Авария, дочь мента (сборник)
В «восьмерке» Валерка сидела между двумя парнями. Ее держали за руки, но она даже не пыталась вырываться, только поглядывала в заднее стекло.
– Ну? – раздраженно обернулся загорелый. – Чего ты за нами таскаешься? Понравилось? Да? Еще хочешь?
– Ага. Хочу!
Николаев догонял «восьмерку».
– Ну вот что, – сказал загорелый. – Давай договоримся: еще раз тебя увижу – и ты свое получишь! Плохо будет, поняла? – Валерка все ухмылялась, и это сбивало его с толку. – Поняла?! Забудешь, как мать зовут! Ч-черт, связались… Все, вали отсюда! Дешевка! Боб, останови…
Боб затормозил, и тут же парней бросило назад – Николаев не успел остановиться и ударил «восьмерку» в бампер. Они разом обернулись – Боб, набычившись, даже дверцу приоткрыл, чтобы выйти разобраться, – и увидели, наконец, Николаева.
– Боб, гони! – Но тот сам уже врубил скорость, и «восьмерка» рванул с места.
Валерка торжествующе захохотала.
– Что, навалили, скоты?! Вы свое получите, поняли? Он вас всех убьет! У него пистолет, понял, ты?!
Был вечерний час пик, центр Москвы был запружен машинами. «Восьмерка» и Николаев лавировали в плотном потоке, мчались то в затылок, то расходясь в разные полосы. Впереди вспыхнул желтый свет, и тотчас машины замигали стоп-сигналами, выстраиваясь в ряд перед светофором. «Восьмерка» успела протиснуться у тротуара, Николаев проскочил по встречной полосе. Постовой свистнул вслед и побежал к своему стеклянному «стакану», к рации.
– Чего ему надо?… – загорелый тревожно оглядывался в заднее стекло. – Боб, оторвись! Что ты плетешься, как беременный!
– Как я оторвусь – пять человек! У меня не грузовик!
– Ха! Зря спешите! – торжествовала Валерка. – Он все равно догонит! Он в милиции работает, поняли!
– Да заткните ей пасть!
На следующем перекрестке зажегся красный. «Восьмерка» вылетела на разделительную полосу, но наперерез уже двинулся поток транспорта. «Восьмерка» развернулась и юркнула в переулок. Николаев шел следом. Попетляв по переулкам и дворам, они выскочили на широкую прямую улицу. Здесь Николаев достал «восьмерку», стал заходить слева.
Вдалеке послышалась сирена – вдогонку шла патрульная машина.
– Ч-черт, еще ментов не хватало! Влипли!
– Твоя идея была! Кретин! Я же говорил…
– Да выбросить ее! Он же за ней идет!
– Где? Здесь? – Боб мотнул головой на смазанную от скорости серую полосу асфальта.
– Спокойно! – крикнул загорелый. – Спокойно, я сказал! Боб, там мост будет – переезжай и вниз!..
«Восьмерка» пронеслась по мосту над железнодорожными путями, и, пронзительно визжа шинами, с заносом вошла в поворот.
– Нет! Не надо! Не-е-ет!!! – Валерка в ужасе цеплялась за сиденье, за руки парней.
Николаев ударил по тормозам, его юзом, на заклинивших колесах протащило дальше и развернуло на сто восемьдесят. Он увидел, как свернувшая под мост «восьмерка» притормозила, на ходу распахнулась дверца и упирающуюся Валерку вытолкнули на газон. Она кубарем покатилась по траве.
Николаев врубил скорость, пересек проспект и, с яростным наслаждением, до упора выжав педаль, помчался вниз, перехватывая «восьмерку» на выезде из-под моста. Когда она возникла прямо перед ним из черного провала тоннеля, Николаев успел еще заметить перекошенные страхом лица парней, изломанный в крике рот загорелого, судорожно вскинутые навстречу руки – и на полной скорости врезался в переднее крыло «восьмерки». Обе машины перевалились через бордюр и, кувыркаясь, рассыпая стекла, полетели под откос.
