Поборов зевоту, я ответила:
– Да нет, к чему? Настоящие ведь живее…
Кассир опустил глаза.
– Но порой живых нет… Точнее, их нет рядом. Были, ох как были, а теперь – всё! Ушли. И знака не оставили… А помнить надо. Верно ведь?
Я запуталась. Кого помнить? Свечи? А зачем? И куда они ушли?.. Но решила не спорить. Мало ли что в голове у этого мужчины в шесть утра? И угораздило же меня в такую рань не спать в тёплой кровати, а болтаться по супермаркету и слушать всякие бредни… А может, я действительно сплю?
– Вы понимаете, сегодня йорцайт[1 - Йорцайт (идиш) – годовщина смерти. В йорцайт принято зажигать поминальную свечу за умершего родственника.] моего папы. Я хотел зажечь поминальную свечу, ну такую, обычную, как вы предлагали. А потом подумал, что зажгу и за маму. Они с папой всегда всё вместе делали: на одном корабле приехали из разбитой послевоенной Европы; вместе открыли бакалейную лавку в двух кварталах отсюда; убирали двор по воскресеньям; готовили венгерский гуляш к Шабесу[2 - Шабес (ивр., также Шабат) ? – в иудаизме седьмой день недели, начинающийся с зажигания свечей при заходе солнца в пятницу и заканчивающийся с восходом трёх звёзд в субботу вечером. В этот день Тора предписывает евреям воздерживаться от работы в память о сотворении мира за шесть дней и сопутствующим отдыхом Всевышнего (Исход. 16:23). В Шабес устраивают праздничные трапезы, посещают синагогу, отдыхают и проводят время с родными и друзьями.]… Вы когда-нибудь пробовали их гуляш? Хотя что это я… Где вы могли попробовать такое объедение… Папа и мама ушли в один год, но иначе и не может быть, если живёшь друг другом. А потом я вспомнил младшего брата, хулиганистого Боба, любителя стянуть у меня сигаретку и убежать на чердак, и тётю Двору, с её вздёрнутой, вечно удивлённой бровкой, и друга Сэма. Вы, наверное, и с ним не знакомы. Я так и понял. Мы с Сэмом сидели за одной партой. Ругались страшно, колотили друг друга, любили одну девчонку Лиззи; за неё я тоже решил поставить свечку. Первая любовь – это почти семья. И так я ставил… ставил… пока не зашла моя Эстер. Она нахмурилась и строго сказала, что не будет следить за свечами, пока я работаю в ночную смену. И если случится пожар, то мне несдобровать.
– А вы? – только и смогла спросить я.
– А что я… – вздохнул кассир. – Я опять промолчал. Эстер принесла пыльную коробку электрических свечей, ту, что мне отдал хозяин после прошлогодней распродажи, и пошла спать. Тогда я нашёл упаковку новых батареек, включил свечи, посмотрел на них… Не поверите, но они горели как настоящие, тёплым, персиковым светом. Огоньки мерцали на столе, отражаясь в большом зеркале и в окне. Я посчитал отражения и вспомнил всех, за кого ещё не успел зажечь свечи. На часах была полночь. Я накинул дождевик и побежал на работу. Разве у меня был выбор? Но теперь, когда моя смена почти закончена и через двенадцать минут я, скорее всего, буду дома… как думаете, они будут меня ждать?
– Конечно, будут, – тихо ответила я. – Пока вы помните, они живы.
Прощаю…
Всего за месяц пандемии синагогу было не узнать. В тёмном зале затаился запах сырости. Ни души.
Я вздрогнула от гулкого эха собственных шагов и нажала на выключатель.
Недавно сверкавшая хрустальными дождинками люстра нехотя проморгалась и тускло осветила помещение. Наскоро сдвинутые вбок стулья и стопки молитвенников покрылись пылью. На полу валялась груда объявлений об отменённых праздниках.
Каждую неделю мы встречались в новом месте за неимением своего угла и надеясь вот-вот проснуться. Под открытым небом в парке, в чьём-то гараже, на заброшенном складе, а сегодня – в опустевшей синагоге. Где недавние массовики-затейники раз за разом превращались в роботов, собирающих продукты для сотен людей, запертых по домам и потерявших работу, надежду, а порой и рассудок.
Локдаун не побрезговал никем, и из окон синагоги виднелся хвост очереди за пособием по безработице – студенты, предприниматели и матери-одиночки стояли вплотную… Какие уж там два метра дистанции…
В дверь постучали. Волонтёры!
Отлично, сейчас быстренько расставим столы для упаковки, ведь с минуты на минуту подъедет грузовичок, под завязку забитый консервами, овощами и белым золотом двадцатого года – в одночасье пропавшей с полок туалетной бумагой. Я хмыкнула, на ходу натянула маску и распахнула массивную дверь.
На пороге стояли мальчик и девочка лет тринадцати – долговязые, поникшие и какие-то озябшие. И правда, погода портилась, небо налилось свинцом и было готово в любую минуту окатить прохожих ледяным дождём.
– Вы кого-то ищете? – спросила я. Их пронизывающие глаза и россыпь веснушек мне явно кого-то напоминали, но разве разберёшься сквозь запотевшие очки?
Мальчик кивнул, переминаясь с ноги на ногу.
