстроилась длинная голосующая очередь.
Николаев, прикрывая лицо поднятым воротником плаща, двигался сквозь толпу, цепко разглядывая компании. Москва велика только для приезжего, для москвича она – лишь несколько привычных маршрутов. Валерка тусовалась в этом районе и, скорее всего, пересеклась с компанией загорелого где-то здесь. В любом случае это была единственная возможность найти «восьмерочную» компанию. Теперь Валерка сидела дома, а Николаев каждый вечер бродил по Калининскому, расспрашивал швейцаров, вглядывался в лица…
Кавказцы по-хозяйски вели толстоногих девок не первой свежести. Мальчик с тонким холеным лицом и ледяными бесцветными глазами в сопровождении двух телохранителей сел в подъехавший «мерседес». Взрослые парни тащили в такси пьяную в дым девчонку, ровесницу Валерки. Девчонка упиралась, пыталась с пьяной деловитостью объяснить что-то заплетающимся языком, парни посмеивались у нее за спиной, таксист равнодушно ждал с открытой дверцей.
Николаев оглянулся: постовой милиционер скучно смотрел в сторону.
Такси шли одно за другим, будто собрались сюда со всех концов Москвы. Кто-то кинулся к зеленому огоньку, опережая стоящих впереди, ему поставили подножку, началось выяснение отношений, сотоварищи разводили сцепившихся парней, один из них угрожающе держал в кармане напряженную руку.
Николаев спустился в переход. К нему подвалил крепкий коренастый малый в джинсовой кепке, глядя в сторону, спросил:
– Отец, девочку надо?
Николаев резко остановился, в упор взглянул на него. Сутенер понял это по-своему и кивнул себе за плечо. Там стояла, прислонившись к кафельной стене, тонкая девочка с милым чистым лицом отличницы-приготовишки, в короткой голубой, похожей на школьную, юбочке и черных ажурных чулках. Она безучастно смотрела перед собой плоскими невидящими глазами, зрачки были расширены.
– Эту? – спросил Николаев.
– Не нравится? – усмехнулся парень. – Тогда извини…
– Сколько ей?
– Тринадцать.
– Сколько?!
– Тринадцать. Суеверный, что ли? – засмеялся своей шутке парень. – Ну? Да – нет? Стольник на час, трешник за ночь.
– Пошли, – сказал Николаев. – На час.
Сутенер грубовато взял девчонку за локоть, повернул, и она покорно пошла, так же бессмысленно глядя в пространство.
– Давно она?… – спросил Николаев, когда они вышли на проспект.
– Не волнуйся, дело знает.
Они свернули под арку.
– Погоди, – Николаев остановился. Быстро оглянулся по сторонам – никого – и изо всей силы ударил парня снизу в челюсть. Тот лязгнул зубами, отлетел, глухо стукнулся затылком в стену и стал сползать на асфальт. Николаев подхватил его, не давая упасть, замолотил кулаками, постанывая от ненависти. Схватил его за волосы, повернул лицом к равнодушно стоящей рядом девочке:
– Дело знает? Ей же тринадцать, пес! Ей же в куклы играть! – он с размаху ударил сутенера лицом об стену.
В арку вошла женщина, тотчас кинулась обратно:
– Милиция! Милиция! Кто-нибудь, помогите!
Николаев, последний раз пнув парня, бросился бежать в проходной двор. На бегу оглянулся – сутенер кулем лежал у ног неподвижно стоящей девочки.
Послышался стук подкованных сапог; в арке, усиленный эхом, залился милицейский свисток. Николаев, оскальзываясь на мокром асфальте, перепрыгивая через какие-то перила, детские песочницы, промчался по старым арбатским дворам, очутился на Садовом. Здесь остановился, переводя дыхание, огляделся, одернул плащ, сорвал с деревца несколько листьев и пошел к метро, вытирая кровь с дрожащих пальцев.
