Из варяг в греки. Олег
Там ещё дальше – остров Буян, где небесный дуб, окованный цепями, а в нём живёт бессмертный кощун, который само солнце каждую ночь в скрыню прячет. Вот только Хорс вырывается утром из его сундуков, да снова на небо бежит. А те говорят, придёт время, и не сможет вырваться солнце из плена кощуна. Это варяги говорят. У них всё так – мрак один.
А потому, напуганные историями про пир богов в небесных чертогах, про то, как им радостно от звона мечей и горячих кровавых брызг, про волка, что пожрёт солнце совсем скоро, про океанских змей и великанов, от которых одно спасение – глаза себе брагой залить, и будь что будет! – испуганные варяжским мрачным духом, вернулись гонцы на родное Ильмень-озеро.
Не подходит нам, говорят, такое правление. Стало быть, не правый путь это. У нас и луга цветут, и стрекозы гудят. Радуга живая по травам летит. У нас в лесах птицы, что серебро льётся. И девицы поют на полях, зерно призывают расти. И кони ходят вольно, и густая осока, что мех драгоценный – залюбуешься при медовой заре. И какие там великаны и волки, какие ещё огненные боги! Не нужно нам того.
А что нужно? Как управиться с самими собой, коли брат на брата идёт, чтобы красоту эту себе за пазуху затереть?
Но гонцы вернулись не с пустыми руками. Они привезли вести о некоем Хрёрике. На Ладоге и в чуди же его знали как Рюрика. Жил он на кораблях и по берегам великого моря. И нигде не оседал, но уж больно дружна была его рать, и всюду, куда бы ни пришёл он, племена начинали набираться от него ума и смекалки – как им жизнь свою вести.
Бродячий этот учитель теперь стоял станом со своей дружиной где-то поблизости. На тридцати ладьях близ озера Ладоги. Тогда старейшины собрали совет, и решено было идти в земли народа весь – звать того человека.
Рюрик послов принял, выслушал, согласился. Только не открыл им – какого он сам-то роду племени. На пиру в честь согласия один из гридней, перебрав мёда, проболтался послам, что сам Рюрик не знает о себе, кто его чуры. А потому и каким богам молиться, какой обычай править – не знает. И жертвы кладёт на все алтари. Да только страшно это – боги-то они ревнивые.
– Стало быть, своего места не знает? – удивился словенский посол.
– Не знает, – вздохнул молодой бражник, – мечется туда-сюда. Почитай, за ним лихо бегает. А как иначе? Ко всем капищам успеть надо, всех задобрить. Не чай кого забудешь, а он буде тем самым, твоего племени главным чуром. Он тебя потом найдёт и накажет. Известно, тех, кто своих богов не чтит, ни у одного очага не примут. От такого, стало быть, скверна идёт.
– И что ж, скверна на Рюрике?
– Нет. Наш конунг умеет всех богов задобрить.
Первым делом, после того как Рюрик сел на Ильмени и срубил хоромы, поставили над озером огромный идол. Долго думать не пришлось – выбрали бога Перуна. Рюрик встречал его капища у эстов и литвы. Там его называли Перункас. У пруссов же, которые не хоронили покойников и носили кабаньи одежды, он был Перкунас. Всегда его украшали крестами с загнутыми посолонь концами. И во всех землях точили идола из дуба, поскольку тот был любим молниями.
Однажды Рюрик даже слышал, будто есть за великой водой, за жаркими песками у края земли страна ариев, где Перуна именуют Паржанья, и что он прилетел оттуда на громовой туче. И будто нет никакого смысла чтить его во всех капищах, елико то один и тот же Перун, а достаточно поставить своё, да побогаче.
На руку Рюрика сыграло и то, что словене видели в нём опору воинской дружины. В отличие от пруссов и эстов, чтивших Перуна за силу дождей и высоту дерев. Повсюду от чуди до Ладоги в подножье идола зарывали топор, облитый человечьей кровью. Молния сильнее солнца – ей ни день, ни ночь не помеха.
И потому, когда пяти саженей в высоту встал над зеркалом Ильменя купологлавый великан, когда лучи утра коснулись его рубленых глаз в древесной стружке, и крепко повеяло пиленым деревом на всю округу, жители землянок на том берегу Волхова увидели идолище и кивнули согласно. А уже к вечеру у ворот Рюрикова Городища появились первые добровольцы. И вскоре построили гридницу – дом для младших воинов. Это были уже не варяги, которые ходили с Рюриком, а словенская служба.
Рюриковы варяги, коих было чуть более трёхсот человек, обучали пахарей и бортников военному ремеслу. Отроки и взрослые ходили по утру на промыслы, а вечером собирались на другом берегу – Рюрик не желал жить в народе и сидел в своей крепости. Здесь, во дворе детинца викинги передавали свои знания. Показывали «стену щитов», «клин», набирали юношей в подмастерья на кузнечное дело. Возили по озеру на драккарах, разъясняли устройство мачт, дивно гнутых шпангоутов, показывали солнечный камень – тот позволял «находить» солнце даже в тучах-бурёнках.