– Мы на благотворительную кухню. Увидели пост на ватсапе, что вам нужны помощники… Мы живём за углом. Вот и решили прийти, всё равно школы нет уже месяц… А от Zoom-а мы маленько обеzoomили[3 - Zoom – программа для организации видеоконференций, разработанная компанией Zoom Video Communications. Эту программу широко использовали школы и институты и во время пандемии для удалённой учёбы и работы.]…
– Это ведь поможет нашей маме? – хрипло спросила девочка, машинально сдирая розовый лак с кончика ногтя. – Ей совсем плохо. У неё… рак мозга. И врачи говорят, что это не лечится. – Худенькие плечи девочки задрожали.
– Заткнись, Келли! Без тебя тошно, – сквозь зубы процедил мальчишка.
– Тебя забыла спросить, Билл! – одёрнула брата сестра и повернулась ко мне. – Понимаете, нам срочно нужно чудо.
– Заходите! – засуетилась я. – Садитесь-ка на диван. Вот тут у нас чипсы и вода. Берите, не стесняйтесь!
Девочка кивнула и зашуршала пакетиком. Мальчик с силой сжал пластмассовую бутылку и залпом осушил.
– Как зовут вашу маму? Давайте соберём для неё что-нибудь вкусненькое, а это уже кое-что. Тем более вы живете совсем рядом…
– Спасибо, конечно. Маму зовут Джина. Джина Коллинс. Но дома её нет. Она уже две недели в больнице не приходит в сознание, – снова нахмурившись, сказал мальчик.
Я тяжело выдохнула, сжала губы и отвернулась. В висках застучало. Горло сжало тугим ошейником.
Джина Коллинс… Так вот кого мне напомнили эти дети… Та самая ехидна Джина, которая измывалась над моим Сашкой все три года начальной школы. То английский у него – хуже некуда, то «вы сами знаете, что из вашего ребёнка ничего не выйдет», то поведение – «оторви да выбрось… Так что проваливайте из нашей школы, пока хуже не стало»…
Но куда было идти вчерашним эмигрантам, оказавшимся в Австралии на птичьих правах? Без гроша в кармане, да ещё и в глубокой провинции… И откуда было взяться байроновскому английскому у матери-одиночки из Харькова и у пятилетнего мальчишки, впервые услышавшего английскую речь на твоих занятиях, Джина?!
В голове помутнело. Я плюхнулась на табуретку и закрыла глаза.
Передо мной стоял Сашка, сонный, лохматый, заплаканный и в застиранных зелёных колготках:
– Мама, мамочка! Не хочу в школу! Пожалуйста, не заставляй меня! Я буду хорошим мальчиком, я буду тихо себя вести… Я уберу все-все игрушки! Только. Не отводи. Меня. К ней!
Последней каплей стали побои на дополнительных занятиях. Я бы ещё долго ни о чём не подозревала, ведь Сашка молчал как партизан. Только однажды во сне, всхлипывая, признался плюшевому кенгурёнку, что учительница лупит его линейкой. Что это нечестно, но он никому не скажет, потому что он сильный. И взрослые мальчики не должны жаловаться маме по пустякам. А папе всё равно, иначе бы он их не бросил.
А я, представляешь, Джина, взяла и услышала, проходя мимо с охапкой стирки. Я вечно стирала по ночам после двух смен в супермаркете. Бельё разлетелось по комнате, а сама я сползла на холодный пол, зажав рот руками.
Не стерпев внезапной «потери памяти» свидетелей и неверия директора в травлю, мы ушли сами, не дожидаясь приглашения. Со временем удалось перебраться в другой район. Новая школа Сашки. Одна, вторая, третья…
Моя «карьера» в русском магазине и уборка частных домов по выходным. Редкие звонки друзьям из прошлой жизни и болтовня об учёбе в медицинском… Я всегда умела сочинять байки. Не суть… Лишь бы хватало денег на психологов и репетиторов для Саши, а мечты мы давно оставили счастливчикам и идиотам.
Увы. Пустое. Сашка замкнулся и до сих пор в себя не верит… Сначала бросил школу, затем училище. Одним «Убером» перебивается. Ни семьи, ни друзей… Ну а у меня одна отдушина – волонтёрство на благотворительной кухне, где помогаешь тем, кому ещё хуже…
Скажи, Джина, за этим «будущим» мы так рвались в Австралию?! За этим?
Джина не вымолвила ни слова.
– Я тебя прощаю, слышишь? Прощаю! Потому что ты нужна им… как когда-то я была нужна моему Сашке…
– Вам плохо? Воды, выпейте скорее воды! Билл, звони в скорую!
Я с трудом разлепила глаза и не сразу поняла, где нахожусь и кто меня тормошит за плечи. Руки дрожали. Лоб покрылся испариной.
Надо мной склонились испуганные подростки. У Келли растрепались волосы, у виска билась голубая венка. У Билли – первый пушок над губой. И родинка на щеке, точь-в-точь как у моего Саши.
За дверью послышались знакомые голоса и звук приближающегося грузовика.
– Простите, ребята… Я вас перепугала. Не надо никуда звонить. Мне уже лучше. Видимо, мне не хватало воздуха в маске. Давайте-ка проветрим зал. Билл, будь другом, открой форточку и пойдём разгружать грузовик. Келли, ты сможешь разложить пакеты? У нас сегодня сто-о-о-лько работы, и вы пришли очень вовремя.
Выход есть!
Покраска очков – занятие не для слабонервных.
Да-да, вы не ослышались. Именно покраска. Негоже сверкать облезлой оправой, смущая приличных людей, подумала я и полезла за чёрным маникюрным лаком, коим в последний раз пользовалась ещё до глобальной пандемии…