Плачущая Валерка, в разодранных грязных джинсах, прихрамывая, подбежала к обрыву. Машина отца стояла на колесах на крутом склоне, Николаев уже выбрался из нее и, тяжело опираясь на дверцу, смотрел вниз, где на рельсах лежала опрокинутая «восьмерка». По смятому в гармошку корпусу ее пробежали прозрачные голубые огоньки, и машина вспыхнула, вся разом. Николаев обернулся и глянул вверх, на замершую у обрыва дочь.
Отовсюду к месту аварии спешили люди, подъехала патрульная машина, за ней вторая, милиционеры бросились вниз, к пылающей «восьмерке», один остановился около Николаева и цепко взял его за локоть.
Валерка наконец очнулась. Она шагнула было вниз, к отцу, но милиционер, стоящий перед зеваками раскинув руки, перехватил ее и оттолкнул назад, в толпу.
Спас ярое око
Запрокинув большелобый детский лик, Иисус пристально смотрел в глаза склонившегося к нему человека. Человек не смотрел в глаза Спасителю, он так же пристально разглядывал золотистый фон над его плечом, трогал грубыми пальцами пурпурную ризу и поднятую для благословения тонкую руку.
За окнами гудел, не умолкая, Новый Арбат.
– Чистая семнашка, а, Бегун? – хозяин Спаса – Лева Рубль – суетился вокруг, разливал джин по стаканам. – Может, рубеж восемнадцатого. Но я думаю – семнашка.
– Да… семнадцатый… – эхом откликнулся Бегун, не отрываясь от иконы. Отодвинул стакан: – Я за рулем… Чего стоит?
– Да ладно, по двадцать грамм, символически. Ни один мент не унюхает. Обмоем Спасителя! Ты когда последний раз семнашку в руках держал, а? Нет, ты посмотри, письмо какое! Северная школа!
– Да… Северок… – согласился Бегун. – Почем ставишь?
– Пять деревень прошел – пусто! Все вымели. Я уже поворачивать хотел, а в шестой вдруг бабуля из чулана его вытаскивает! Сотню заломила. Все умные стали. Целый день бабульку поил, до полтинника опустил. Тебе за двести отдам. Представь, она из чулана задом пятится, я только изнанку вижу – думаю, начало двадцатого, и на том спасибо. А она как повернулась, веришь – чуть не заплакал…
– Шутишь, Лева, двести, – удивился Бегун. – Она все пятьсот тянет, – он понюхал икону, перевернул, осмотрел древнюю рассохшуюся доску и клинья.
– Ну, пятьсот – перебор, а за триста в момент уйдет, – сказал довольный Рубль. – Тебе по старой дружбе. Коньячку выставишь еще. Я же знаю, у тебя с деньгами напряг. Наваришь немножко… Что, с обновкой тебя? – Он занес пятерню, чтобы ударить по рукам.
– Значит, семнадцатый… – задумчиво сказал Бегун.
– Чистая семнашка! – подхватил Лева.
– Северная школа… – покачал головой Бегун.
– А сохранилась как!
– И сохранилась на удивление… – Бегун вдруг с силой рванул ногтями по иконе, прямо через Христов детский лик, сдирая краску, и с размаху сунул руку в аквариум. Меченосцы и гуппи прыснули в стороны.
– Ты за кого меня держишь?! – заорал он. – Я лох тебе? Ты не обознался, милый? Меня Бегун зовут! Я за досками ходил, когда ты сиську сосал! Вот твой семнадцатый! – Он сунул Левке под нос окрашенные акварелью пальцы и брезгливо вытер их о белые обои. – Тут родного письма не осталось! На Арбате неграм свою мазню толкай!
Рубль сразу скис.
– Ты что, шуток не понимаешь?…
– Шутник, твою мать! Шолом-Алейхем! Я из Кожухово перся твой новодел смотреть! – Бегун пошел к дверям.