Через год Городище окрепло настолько, что начали собирать с ходящих мимо него кораблей дань. Впрочем, обложили ей только славян и агарян арабов. Варягов же задабривали и звали на пиры. Те были довольны, что их брат осел тут конунгом. Просоленные морем сапоги расхаживали здесь по-хозяйски. Варяги напивались мёду и часто ломились в хижины к словенам в поисках молоденьких девиц. Словене оказались весьма терпеливы. Они прощали конунгу всё.
Рюрик всё же покончил с междоусобицей. Разрешил вновь совет старейшин – следить за порядком. Род теперь не воевал с родом за землю и улов – всё решалось на сходах.
Такие сходы у кривичей и вятичей назывались вече, а у скандинавов – тинг. Вече было собранием серьёзным, хмуролобым и затяжным. Тинг же сопровождался возлияниями и плясками. На вече приходили все мужи, а иногда и жёны. Клали богам жертвы. Тинг был делом только тех, кто носит меч и ходит за добычей.
Словене выбрали себе вече и тем отделили от себя викингов. А вскоре осознали, что живущие по соседству кривичи, народ мудрый и радушный, были им куда ближе, чем гордые свеи. Хотя те стояли во главе дружины, поскольку были умудрены в ратном деле.
И Рюрику пришлось считаться с мнением подопечного народа. Вече заставило его унять варяжский натиск и не пускать чужаков с драккаров хозяйничать в словенских домах.
Рюрик оказался меж двух огней. Викинги считали его своим, но и словене нашли в нём заступника. Однако первые ни во что не ставили вторых. И Рюрик снова сделал то, что хорошо умел – срубил новое городище. Но уже не для своей дружины, а для всех своих подопечных, что жили по берегам Ильменя.
Тысячи рук таскали волоком брёвна, корчевали пни и рыли землю. Старики недовольно вылезали из нор и землянок и качали головами перед высокими избами. Молодёжь вопреки старому укладу тянула крыши новых жилищ к небу. Украшались кровли деревянными полотенцами с волнами небесных хлябей и солнцеворотами о восьми спицах. Конские резные головы высились на охлупнях.
Конь – всему искон, он же и конец.
Варяги украшали носы кораблей драконами и змеями. А чем дом не корабль? Только плывёт он через другие воды – море времени. Точнее, скачет конём через них. От того родное, своё, племенное часто звали исконом или конём.
Отныне заморские гости не так высоко задирали нос, когда выплывали в реку Волхов, с которой шёл путь из варяг в греки. На берегу уже были не косматые и хмурые дикари с тёсанными кольями, а одетая в стёганный лён братия. И за их спинами высились могучие стены частокола и кони крыш. Такой город мог не пустить незваных гостей, и даже отразить их набег.
А назвали его просто – Новгород, потому как всё было теперь по-новому. И только спустя десять лет добавили одно только слово – Великий.
***
Свет факелов освещал кроны деревьев. Иней на ветвях сиял в ночи. Жегор вновь замер, рассматривая сказочные гроты, врата в ирей, на створах которых шевелились тени, будто перья берегинь.
Пока отчим не окликнул его.
Они шли мимо корабельной гавани. Остовы драккаров шеями драконов проступали через ночной мрак. Огонь выхватывал злые глаза, клыки и резную чешую. Лебяжьи груди кораблей не колыхались – корабли вмёрзли в реку. Обрадованные ледоходом, викинги вынесли их на воду, но весна обманула, и мороз ударил вновь. Норманны часто сетовали на непредсказуемую погоду Гардарики.
Борун постучал в ворота, на вышке показался русин в заячьей шапке с луком.
– Кто идёт? – крикнул он со шведским выговором.
– Свои. Конунгу колдуна веду.
Жегору наказано было возвращаться домой. Мальчику хотелось увидеть княжьи хоромы, но Борун опасался, что Рюрик не одобрит его хромоты и, чего доброго, велит изгнать увечного. Такие случаи бывали в здешних племенах. Телесный порок считали проводником скверны.
– И так с собой взял, благодарствуй. А теперь живо ступай! Нечего тебе там делать.
– Пусть идёт, – вдруг возразил слепой колдун.
Борун испуганно обернулся.
– Он теперь нужен, – продолжил Сурьян. – А вот ты можешь идти себе.
К ним уже подошли двое викингов из княжьего караула. Оружие велели отложить. Нож Боруна и посох-копьё Сурьяна. Слепой положил ладонь на плечо одного из дружинников, и вместе они вошли в клеть Рюриковой избы.
Прянуло теплом, загудела обмёрзшая кожа. Борун только теперь ощутил, как он устал. За три дня он поспал всего раз, и то – чутко и зябко. Жегор тоже чесал глаза. Тело в тепле налилось оттаявшей кровью.
