Посмотрит, вздохнёт и вернётся под лукавые переглядки товарок. Те шепчутся – бес в ней сидит, и, видать, крепкий горячий мужик ей нужен, чтобы всю эту водицу мутную болотную из сердца высушить. Шёл ей уже шестнадцатый год, отец её жил в Киеве всю жизнь, и его отец тоже. Да и дед, как говорят, отроду тут землянки рыл. Хотя дед погиб от аварской стали, когда отец был ещё младенец. Попала теперь Полуна в дворовые девки к жене самого наследника княжьего. К Полеле. Та, сказывали, из Полесья пришла с древлянами, пленницей.
Хозяйка была старше её, но не на много. И всё ещё разделяла девичьи забавы – гадать, ворожить, петь о красных молодцах. Тихая и спокойная Полуна нравилась Полеле, и та не спешила свою служку просватывать. Да и никто ей мил не был – только чудной паренек из дальних краёв. Не знатный, не местный, жил он с чернецами христианами, которых добрые киевляне обходили за версту.
Звали его Жегор. Слава мастера давно бы сроднилась с ним, да козни княжьи тому мешали. А ещё – скромность и робость самого Жегора.
– Что, Полуна, на своего хромоножку ходила смотреть? – смеялась старшая теремная служка.
– Не сердись, что тебя не взяла, сестрица, – говорила Полуна. – Да чернецам жениться не велено. А то бы тебе жениха сыскали греческого.
Девушки смеялись.
– У меня и тут есть посмотреть, – отвечала служанка, – из данов варяжских.
– Увезут тебя в ледяные страны, будешь шубу снежную, да понёву каменную носить, – говорила Полуна.
И снова смеялись. Девка кусала пухлую губу, и босой ногой топала по полу в клочьях льна.
А Жегор сидел себе на колоде и резал по длинной балке чёрным лезвием. Всё травы, да цветы. Он делал это изо дня в день, спокойно и молчаливо. На лице его светилась благодать. А из-под лезвия выходили узоры на зависть всем окрестным мастерам, на радость всем киевлянам и гостям. В особенности же – людям в чёрных одеждах. Их звали христианами. Было их немного, казались на люди они редко, но теперь уже коренные киевляне полянского племени не гнали их, как то было раньше. Аскольд велел не трогать и даже разрешил поставить теремную церковь.
Как жизнь свела с ними Жегора? Как хромоногий мальчик из Новгородских болот оказался в самом Киеве, да сменил рваные порты с дряхлыми лаптями на малахитовый кушак и кожные опанаки с гнутым мысом? Как из запуганного зверька, из рабчонка, стал он мастером?
Жегор смотрел по вечерам на суровый тёмный лик, что написал для киевской братии греческий монах. И пытался найти в нём ответы на все эти вопросы. А главное – было во всём том неведомое его уму высшее предписание или не было? Сам он хозяин своей судьбы или каждый шаг его – стежок в сложном узоре, который ткут высшие силы, и который уже есть во всей своей завершенности, и только для него, маленького человечка, узор этот неведом.
Потому ли, что человечек идёт по тропинке времени, а высшие те силы парят над всеми тропками и путями, там, где времени нет, и где всё, что должно быть – уже есть?
Тёмный лик со стены молчит. Копоть покрывает брёвна кельи, трещит лучина и гаснет. И приходит новое утро, новые заботы.
Так шесть зим тому назад выбрался Жегор на берег и уснул в корнях могучей сосны. Стылым осенним утром он проснулся от холода. Его разбудил собственный кашель. Живот крутило, тело не слушалось, и только дрожало. Кое-как он доковылял до окольного городища. Он слышал, что отсюда начинается сам Киев. Не так давно рассматривал славный град с палубы корабля.
Но разве это был тот же самый град? Всё теперь было черно. Терема и хаты стали осколками костей. Жилами дыма связались с ними тучи. Мелкий дождь не унимал пожара, и пока огонь не выел всё тело из деревянных стен и кровель, не погас.
По колено в золе брёл Жегор. Видел он и окоченевших детей, похожих на пригоревшие в печи шаньги. Видел тела, по которым и не сказать – мужик это или баба. Так огонь украл их образ. Могучий бог-огонь, весёлый, как младенец. И, как младенец, беспощадный.
Сгорел Киев, остался только детинец с опалённым частоколом. Ров с водой ограждал его, и те, кто спрятался за ним, сбивали огонь, как могли. Угры не стали нарываться на колья, за которыми сидела дружина и весь киевский люд, готовый драться до смерти.
Альмош не ставил целью равнять города с землёй и посыпать эту землю солью. Всё, что нужно было мадьярскому вождю – провести свой народ дальше на запад, на поиски новых земель под землянки и пашни. И не вина Киева в том, что встал он на пути переселенцев. Однако богатство города, его кладовые и житницы оказались слишком заманчивы. Многотысячное племя хочет есть. Так дикий зверь после голодной зимы не пройдёт мимо плетня, из-за которого тянет тёплым овечьим мясом. И угры, как тот зверь, сломали плетень, взяли снедь, и вот уже собирались идти дальше своею дорогой.
Жегор увидел у подножия холма на берегу сотни походных шатров. Красно-серые, как нарывы, они опадали, шкуры сворачивались и грузились на лошадей. Сердце его защемило, когда заметил он знакомый знак – красный сокол, трезубцем падающий вниз. Знак Рюрика на парусах. Это в заводи стояли корабли Олега. Но паруса зияли дырами, неумелые угры-гребцы поломали вёсла и мачты, когда перевозили с берега на берег своё племя. Они не стали предавать корабли огню, уходя. И раскуроченный флот медленно погружался на дно. Вскоре лишь мачты с красными соколами застыли над водой.
Греясь у пепелищ, мальчик дожил до вечера. Не в силах терпеть жгучий голод, он рылся в обломках, и находил полусгоревшее зерно, ел его горстями. Когда же киевляне начали выходить из-за крепостных стен, он спрятался вновь. Люди ходили по углям и страшный вой стоял над холмами. Живые и мёртвые смешались в этом плаче своими голосами.
Ночью вокруг рыскали дикие звери, не было в городе светочей, и леса обступили окраины. Только вдали тучи подсвечивались мадьярскими кострами – угры ушли за холмы, и никто никогда больше не видел их здесь.
Он не знал, сколько прошло времени, всё неслось в сыром пепельном бреду. Люди проходили мимо, у всех было одно лицо. Вытянутое, бледное. В Жегора всматривались, пытались разглядеть в мальчике своего пропавшего сына. Одна баба даже принялась оттирать сажу с его лица. Присмотрелась и бросила, вновь залилась слезами. Это был не её мальчик.
Но через пепел росла зелёная трава. И вместе с ней – новые землянки и мазанки. Чуть в стороне от пожарища. Хотя никто не покидал холма – тут были зарыты кости предков, вокруг летали их духи. А всем ведомо, что духов надо кормить и привечать. Куда ж тут уйти? И люди отстраивали свой город.
Даже княжья дружина, обычно не трогавшая топоров да брёвен, жившая на полном содержании у мирян, ввязалась в работу. Быстро возвели новую стену, ещё крепче прежней. На сей раз частокол окружил и землянки с мазанками. О такой защите простой люд и мечтать не смел прежде. Но прежде никто и не видывал таких осад. Воеводы быстро смекнули – один раз было, другой раз случится. Многие кланы угров ещё жили в степи. Надо быть готовым. Иначе кормить некому будет.
Жегора начали забывать. Жизнь возвращалась в старое русло. Поначалу никто не обращал внимания на тощего пацаненка. Да и сам он прятался по развалинам. Гостей, да купцов в эти дни на пепелищах не водилось. Все, что были, отсиделись в крепости и быстро вернулись в Византию, Итиль, за моря и горы – подальше от страшных картин. А вот коренные все друг друга знали.
Так появление бродяжки вновь привлекло внимание.
– Эй, немовля! – услышал Жегор, и вздрогнул.
Впервые с ним заговорили. А то, что обращались к нему, было ясно – вокруг ни живой души на пепелище.
Это был высокий крепкий мужик с рыжей бородой, маленькими глазками и низким лбом. Жегору не понравилось его лицо.
– Ну-кась, поди сюда.
Жегор сидел, обхватив коленки и поглядывал косо.
– Да поди-поди.
Рыжий ухмыльнулся, но так, что идти к нему расхотелось ещё больше. А затем достал из-за пазухи белый ломоть. Жегор сглотнул – это был свежий хлеб. Рыжий протянул его мальчику. Жегор потерял контроль, тело его встало и пошло само по себе.
Он видел только тёплую мякоть, чуял душный сладковатый запах. А меж тем рыжий ещё жаднее рассматривал его.
– Хромой? – он досадливо дёрнул губой. – Ну всё равно иди, бери.
Жегор протянул руку, ощутил пальцами мякоть. И тут же – крепкие тиски на плече. Рыжий схватил его и поволок. Хлеба ему так и не досталось.
– Нечего тут…, – бурчал рыжий на ходу.
Жегор еле поспевал, а тот шагал широко, оглядываясь вором.
– Найдём сейчас… ты чего, ты зря. Тут не место. Сейчас-сейчас…
Они ушли с пепелища, но мужик повёл его не в город, а окраинами, за гумна, через кусты и бурелом. Там зачем-то сел в овраге и всё выглядывал, точно прятался от прохожих. Хватки он так и не ослабил. Когда вокруг никого не стало, снова заспешил через кусты. Наконец, вышли на дорогу. Жегор понял, что они обошли торжище с другой стороны, где было безлюдно.
Рыжий уже бегом, подхватив Жегора на руки, добрался до своей землянки, вломился в неё и запер дверь изнутри.
Под низким плетёным потолком, на длинной скамье вместе с курами сидело без числа детей, перед ними стояла глиняная посудина с костями. Жегор побледнел, хотя и без того был, что мел.
Рыжий тем и промышляет – ворует детей и ест их. Норманны на Ильмене рассказывали про горных карликов, которые так делают. Но те карлики были где-то за вечными льдами, куда он ни за что на свете бы не согласился плыть. А теперь всё само приплыло к нему. Коленки подогнулись.
– Ну! – рыкнул рыжий. – Чего смяк? Иди-ка.
И вместо того, чтобы бросить его в печку, толкнул к скамье.
Детишки подвинулись, разглядывая пришлеца с удивлением и страхом. Все они были мал мала меньше. Жегор оказался среди них старшим.
Тут он заметил, что в другом углу тесной землянки стоит баба. Стоит подбоченясь, довольно кивая. Рыжий улыбается бабе глупой улыбкой и морщинит низкий лоб. Из-под верхней губы торчит гнилой зуб. Вдруг Жегор осознал, что бояться пока нечего.
– Меня, значит, Бамбуй звать. Это вот, – рыжий тыкнул пальцем на скамью, – всё чадушки мои. А это жинка.
Та шмыгнула носом и снова кивнула.