– Ну, извини. – Лева плелся следом. – Пустой вернулся. Сам знаешь, сказки это – про бабулек с семнашками. Голые деревни. Все прочесали по сто раз. Нет больше досок в деревнях. А если что осталось – ни за какие тыщи не отдают…
Бегун открыл старый амбарный засов на двери.
– А если и появится приличная доска – что толку! У тебя таких денег нет и не будет… – негромко добавил Лева.
Бегун остановился за порогом. Глянул на Левкину простоватую физиономию, невинно моргающие глазки за расплющенной переносицей: что-то не похожи были эти темные речи на Леву, прозванного Рублем за то, что ради копеечного навара тащил в Москву даже самые дешевые иконы, которые порядочные досочники по древнему обычаю бросали в реку…
Бегун вернулся, задвинул засов обратно.
– Показывай.
Рубль плотно закрыл дверь комнаты, выдернул из розетки телефонный шнур, достал из-за шкафа ободранную хозяйственную сумку и начал выставлять на диван иконы:
– Николаша… Мамка с лялькой… Жорик… Благовест…
Бегуну показалось, что по комнате заиграли цветные блики: темные доски будто светились изнутри, сияли ризы, лучились золотые нимбы, а застывшие лики хранили тепло человеческого лица.
– Шестнадцатый, московское письмо…
– Вижу, не слепой… – досадливо отозвался Бегун. Он склонился над досками, любовно поглаживая посеченные кракелюром краски. – Слушай, Рубль, ты хоть понимаешь, что это – красиво!
– Я понимаю, почем это пойдет там на любом аукционе, – усмехнулся Лева, кивнув головой в пространство. – Тебе отдал бы за пятнадцать штук зеленых.
– Чего так дешево? – теперь уже искренне удивился Бегун.
– По старой дружбе. Пусть товарищ наварит, а я порадуюсь.
Бегун разогнулся, внимательно посмотрел на Рубля.
– Добрый ты что-то сегодня… Откуда это? Церковные?
– А тебе не все равно? Где было, там уже нет.
Бегун с сожалением последний раз обвел взглядом иконы.
– Воровать, Лева, – грех. А из храма – тем более, – сказал он. – Я никогда краденого в руки не брал и тебе не советую. Будешь ты, Рубль, гореть в геенне огненной.
– Ага. С тобой в одном котле, – сказал Левка ему вслед. – Прости, Господи! – торопливо перекрестился он на разложенные доски и принялся запихивать их обратно в драную сумку.
Бегун подъехал к школе, втиснулся на своей заслуженной «единичке» в длинный ряд иномарок, между двумя «мерседесами», сияющих полированными до зеркального блеска боками. Дюжий охранник, стоящий у ворот с рацией в руке, покосился на его некрашеный, в рыжей грунтовке капот и отвернулся, с приторной улыбкой прощаясь с разбегающейся после уроков малышней. За фигурной кованой оградой стучали мячи, старшеклассники играли в теннис в форменных белоснежных шортах и юбочках. Тренер, полуобняв толстоногую девицу, водил ее рукой в воздухе, показывая, как встречать мяч слева, будто вальс с ней танцевал.
Бегун ждал, посматривая на ворота. Внезапно распахнулась дверца, Лариса решительно села рядом, достала сигареты из сумочки, нервно закурила.
– Я была у директора, – не здороваясь, сказала она.
Бегун нахально, откровенно разглядывал бывшую жену – пестрые кальсоны – как их там… а, легинсы, длинный свитер, модная короткая стрижка вкривь и вкось – неровные черные пряди будто зализаны на лбу. Шикарная женщина. Хотя, пожалуй, чересчур смело для сорока лет.
– Хорошо выглядите, мисс Дэвидсон. Калифорнийский загар? – он провел пальцем по загорелой щеке, Лариса досадливо дернула головой.
– Я была у директора, Беглов, – повторила она. – У тебя долг за первое полугодие. Ты до сих пор не заплатил за второе! Ты дождешься – они выгонят Павлика посреди года, он пойдет учиться в районную школу с бандитами и малолетними проститутками!