Рюрик в это время беседовал со своей женой Дагни. В девичестве её звали Даруней, но славянский выговор давался Рюрику тяжело. Увидев на пороге гостей, Дагни встала и отошла к печи оправить лучину. Засеребрился её песцовый плащ, вторя серебру колец в волосах. Её полное молодое тело плавно уплыло в темноту другой залы.
А со скамьи напротив печи глядели сверкающие глаза Рюрика. Они были огромны и глубоки, как северное море. Волосы и борода его не знали седины, поскольку всегда были белыми. Лицо горело румянцем, хотя узкие и не по-славянски впалые скулы придавали ему болезненную худобу.
Эти глаза поднялись в воздух и полетели в полумраке.
Борун с мальчиком встали на одно колено – так было теперь принято. Слепой великан остался стоять.
Рюрик подошёл к Сурьну и всмотрелся снизу-вверх. Глаза колдуна закатились, бельма отражали лучину.
– Отдай ему, – тихо сказал Рюрик.
Борун понял, вскочил и вытащил из-за пояса шкатулку. На ладони Сурьяна она была совсем крошечной.
– Ступай. В сенях мошну возьми. Серебро…
И тут же забыл про всех, кроме слепца. Борун, притянув Жегора за ворот, попятился к выходу. Дружинники пошли следом.
– Скажи мальчику остаться, – пробасил Сурьян.
Рюрик нахмурился.
– К чему нам послух?
– Малый плот жизнь несёт. От малой искры весь лес горит, – усмехнулся Сурьян.
Князь кивнул на мальчонку.
Борун открыл, было, рот, но дружинник так похлопал его по плечу, что колени подогнулись, и пришлось уйти. Борун успел только погрозить Жегору кулаком. Двери закрылись. Мальчик по указанию князя заложил засов и встал в уголке, поглядывая с опасливой радостью.
– Садись, – сказал Рюрик Сурьяну, – скамья на шаг вправо. А ты, малец, налей-ка нам.
Жегор поспешил взять со стола роговые чаши. Тут же стоял кленовый ковш, в котором пузырилась медовуха. Разливал он по чашам с таким проворством, что Рюрик сразу признал в нём слугу со стажем.
– Тот человек ведь не твой отец? – спросил он, наблюдая за хромоногим.
– Меня нашли, – звонко ответил мальчик. – Я не знаю, кто мой отец.
– Чего ж ты хромаешь?
– Ладья горела, ну и я с ней.
Он поставил чаши на колоду перед скамьёй. Князь рассматривал мальчика. И всё больше тревожился – было что-то в его словах важное. Рюрик точно так же не помнил, ни кто его родители, ни с какого берега он впервые ступил на доски палубы. Был у него когда-то брат, да кто ж докажет, что родной.
– Что ж, – хмуро спросил он Сурьяна, – стало быть, ты ему не спроста велел остаться?
– Стало быть, – согласился Сурьян. Он сидел прямо и свободно, принюхиваясь.
– Ну, хорошо. Так на что же тебе русальи глаза?
Рюрик наблюдал, как Сурьян вытряхнул содержимое коробочки на ладонь. Два вытянутых кристалла были похожи на льдинки.
– Сейчас-сейчас…, – довольно прошептал Сурьян, потирая кристаллы.
За слюдяным окном трубили в боевой рог – смена караула.
– Когда-то Сурьян носил два скользких глаза, какие носите все вы, – сказал слепец. – Теперь они мне не нужны. Пустая скорлупа. Теперь Сурьян смотрит в чашу без бортов. А русальи глаза…
Он замолчал и замер.
– Да-да, – кивнул Рюрик, – франки называют их хрусталём. Немалых усилий стоило достать его.
– Поострить лезвие, – сказал Сурьян.
– Что?
– Острая стрела летит. Свет на мир. Видишь – капли. Одна – твоя жизнь, другая – её. Дождь обилен, да в земле кончится. Много капель, судьба одна.
Кристаллы упали на пол. Сурьян отряхнул ладонь и скрестил руки на груди.
– Они больше не нужны. Сурьян видел всё.
Рюрик внимательно поглядел на него, затем поднял чашу с хмельным мёдом.
– Ну что ж. Так, значит так. Возьми. Сперва выпьем.
– Выпьем, – согласился слепец, принимая чашу.
– А затем ты расскажешь.
Они отпили мёда, Сурьян сделал громадный глоток, и по звуку дна об стол, Жегор догадался, что тот осушил всю чашу разом. Нужно было подлить ещё. Такому коню и река мелка.
– Ты знаешь, зачем я призвал тебя из твоей чащи. Жизнь князя людям, что восток мореходу. А если небо в тучах, как увидишь солнце?
– Владыка Ильмаринен зол!
– Слышал, что ты могучий ведун. Что многие годы живёшь в лесу, беседы с мёртвыми ведёшь. А тем всё ведомо. Говорят, будто есть у тебя вторые глаза и уши, которые обращены в иной мир. Так ли это?
– Положим.
– И что ты можешь знать про человека всё. Откуда он, от каких богов нить его рода, что предписано.
– