– Ты увидел свой нос, – Гуннар провожал взглядом белую птицу.
На дальних ушкуях, где не успели рассмотреть действий Олега, попытались дать сопротивление. Но бой не продлился и нескольких мгновений. Там перебили всех.
Угры что-то кричали и били Олега по лицу. Он не понимал их. Когда всех связали тетивами и кинули у мачт, Олаф стал сверлить его взглядом единственного глаза – второй оплыл от удара.
– Ждите, – сказал Олег.
– Смерти?
Олег закашлялся от крови и не смог ответить. Угры выпотрошили нутро кораблей, ничего не нашли, кроме вяленой рыбы и ходили вокруг норманнов, словно решая – резать их сразу или устроить требу богам.
Но тот самый, в червлёных латах, распорядился по-своему. Про них как забыли, и быстро выволокли корабли на берег. Долгое время ничего не происходило – угры облазили и ощупали всю оснастку, о чём-то спорили.
Наконец, двое снова спустили ушкуй на воду и попытались грести. Было видно, что им это впервой. Лодка крутилась на месте, въехала в кочки и застряла. Снова спорили, дрались.
Тем временем смеркалось. На другом берегу, где высился холм городища, зажгли огни. На частоколе детинца мерцали факелы, метались тени. Город готовился к долгой ночи. Там знали – новый штурм близко. Угры вернулись в лагеря, не досчитавшись пары сотен воинов. Первый штурм провалился. Но вести о кораблях неслись быстро. Стрелой до шатра самого вождя.
Из-за тёмного ольшаника на берег выехали несколько всадников. Один из них выделялся пышными перьями на шлеме. Мокрый грязный, но богато расшитый плащ тяжело хлопал по конским бокам. Всадники остановились перед норманнами. Те сидели связанные кучками по десять человек. У каждой кучки стояло несколько угорских караульных.
Человек в богатом плаще грузно свесился на бок, переметнул короткие ноги и соскользнул с седла. Он был малого роста, чуть повыше лошади, но очень широк в плечах. В сумерках лицо его казалось синим с длинными вислыми усами, как у сома.
– А невем Альмош, – сказал он и трижды хлопнул себя по груди.
– Конунг, видать, – заметил Гуннар. – Альмош этот.
Червлёные латы начал что-то объяснять Альмошу. Лицо вождя стало тёмно-синим – то сошлись густые брови. Тут же к нему подбежал воин, и протянул пустую ивовую клетку. Альмош повертел её в руках, вытряхнул рулоны бересты и птичий помёт. Даже сквозь кровавую пелену сумерек Олег заметил, как вождя затрясло. Он рявкнул на червлёные латы, и тот отскочил. Затем подошёл к Гуннару и схватил его за подбородок.
Гуннар скривил беззубую улыбку.
– Поросячий сын, – выдавил он, – да ты, никак, гном?
Альмош рычал на Гуннара, но вскоре понял, что ничего не добьётся от него.
– Он принял тебя за вождя, – сказал Олег.
Альмош не преминул заметить это, и двинулся к Олегу. Он поднял его одним рывком и отряс, оглядывая богатый доспех. Наряд Олега был и впрямь знатнее, чем у самых старых воинов.
Альмош недоумённо оглянулся и ткнул в Олега.
– Вежету? – спросил он. – Вежету?
Норманны молчали.
– Вождь, – подал голос Любор, сидевший связанный поодаль. – Он говорит, ты – вождь.
Норманны, хоть и долго жившие среди ильменского племени, плохо понимали славянскую речь, а уж тем более – мадьярскую. Но Любор отметил, что речь этих самых угров во многом схожа с его родной.
– Да, – ответил Олег на славянском, – я вождь.
Альмош кивнул на клетку и что-то спросил. Олег протянул:
– Во-о-ождь.
Он был слаб после побоев, но глядел в тёмно-свинцовое небо с тихой улыбкой. Она очень не нравилась Альмошу, как и повторённое «во-о-ождь». Альмош даже посмотрел в том же направлении – на север.
Когда в ночи норманны остались сидеть под проливным дождём, и тупящий холод пробирался до самых костей, Олаф подал голос:
– Почему они не убьют нас?
– Боятся, – ответил Гуннар за Олега. Олег провалился в забытье.
– Чего им бояться?
– Чужие земли… А в их руках один из вождей чужих земель.
– И что же?
– Этот вождь успел послать весть. Все наши жизни сейчас в лапах одной птахи.
Угры готовили корабли. Они сняли мачты и на вёслах перевозили сотни воинов на ту сторону реки. Ночь укрыла их.
Вода шипела осокой, вила ручьи грязи и глубокие лужи, в которых лежали связанные норманны. И далёкое зарево горящего Киева не могло согреть их.
Уцепившись за обломок доски, укрытый ночью и спасённый тьмой, плыл вдоль берега Жегор.
Он всё сделал верно. Сперва забился под скамью так, что новые гребцы не нашли его. Сжался калачом, чтобы не трястись от страха. Над ним водрузился зад мадьярского гребца. Он слышал незнакомую речь – глухую, злую, с пугливой прибауткой. И когда драккар встал у другого берега, и гребцы заходили по палубе, он дополз до соседней скамьи. Тут не было весла – выпало при штурме. Но уключина, место, где весло соприкасалось с бортом, была довольно широка и глубока – мальчик смог пролезть в неё.
Он выскользнул, как рыба из переполненной бочки, прихватив с собой обломок деревянного щита. Никто не обратил внимания на всплеск. Обломок помог хромому держаться на плаву дольше.
Держась за дерево, он плыл, не оглядываясь. Сначала в сторону киевских пристаней. Иногда заплывая в камыш, чтобы перевести дыхание. Выходить на берег не решался – там шастали разведчики и прятались раненные угры.
И снова плыл. Пока, к его ужасу, подол, торжище и окольный град не охватило пламя. С реки он не мог видеть тысяч чёрных воинов, вставших у стен, посыпавших город горящими стрелами, но понял – своих для него там нет. Потеряв все силы, Жегор выбрался на песок и затих в могучих сосновых корнях. Тут просидел он до утра. А когда тучи процедили первые слепые лучи, покрался к пепелищу.
II.
Господин Великий Киев
Полуна была девка статная – белая и плавная. Точёное лицо, высокий выпуклый лоб и тонкие пальцы.
Длинные, да уверено ловкие руки и быстрые наклоны за шерстью в корзине – ведомо, под расшитой понёвой тело гибкое, не слишком пухлое, и от природы стройное.
В больших глазах черничная густая глубина. Что за взглядом – огонь грозы или легкий смешок, – не разберёшь. Губы – две вишни, и улыбку редко кто видел.
Говорит, как осока на ветру – ровно и длинно. И так же, как трава, проста речь, да вдруг затянет, и уж что услышишь в ней – не ведомо.
Прочие девки ладят всё о своих персях, да его кудрях. Всё прошлогодний мёд, земляника спелая, да свекла на щёки, да сурьма на брови заморская… А Полуна вдруг сон расскажет, о гаданьях спросит, о воронах на тёсе. Или встанет во время прядения в общей горенке, подойдёт к двери и долго смотрит в ночи гущу.
Там – Киев, а за ним крикливый лес, чёрный бурелом, и на сотни сотен полётов стрелы – холмы, пустота, простор… а ещё дальше – конец света, кощуново царство, вечные материнские воды.