– Это не твои проблемы.
– Это мои проблемы! Это мой сын! Я хочу, чтобы он учился в нормальной школе и жил в человеческих условиях! Ты не можешь даже заплатить за школу! А после школы он сидит один в этой вонючей коммуналке, потому что тебя никогда нет дома, и боится выйти во двор!
– Сначала ты отняла у меня квартиру, – заводясь, повысил голос Бегун, – потом забрала все, что у меня было, а теперь я же виноват!
– Я ничего не украла! Это плата мне за десять лет скотской жизни! – закричала Лариса. – За десять лет страха! Я ничего не помню из десяти лет, только страх! Страх! Что сейчас опять позвонят в дверь, – она заплакала. – А эти допросы на Лубянке по восемь часов, с грудным Павликом на руках, пока ты бегал от них по стране!
– А когда были деньги – все казалось нормально, правда? Все хорошо было… Слушай, что ты от нас хочешь? Роди себе другого и успокойся. Или твой старый козел уже не может ничего? У мистера Дэвидсона стрелка уже на полшестого? Мистер Дэвидсон очень важный, он такой важный, он – important! – с удовольствием сказал Бегун.
Лариса, зло сжав губы, ударила его по щеке.
– А хочешь, я помогу? – веселился Бегун. – Пусть он меня наймет! Я недорого возьму, по старой дружбе!
Лариса влепила ему еще пощечину. Охранник у школьных ворот давно с интересом наблюдал за немой сценой в машине.
– У Джеймса кончается контракт, – Лариса бросила намокшую от слез сигарету и прикурила новую. – Мы уедем до Нового года. Учти, я без Павлика не уеду! Если ты ему добра хочешь – пусть он вырастет в цивилизованной стране, в здоровой стране, среди нормальных людей!
– Он живой человек. «Отдай – не отдам»! Пусть сам решает.
– Что он может решить! Он не видел той жизни! А ты его настраиваешь против Джеймса! И против меня!
– Ну что ты, я рассказываю ему про тебя добрые сказки, – сказал Бегун. – Ему не нужно знать, что его мама – проститутка.
Лариса снова размахнулась, но Бегун перехватил ее руку и сильно сжал:
– Хватит!.. Ведь не обязательно каждый день продаваться за сто грин – лучше один раз, но дорого…
Лариса торопливо освободила руку, вытерла слезы и выскочила из машины навстречу сыну. Павлик появился из ворот в компании одноклассников – на полголовы ниже ровесников, щуплый, ушастый.
– Привет, мам… – он поцеловал мать в щеку.
– А я за тобой, – весело сказала Лариса. – Джеймс сегодня дома, он будет рад тебя видеть. Пообедаем. Джеймс для тебя новые игры купил, целую дискету, ты таких еще не видел… – Лариса открыла дверцу «мерседеса». – Садись.
Павлик нерешительно глянул на сверкающий вишневой краской «мерседес», потом через плечо на одноклассников, на отца – и опустил глаза.
– Папа обещал, мы сегодня рисовать будем… Я в субботу приеду, мам, как всегда… – он сел к отцу.
«Жигули» и «мерседес» одновременно сдали задом в разные стороны и на мгновение встали лоб в лоб. Лариса выкрутила руль, объехала Бегуна и, с места набрав скорость, помчалась по узкой улице. Бегун выехал на Садовое. Павлик молча сидел рядом. Потом, не глядя на отца, сказал:
– Ты только не обижайся, пап, ладно? Ты не подъезжай к школе, я лучше пешком буду ходить. Ребята смеются…
По Кожухову, забытому Богом и мэром. Бегун рулил, как на фигурном вождении – змейкой, объезжая глубокие выбоины с непросыхающей грязью. По одну сторону улицы до горизонта тянулись задворки автозавода – горы железного хлама, козловые краны, катушки с кабелем, по другую – шлакоблочные клоповники, такие же прокопченные, как заводские корпуса. За дощатым столом мужики пили пиво и забивали козла, пацаны гоняли ободранный мяч.