Как обычно в последние дни, он встретил Валерку после уроков. Она села в машину, накинула ремень и сложила руки на коленях, какая-то заторможенная, неживая.
– Как там? – спросил Николаев, трогая с места.
– Нормально…
Николаев искоса поглядывал на дочь – она пусто смотрела перед собой, безвольно покачиваясь на неровностях дороги.
– Ты бы гуляла хоть немного, – сказал он.
– Не хочу…
– А хочешь, – осторожно предложил Николаев, – пойдем вместе. Подышим немного…
– Не хочу, пап.
В стенном шкафу, там, где обувь, Николаев разыскал свою старую кожаную куртку. Примерил перед зеркалом. Она уже не сходилась на животе, он распахнул ее пошире, поднял воротник. Приколол пару Валеркиных значков с чьими-то ублюдочными рожами. Долго, мрачно разглядывал себя в зеркале…
Он оставил машину на стоянке и двинулся по вечерней улице, глубоко засунув руки в карманы, внимательно поглядывая по сторонам. Пробежался и запрыгнул в автобус.
Автобус был битком набит, Николаева прижали к толстой пожилой тетке. Та неприязненно оглядела его наряд, значки, покачала головой и демонстративно отвернулась.
– В чем дело? – спросил Николаев.
Тетка снова покачала головой. Громко сказала, привлекая внимание пассажиров:
– Совсем уж с ума посходили! Седина в бороду, а туда же…
– Вам что, мои значки жить мешают? – раздраженно спросил Николаев.
– А ты на меня голос не повышай! В милицию сдам, там тебя научат разговаривать!..
Николаев выскочил из автобуса на следующей остановке, постучал пальцем по лбу, крикнул:
– Лечиться надо, бабушка! Не доживешь до коммунизма!
Железные дверцы захлопнулись, отсекая возмущенные голоса пассажиров. Николаев выудил из кармана сигарету, прикурил.
– Не выключай! – к нему подвалил подросток, склонился над спичкой, прикрывая огонь ладонями. Николаев сверху смотрел на взбитые петушком волосы.
– Слушай, чувак… – развязным тоном начал он.
– Чего-о? – подросток поднял голову, и Николаев разглядел в темноте накрашенные глаза и серьги в ушах. – Нанюхался, что ли? – Девчонка заржала и пошла к своей компании, оглядываясь на Николаева.
Он усмехнулся, выбросил спичку и двинулся дальше. Тут и там тусовались разномастные компании. Николаев впервые обратил внимание, что, несмотря на угрожающий вид, дикие вопли и махание руками, вся энергия направлена внутрь компании, никому дела нет до испуганно шарахающихся прохожих. Большинство компаний сидели или стояли в кружок, отгородившись спинами от остального мира.
Он переходил от одной тусовки к другой, слушал орущий на всю улицу магнитофон с битломанами, присел на корточки около хрипатого «под Высоцкого» парня с гитарой, мимоходом спрашивал про «восьмерку». Воспринимали его без интереса, но и без неприязни.
Уютно светились окна домов. На улице все собирался и никак не мог собраться дождь. С детской площадки между домами вдруг раздался истошный девчоночий визг – Николаев резко обернулся, – и тотчас девчонка захохотала во весь голос.
Николаев подошел ближе, присматриваясь. На низкой скамейке около песочницы тусовалась команда металлистов. Девочка с большой нотной папкой свернула с улицы, срезая дорогу через площадку, но, заметив компанию, опасливо обогнула ее по дорожке.
В компании шел треп, рыжая девчонка, увешанная железными бляхами, как породистый пес, тыкала пальцем, торчащим из обрезанной перчатки, толстяка в кожаном картузе:
– Толстый, а толстый…
– Отста-ань…
– Толстый, а почему ты такой толстый?
– Ну, отста-ань…
– Нет, толстый, тебя кормили много, да?
Двое напевали что-то забойное, отстукивая ритм по коленкам:
– Та-тата-тата! Тата-та! Нет, здесь так: та-та…
– Да не: тата-та-та…
– Смотри, – вдруг коротко, напряженно сказала девчонка.
Все разом обернулись, замолчав: к площадке неторопливо приближались возникшие из серой ненастной темени квадратные парни. Один бесцеремонно наклонил толстяка, глянул на замысловатый рисунок на спине, похлопал по плечу:
– Металл?
– А чего? – толстяк попытался встать.
– Сиди, сиди, – остановил его квадратный. И вдруг резко ударил его крюком снизу. Толстяк перевалился через скамейку, картуз покатился в кусты.
Другой схватил значок на груди у девчонки.
– Чего… Отвали, – девчонка отбросила его руку, но квадратный ударил ее тыльной стороной ладони по лицу. Ослепленная девчонка отлетела в песочницу, закрывая лицо руками. Из разбитого носа хлынула кровь.
– Эй, парни! – Николаев шагнул вперед. – Вы что, озверели? Что они вам сделали?
Квадратные обернули к нему одинаковые серые, безо всякого выражения лица, быстро глянули ему за спину и вокруг – один или кто-то еще на подходе? Тот, который ударил девчонку, так же взялся за значок у него на куртке:
– Ну, дядя, несолидно…
Николаев сбил захват, увернулся от кулака, отскочил, крикнул:
– Сержант!
Милицейский сержант, шествующий по другой стороне улицы, неторопливо свернул за угол.
На Николаева бросились сразу трое. Он был не слабее любого из них, но он с ними дрался, а они – работали, именно работали, уверенно, профессионально, без лишних движений, крепко стоя на мощных ногах. Николаев упал, покатился по песку, его догоняли, били ногами, он сумел-таки встать, выхватил из внутреннего кармана дубинку:
– А-а, суки! – с размаху достал одного по плечу, тот с повисшей плетью рукой согнулся и ушел куда-то в темноту.
Девчонка вдруг пронзительно, как звереныш, завизжала, бросилась на квадратных и вцепилась одному зубами в руку. Тот бил ее по голове, пытаясь отодрать, взвыл сам, рванул руку – ноги девчонки оторвались от земли, она повисла на зубах, как собачонка, – раскрутил и отбросил в сторону.
Открылось окно ближнего дома, мужской голос крикнул:
– А ну, кончай! Милицию вызову! Каждый день!
Квадратные растворились в темноте. Избитые ребята поднимались с земли, отряхивались, толстяк искал свой кожаный картуз, потерянный в драке.
Николаев в бешенстве кинулся к сержанту, который царственно возник из-за угла.
– Ты что, сержант, ослеп?!
Тот обратил к нему невозмутимое лицо:
– В чем дело?
– Как фамилия? Из какого отделения?
– Что? А ну, документы предъявить! – рявкнул сержант. – Быстро!
– Сейчас… Я тебе предъявлю, сволочь… – Николаев полез в карман за удостоверением.
– Пойдем, – сзади подскочила девчонка, схватила Николаева за рукав, потащила от сержанта. – Не связывайся!
– Четвертый! – сержант демонстративно поднес к губам рацию. – Четвертый, я седьмой… Сейчас узнаешь из какого, – кивнул он Николаеву.
– Ну, пойдем! – девчонка изо всех сил тянула Николаева в сторону.
– Пойди проспись! – насмешливо крикнул вслед сержант.
Николаев рванул было к нему, но девчонка повисла на плече.
– Стрелять таких надо! – заорал он. – Ментура!
Один из ребят провел их к двухэтажному обшарпанному клоповнику на задворках Арбата, открыл дверь своим ключом, и все вошли в длинный, заставленный старой мебелью, тускло освещенный коридор коммуналки. Из ближней комнаты выполз мужик в трусах и жеваной майке.
– А-а… – удовлетворенно протянул он, зевая и оглядывая растерзанную компанию. – Жалко, что мало. Я бы еще добавил.
– Заткнись, череп, – брезгливо бросил парень. Он включил свет в ванной, ребята принялись отмываться от грязи и крови, теснясь вокруг железного умывальника.
Николаев осмотрел себя в рябом треснутом зеркале: потери, в общем, были небольшие – ссадина на виске и разбитая губа. Обычное после драки напряжение ушло, теперь была усталость и безысходная тоска. По сути, эта рыжая девчонка спасла его: уличная драка, сопротивление милиции – верное увольнение. А если бы нашли трубу с оплеткой, могло кончиться еще хуже…
– Сломали, гадство, – сказала девчонка, ощупывая нос. – Теперь с горбом будет…
– А ты держи, чтоб правильно срослось, – посоветовал толстяк.
– За что они вас? – спросил Николаев.
– Пойди, спроси.
– В Подольске фестиваль, гадство, а я с таким рулем… Вообще!
– Во фишка! Я тащусь! – с восторгом сказал толстяк, разглядывая в зеркале багровый кровоподтек под глазом.
– А кто они вообще? – спросил Николаев.
– А-а, как собак нерезаных, – ответил парнишка-хозяин.
– «Ленинцы», наверное. Или «Отечество», – сказал толстяк.
– Хоть домой не ходи, – сказал третий парень. – Отец добьет.
– А ты чего полез? – спросил хозяин.
– А что – смотреть? – удивился Николаев.
– Все смотрят – ничего… Ладно, пошли, – хозяин провел их через громадную кухню и открыл низкую дверь. Раньше здесь была комната для прислуги или кладовка, всю длину комнаты занимал диван, впритык, без стула, стоял стол с разбросанными кассетами, учебниками и тетрадями.
Все, как могли, расселись на диване, девчонка забралась с ногами. Хозяин врубил магнитофон.
– А ты кто вообще? – спросил толстяк.
– Да так… – Николаев пожал плечами. – Знакомых ищу. Не знаешь: Боб, здоровый такой, волосы светлые. Лет тридцать. Еще с ним загорелый, ну смуглый такой. И еще длинный, каратист. На белой «восьмерке»…
– Не, не знаю. Наши на «восьмерках» не ездят…
– Выруби шарманку! – послышался голос из-за двери.
– Исчезни, череп!
– А меня кто-то спрашивал уже, – сказала девчонка.
Николаев напряженно глянул на нее.
– Ну да, Авария приходила… Ох, гадство. – Она снова пощупала переносицу. – Боб, «восьмерка». А этот каратист – Алик. Или Олег…
– Когда приходила? – растерянно спросил Николаев.
– Да сегодня. – Девчонка скосила глаза к носу, пытаясь разглядеть, растет ли уже горб…
Дома Николаев спрятал куртку в шкаф и вошел в комнату к дочери. Валерка сидела над раскрытым учебником и смотрела в окно.
– Занимаешься? – спросил Николаев.
Дочь медленно обернулась к нему.
– Занимаюсь, – тихо сказала она.
– Не гуляла сегодня?
– Нет.
Николаев пристально, испытующе смотрел в глаза дочери. Валерка спокойно выдержала взгляд. Николаев хотел сказать что-то, но только кивнул:
– Занимайся…
В обед на патрульной машине он заскочил домой. С порога глянул на кухню: Валерка только что вернулась из школы и сидела с дедом за столом. Мать разливала суп.
– А вот и я! – торжественно объявил Николаев и поставил перед Валеркой магнитофон. Он отдавал его знакомым ребятам из мастерской, те склеили корпус так, что не было заметно даже швов.
Дочь равнодушно посмотрела на магнитофон.
– Спасибо, пап…
– Убери, мешает, – сказала жена.
Николаев переставил магнитофон на окно, пошел в прихожую, расстегивая портупею, крикнул:
– Наливай, мать. Оголодал что-то! – вернулся на кухню, шаркая шлепанцами, сел за стол, искоса взглянул на дочь. Валерка сидела, опустив ресницы. Она теперь не красилась и выглядела совсем ребенком, на бледной тонкой коже отчетливо проступили веснушки.
– Как здоровье, дед? – бодро спросил Николаев.
– Ничего, живой пока.
– А как гранит науки? – обратился он к дочери.
– Нормально, – тихо ответила Валерка.
– Это хорошо! – Николаев громко подул на суп, начал есть. Снова быстро глянул на дочь, засмеялся: – А у нас анекдот! Все отделение ржало! Как это – вор у вора… Нет: не рой другому яму, да! Тут народный мститель объявился – три раза у фарца машину потрошил. Японскую сигнализацию отключал. Ну, тот, умелец, самострел поставил! Где?! Между спинкой и сиденьем! А самострел возьми и сработай, когда он сам за рулем был! Цепь замкнулась. Машины кругом, ни остановиться, ни к тротуару прорваться – так и едет со стрелой в заду! Орет и едет!
Валерка улыбнулась. Отодвинула тарелку:
– Спасибо, мам, – и пошла к себе.
Николаев проводил ее взглядом, посмотрел на часы, негромко сказал жене:
– Давай быстрее, копаешься, как… не знаю кто…
Валерка затихла в своей комнате. Потом щелкнул замок входной двери. Николаев успел заметить, как дочь, уже в джинсах и куртке, выскользнула из квартиры.
Он разломил котлету вилкой. Вдруг насторожился и, торопливо дожевывая, вышел в прихожую. Огляделся и опрометью бросился в дверь. Вылетел из подъезда, увидел мелькнувшую за угол дома Валеркину куртку и, теряя шлепанцы, побежал вдогонку.
– Валерка! Стой!..
Настиг ее в конце двора, схватил за руку.
– Отдай, – сказал он, с трудом переводя дыхание.
Валерка круглыми сумасшедшими глазами смотрела на него снизу вверх, часто дыша сквозь стиснутые, по-звериному оскаленные зубы.
– Ну? – Николаев протянул ладонь.
Валерка погасла, опустила голову. Вытащила из кармана пистолет, отдала ему. Николаев, не отпуская руку, повел ее домой. Он ничего не спросил и не сказал больше ни слова.
Войдя в свою комнату, Валерка обернулась.
– Все равно убью, – сказала она с такой нечеловеческой ненавистью, что Николаев похолодел…
Николаев с трудом дотянул до конца дежурства. Каждые полчаса он звонил домой и, услышав Валеркин голос, вешал трубку. Единственное, о чем он молился сейчас – чтобы Валерка не ушла до его возвращения. Ясно было, что она нашла парней раньше, чем он. Стащить пистолет не удалось, что она еще придумает? Подожжет несчастную «восьмерку»? Угонит грузовик, чтобы проутюжить ее вместе с парнями? Теперь уже Николаеву наплевать было на этих подонков, пусть живут как хотят, пусть дышат и топчут землю – только бы с ней ничего не случилось…
Он сдал оружие и, проскакивая светофоры на красный свет, помчался домой. Увидев за матовым дверным стеклом силуэт дочери, немного успокоился. Закурил в своей комнате. Посадить ее под замок, пока не перегорит? Все равно не уследишь. Удержишь сегодня – сбежит завтра, через неделю, через месяц, уйдет из дома. А главное – уже никогда не простит ему, снова будет смотреть сквозь него, жить рядом, как на необитаемом острове.
Николаев услышал, что дочь одевается за стеной, отчетливо звякнули металлические бляхи на куртке. Он встал, затянулся последний раз, раздавил сигарету в пепельнице и, надевая на ходу кожанку, вышел из квартиры.
Он ждал за углом дома, не спуская глаз с подъезда. Вернулась с работы жена, она, видимо, задержала Валерку очередным скандалом, потому что появилась дочь только минут через двадцать. Николаев двинулся следом.
Валерка спустилась в метро. Николаев стоял на эскалаторе на несколько ступенек выше, пригибаясь за спинами пассажиров. С середины лестницы Валерка побежала вниз, чтобы успеть на поезд. Николаев, прыгая через три ступеньки, вылетел на платформу в тот момент, когда двери с тяжким пневматическим вздохом закрывались. Двое мальчишек придержали створки, и он вскочил в последний вагон. Не глядя, кивнул мальчишкам и протолкался в начало вагона. Валерка ехала в предпоследнем, привалившись спиной к торцевой двери.
Выйдя за дочерью из метро, Николаев некоторое время пережидал, пока Валерка поговорит с окликнувшей ее компанией металлистов, старательно изучал названия журналов в киоске.
Двинувшись дальше, Валерка обернулась махнуть на прощание – и заметила отца. С одеревеневшей спиной, ощущая его взгляд, она прошла еще квартал и юркнула за телефонную будку, замерла, откинув голову к стене. Потом осторожно выглянула сквозь грязное треснувшее стекло будки – отец метался взад и вперед, не зная, в какую сторону идти.
Валерка постояла немного, сосредоточенно глядя под ноги, решительно вышла из-за автомата и, уже не скрываясь, зашагала по проспекту. Наклонилась на ходу, будто бы проверить шнурок на кроссовке, стрельнула глазами назад – отец шел следом. Николаев не подозревал, что дочь уже сама ведет его, и Валерке приходилось тормозить, когда он отставал, слишком уж тщательно маскируясь среди прохожих.
Они вышли на тихую арбатскую улицу, Валерка резко остановилась, прислонившись к стене за полуколонной старого дома. Николаев тотчас отступил к стене за чугунную решетку, ограждающую черный голый сквер. Улица была безлюдна, по всей ее длине стояли, въехав двумя колесами на тротуар, машины, и среди них – белая «восьмерка». Николаев сразу понял, что та самая. Он полез в карман за сигаретами, прикурил, стискивая прыгающую в пальцах сигарету.
Они ждали долго. Николаев докуривал третью сигарету, когда вышли Боб и загорелый с какой-то девицей. Они остановились у машины, загорелый обнимал девицу за бедра, та кокетничала, смеялась.
Валерка, чуть отступив от стены, глянула назад – удостовериться, что отец видит. В это же мгновение Боб случайно повел глазами в ее сторону. И перестал улыбаться. Негромко сказал что-то приятелю. Тот отпустил девицу, убрал руки в карманы и досадливо покачал головой. Появились двое других парней, загорелый шагнул им навстречу и, приобняв, зашептал что-то. Каратист скрылся во дворе дома, а загорелый похлопал девицу по плечу, прощаясь, подталкивая в сторону. Та удивленно улыбалась, еще не веря, что ее гонят, потом надулась и, оскорбленно пожав плечами, застучала каблуками прочь по тротуару.
Николаев видел, что парни заметили Валерку и что она не подозревает об этом, не знал, что задумала дочь. Он бросил сигарету и, расстегивая куртку, шагнул из-за ограды. Между тем каратист, обойдя дом со двора, возник за спиной у Валерки. Машина тотчас рванулась назад, на ходу распахнулась дверца. Николаев бросился бегом, но не успел – каратист затолкнул Валерку в машину, и «восьмерка» отъехала.
Николаев заметался по пустынной улице. «Восьмерка» уже сворачивала за угол. Он локтем разбил стекло новенького сверкающего, как елочная игрушка, жигуленка, открыл дверь, вырвал жгут проводов из замка зажигания, замкнул накоротко и, прокрутив колесами по асфальту, ринулся следом. Из дома выскочил лысоватый мужичок в очках, он успел ухватиться за заднее крыло своего жигуля, будто надеялся удержать его, и побежал к автомату.