– Отче, – ломкий голос задыхался, – неужели это он сам? Наконец…
Жегор доковылял на широких лыжах до отца и обмяк, хватая калёный воздух.
– А ты сам посуди. Что Рюрик говорил?
Жегор выпрямился, утёр нос и кивнул.
– Что на день пути от истока к закату.
– Ну мы день и вечер шли, ты ж у нас полуногий. Но вышли верно.
– А ты и правда тут бывал уже? Правда, что колдуна видел?
– Видел, – сплюнул Борун.
– И правда, что он ночью к вам медведем приходил?
– Скажут много. Я спал тогда.
– А правда, что…
– Ну чего заел! Словами путь не выпутать. Пошли!
И добавил, поглядев на далёкий холм.
– О, гляди, стоит, как навь на русалиях.
Они двинулись дальше. По пояс в снегу, с глазами, залепленными слёзным льдом.
Фигура человека на холме была неподвижна.
Борун разменял шестой десяток, и даже по меркам словен, живших на берегу озера Ильменя, был уже старцем. Это, говорят, ещё севернее, где летом солнце не заходит, люди живут по сто лет, если точёное железо их минует. А чем южнее, тем и жизнь горячее – береста горит жарко, да скоро. А на севере жила крепче – как сталь закаляют её. Внутри жар, снаружи мороз.
Борун поначалу противился идти так далеко – не молодец уже по чащобам лазать. Известное дело, льды великанам путь стелют. Правы скандинавы, что из инея тролли родятся. А где тролли, там человеку делать нечего. Но Рюрик другую скандинавскую правду ведает – мол, тролли стариков за своих принимают и не трогают.
«К тому ж, – сказал ему Рюрик, – колдун этот – твоего роду-племени. Словенский. Глядишь, не прохудит тебя».
Да и как конунга ослушаться? Сами его на престол дубовый сажали. Сами стяг соколиный на терем ткали. И меч-лучец из голубой стали в моржовых ножнах вручали – сами.
Бери, мол, наказывай нас по своему усмотру. Теперь Рюрик над ними. Хоть и не свой, зато толковый. А чей он по роду-племени, Рюрик этот, – так ведь на то колдун и нужен. Чтобы поведал о стволах и ветках. Тот, кто всю жизнь прожил в лесу.
– Отче, – позвал Жегор.
Борун только встал, отдышаться-откашляться, а сорванцу того и надо было. Они в десять-то зим все до сказов охочи – им это слаще мёда.
– А правда, что колдун всё на свете знает?
– Правда.
– А правда, что Рюрику судьбу расскажет?
Борун поглядел на пацанёнка. Того и видно не было за грубым козьим клобуком. Больше какой-то гном. О таких рассказывали гребцы Рагнара, когда заходили с моря к ним в Ильмень. По берегам сидят гномы ночью – куют кольчуги. Это, стало быть, скоро свершится битва богов с исполинами. И в битве той весь мир умрёт. Потому гномы теперь злые – всё время заняты работой. Коли встретишь его – считай, помешал ковать, осквернил взглядом тайну стали. Они тебя в угли и зароют. Ох и черны мысли-то у этих викингов! Волосы всё белые, бороды всё рыжие, а сказанья – ночь сажей мазанная.
– Не наше дело. Нам привести его велено. Ну-ка, давай сюда куль!
Отрок выудил из складок мешочек. Он был привязан к его шее и плечу крепкой бечевой. Из мешка выскользнула шкатулка. Борун приоткрыл её, глянул в щёлку. Жегор даже простонал от любопытства, но отец не показал нутро. Только взлетели белые брови под самый капюшон. Блеснули рыжие глаза и снова погасли. Не ему дар – колдуну.
А внутри были – глаза русалки. Так, по крайней мере, знали в его роду.
Они шли дальше. Морозный туман застил всё вокруг. Холм перестал быть виден. А когда начали подниматься и вышли из дымки, никого уже и не было наверху. Растаял человек. Борун под шубами осенил себя священным колесом. Призвал щуров. Те, знал он, смотрят из-за кочек, щурятся в блестящих сугробах, шепчут голубыми тенями. Колдун-то им тоже по родне. Пусть скажут ему не трогать гостей. С мирными мыслями идут.