Посреди двора стоял джип с зеркальными окнами. Когда Бегун остановился у подъезда, из джипа вышли двое, одинаковые, как оловянные солдатики, в спортивных костюмах, черных штиблетах и белых носках.
– Ты Беглов? – выплюнув жвачку, спросил один.
– Ну? – нехотя отозвался он.
– Дмитрий Алексеевич велел заехать.
По их тупым рожам видно было, что если Дмитрий Алексеевич велел, то они доставят Бегуна коли не своим ходом, то волоком. Бегун посмотрел на сына. Тот уныло опустил стриженую голову.
– Ты же обещал, пап…
– Я скоро. Ты краски пока раскладывай. – Бегун сел в джип.
В просторной квартире Дмитрия Алексеевича от прихожей до дальней комнаты, куда сопроводили Бегуна оловянные солдатики, висели по стенам доски, деревянные церковные распятия со Спасителем в человеческий рост, коллекция металлопластики за стеклом – эмалевые кресты и складни размером от ногтя до полуметра. Светильники, мебель до последнего пуфика, ручки и петли на дверях – сплошь антиквариат, даже спичечный коробок на столе – и тот в серебряной оправе. В углу сложена была изразцовая печь.
Дмитрий Алексеевич, раздобревший, с изрядным уже брюшком, не вставая, протянул руку.
– Здорово, Царевич! – нарочито громко поздоровался Бегун и уселся в кресло напротив. – Чего звал?
Царевич кивнул, и оловянные солдатики исчезли за дверью.
– А ты не знаешь? – спросил он. – Когда с долгами разбираться будем? – он выложил на столик пачку торопливых расписок. – Я жду, даже проценты не накручиваю по старой дружбе. Но надо ж совесть иметь, Бегун!
– Нет денег, Дима. Появятся – отдам, сколько смогу… Я Владимирскую обошел – двенадцать деревень, Тверскую, Архангельскую, Тулу, Вятку. Никогда столько за год не нахаживал. Рубль Новгородскую по новой прочесал – нет досок, новоделы одни. Все разграбили…
– А кто грабил? Ты же все и вычесал! А я, значит, виноват, я должен с этими бумажками вместо денег сидеть! – взмахнул Царевич расписками. – Подтереться мне ими, что ли?!
– Ты лучше посчитай, сколько ты на мне нажил! – Бегун вскочил, указал на доски по стенам. – Это мое! И это мое! Никола – мой! Праздники – мои! Эту мамку я три года выпасал – сколько ты за нее заплатил, помнишь? Я по уши в грязи лазил, а ты жопу от стула не оторвал. Я в сарае на дровах спал, а ты водку с фирмачами жрал, всех трудов – доски им в чемодан положить и до машины поднести!
– У каждого свое дело, и каждый за свое дело получает…
– На Лубянке мы с тобой по одному делу шли. И получили бы поровну!
– Ты вспомни еще, что при батюшке-царе было! Времена давно другие. Все как люди живут, – развел руками Дима. – У Пузыря три магазина в Германии, Миша Муромец банкиром стал, Леня Самовар – советник министра культуры, советует чего-то за культурные бабки. Я ведь предлагал тебе в дело со мной идти, только работать надо было, реальные бабки крутить. Так нет, ты у нас вольный художник!
– Был художником, – буркнул Бегун.
Запищал телефон на столе, тотчас включился автоответчик и елейным голосом Димы попросил оставить информацию или номер, по которому хозяин непременно перезвонит сразу по прибытии.
– Опять я виноват… Сидел бы ты в своей Репинке, рисовал доярок и сосал лапу, – сказал Царевич, прислушиваясь к взволнованному далекому голосу, который беседовал с автоответчиком о таможне и контейнерах. – Нажил я на нем!.. Ты на меня молиться должен. Ты вспомни, что ты имел! А что бабе все оставил – дураком был, дураком и помрешь.
– Иначе бы она сына не отдала.
– Это твои проблемы, – отмахнулся Дима, схватил трубку и заорал: – Мне насрать на твою таможню, понял, насрать! Если завтра контейнеров не будет – я тебя раком поставлю! Я тебе хрен на пятаки порублю, ты меня понял?! Там полмиллиона моих денег!
Он швырнул трубку.
– Коз-зел! Одни козлы кругом, человеческих слов не понимают… Значит так, Бегун: месяц тебе сроку, делай что хочешь. Продавай комнату – штук пять грин она потянет, продай машину…
– А где я жить буду?! Я же не один…
– Это твоя головная боль. Иначе я с тобой по-другому разговаривать буду.
– Даже так? – удивленно сказал Бегун.
– А как ты хочешь? – Дима, показывая, что разговор окончен, толкнул дверь. Сидящие в холле оловянные солдатики вскочили.
Бегун стоял, глядя под ноги. Поднял голову:
– Слушай, Царевич… дай пятнадцать штук.
– Правда, обнищал, – Дима усмехнулся и вытащил бумажник.
– Пятнадцать тысяч долларов, – сказал Бегун.
Глаза Димы вспыхнули хищным блеском.
– Доски? Сильвер?
– Отдам все сразу. С процентами.
Некоторое время Дима пристально смотрел на Бегуна. Потом открыл вмонтированный в стену сейф и бросил на стол одну за другой три плотные зеленые пачки в банковской обертке.
– Смотри, Бегун! – сказал он. – Это больше, чем ты сам стоишь, вместе с твоей халупой и драндулетом. Пацаном отвечать будешь.
Бегун сунул деньги в карман и молча вышел.
– …Святой Георгий Победоносец со змием. Третья четверть шестнадцатого века… Святой Николай-угодник. Первая четверть семнадцатого века. Школа Оружейной палаты… Богоматерь с Младенцем. Конец шестнадцатого – начало семнадцатого. Тоже Москва… – закончил Бегун. – Ну, дай Бог! – он перекрестился вслед исчезнувшим в кейсе иконам. Вопросительно глянул на Мартина.
– Я неверующий, – усмехнулся немец, альбинос с рыжими ресницами и красноватым лицом. – Я был секретарь Союза немецкой молодежи в Берлине, – он закрыл портфель на цифровой замок. Дело было закончено, он нетерпеливо оглянулся в темной комнате Бегуна с обшарпанной мебелью, собранной по знакомым.
– Теперь слушай, Мартин, – начал Бегун, – если, не дай Бог, что-то случится…
– Я купил иконы на Арбате. Продавца не знаю. Про тебя не назову, потому что преступный сговор карается больше. Статья семьдесят восемь – до десять лет с конфискация, – закончил Мартин. – Я слышу это каждый раз. Сначала молитву, а потом это… Аукцион двадцать восьмое март, другой день я получил деньги, второе апреля я с деньги в Москве. Все.
«Единичка» Бегуна мчалась по Минской бетонке мимо голых весенних полей, черных безлистых лесов и увязших в грязи деревень с обветшалыми церквями. Бегун курил одну сигарету за другой, газовал, стараясь не упускать из виду синий фургон немецкой диппочты.
Фургон поднялся на холм и исчез за гребнем. Перевалив через гребень, Бегун ударил по тормозам: на спуске была авария, тяжелый «вольво» влетел капотом под тележку выворачивающего с проселка трактора, а следующая машина вбила ее еще глубже, так что тележка села верхом на крышу. Все были живы, слава богу, но машины перегородили трассу. Как ни притормаживал Бегун, он подкатился к самому фургону. Мартин быстро глянул на него в боковое зеркало и отвернулся к напарнику.
Гаишник разбирался с пьяным трактористом – тот едва стоял на ногах и мелко пританцовывал, чтобы не упасть, но упрямо рвался оказать первую помощь пострадавшим. Второй инспектор пропускал встречные машины. Потом махнул жезлом в другую сторону.
Фургон набрал скорость и помчался, обгоняя по нескольку машин сразу. Бегун шел следом, выжимая последние силы из старенького мотора, пытаясь не отставать слишком далеко. Вскоре фургон свернул на заправку. Бегун проехал мимо, за поворотом сбросил скорость, поглядывая назад в зеркало. Курьеров не было. Бегун забеспокоился, поплелся совсем уже шагом и, наконец, встал на окраине Вязьмы у табачного киоска, вышел и принялся деловито изучать небогатый ассортимент.
В стекле киоска он увидел синий фургон, тот остановился у него за спиной. Мартин, вытаскивая на ходу деньги, подбежал, купил пачку «Мальборо», тут же прикурил. Склонившись на мгновение над зажигалкой, прикрыв огонь и лицо ладонями, он в бешенстве прошипел:
– Какой черт ты тащишь за мной, как идиот! Иди назад! – и побежал обратно.
Бегун покурил в машине – и двинулся следом. Теперь он отпустил фургон так далеко, что только изредка с верхушки холма видел впереди курьеров. Когда фургон выходил из своего ряда на обгон, Бегун жался вправо, воровато прячась за попутками.
В сумерках они подъехали к таможне на белорусской границе. Фургон подкатил прямо к полосатому шлагбауму, Бегун встал в очередь машин, ожидающих досмотра. Пограничники быстро, вполглаза проверяли паспорта, таможня шмонала багажники.
К фургону подошел пограничник, взял у Мартина документы, глянул на дипломатические красные номера. Мартин протянул уже было руку за документами, но пограничник отступил на шаг и крикнул что-то в сторону КПП. Оттуда появились два офицера и штатский.
Бегун наблюдал из машины, вцепившись в руль, не замечая, что ногти впиваются в потные ладони. Он не слышал слов, но по активным жестам понимал, что пограничники требуют открыть фургон для проверки, а Мартин возмущается и грозит международным скандалом.
Пограничники вскрыли опломбированную дверь. Внезапно рядом возникли телевизионщики со светом и камерой. Штатский, стоящий чуть сбоку, чтобы не попасть в объектив, уверенно указал на один из ящиков в кузове, его открыли и начали выставлять перед камерой у колес фургона доски: Победоносца, Богоматерь, Николая-угодника…
Оцепеневший Бегун сидел в машине, все ниже склоняясь вперед, будто прячась за рулем. Сзади раздался резкий сигнал. Бегун дернулся всем телом, как от выстрела над головой, и огляделся – очередь продвинулась далеко вперед, он сдерживал колонну.
Он выкрутил руль, развернулся и медленно поехал обратно, каждую секунду ожидая окрика в спину.
Звонкий голос Павлика заученно рапортовал в коридоре:
– Папы нет дома. Когда вернется – не сказал. Если вы хотите что-нибудь ему передать, я запишу…
Бегун лежал на диване, курил, пусто глядя в потолок с желтыми потеками.
Вернулся Павлик.
– Пап, хватит курить. У меня глаза щиплет.
– Кто звонил? – не двигаясь спросил Бегун.
– Дядька какой-то. Просил тебя завтра без пяти три приехать в Министерство безопасности. Восьмой подъезд. Встречать будет Пинчук Иван Афанасьевич, – протянул он листок со своими каракулями.
– Пинчер, кто же еще, – усмехнулся Бегун. – С вещами?
– С какими вещами?
Бегун сел, загасил сигарету.
– Могли бы и машину прислать, – сказал он. Притянул к себе сына, уткнулся ему носом в стриженую макушку.
– Ты что, пап? – Павел осторожно освободился.
– Ничего. Все нормально… Ты собирайся, поедем к бабушке. Поживешь у нее несколько дней, хорошо?
Бегун в старом пиджаке, стоптанных ботинках, с обшарпанным портфелем в руке открыл тяжелые двери Лубянки. В холодном мраморном холле стоял рядом со стеклянной будкой дежурного Пинчер – седой, коротко стриженный, с брюзгливым, в глубоких складках лицом. Внешне Пинчер больше походил на бульдога-медалиста.