Лес на холме погружался в закат. Плотные кроны его встали над головой сплошным куполом. Широкие лапы сосен у самого неба сплошь укрылись сугробами, и в редкие разрывы лилась бирюза. Золотые лучи пронизывали снежно-хвойную крышу. Окрашивали своды медовым, а стволы – алым. Жегор остановился, не смея дышать.
Борун – не смея его трогать. Только мотнул головой. «Опять…»
Так часто случалось с мальчиком. Никто не знал, что тому причиной. Бывало, замрёт и стоит, смотрит. И глаза горят, и улыбка, что не на живых. И хоть ты бей его, хоть жги – не отвечает. Постоит-постоит, да и дальше пойдёт. Только улыбку прячет изо всех сил. Потому что сам знает – улыбка эта не от мира сего. Её надо прятать от людей. Так ему говорят. Где говорят? Там.
Стоит Жегор в лесу, а то не лес вовсе. Колонны сосен алые, текут волнами жара. Снега – чёрное серебро по ветвям, завесы колышутся незримо. Перезвон чистый, как бывало на припёке весеннем, когда тает наледь на крыше землянки. Или когда сестрица кольца в волосы вплетает на виски. Или когда… когда браги выпил впервые.
Наконец он подпрыгнул, осел в сугробе и отёр нос с неизменной после таких видений улыбкой. Услышал вздох Боруна, и обернулся на него.
– А я знаю, отчего вещун в лесу живёт. Будто не лес, а терем. Рюрик и в Новеграде таких не ставил.
– Вестимо, тут не человечьими руками домины строят, – Борун с опаской огляделся. Солнечная тишина вызывала тревогу.
– А вот если бы нашёлся мастер! На нашу мерку такие же хоромы выводить. Отче, как бы хорошо было!
– Одно плохо, лучина тут быстро догорает. Ночь скоро. Пошли дальше. Чую дым – жильё рядом.
Колдун появился вдруг. Он ждал их за можжевеловой зарослью. Борун вышел грудью прямо на его копьё. Тот стоял, замерев, возведя руки с древком, готовый бить.
– Свои ж, Сурьян, – шепнул Борун.
Тот стоял так же, закинув голову, принюхиваясь.
– Ильменские ж, Черновита корень. Ну…
Тот, кого он назвал Сурьяном, был крепок. Очень крепок – настоящий медведь. Сшитый из грубых шкур зипун и порты, обмотанные ноги в лыковых сапогах – всё, казалось, трещало по швам от распирающей плоти. Мышцы бугрились за разрезом ворота. Могучая шея толщиной с мачту. Широкий вскинутый подбородок не был укрыт бородой, как то привычно для всех мужей. Видно, Сурьян стёсывал щетину ножом. Раздвоенный подбородок с ямочкой блестел, как у ребёнка или бабы – смешно. Жегор даже улыбнулся в воротник.
Ломанный нос, широкое, как солнце лицо, высокий лоб, перехваченный тесьмой. И пшеничные длинные волосы. Лицо, впрочем, показалось Жегору очень интересным – не было на нём печати суровой острастки. Такая возникает у ильменских мужиков от боязни и чувства собственной слабости перед лицом неведомого мира, как иглы у ежа. Не было и мятых черт от бражничанья и драк. И отупения от тяжёлой однообразной работы. Например, корабельного волока, коим промышляли в поселенье Жегора.
Сурьян был иной породы. Лесной. Тихой и уверенной в своей тишине. Такие могут и убить, не скаля зубов. Могут и спеть волшебную вису – какие поют скандинавские скальды. Жегор, конечно, сам не слышал, но наёмники из мужиков, что ходили гребцами на север, сказывали. Поют так, что воздух сияет. Что вода пляшет. Поют, как золотом по ветру ткут. Такой, чувствовал Жегор, может одновременно и убивать, и петь. И то и другое будет – залюбуешься.
Только одно смутило его – глаза Сурьяна некрасиво бегали из угла в угол, как будто ловили мошек перед носом. Вдруг он всё понял – слепой! Белые зрачки.
– Говор наш, – раздался бас колдуна.
Он чуть опустил копьё, но не отвёл.
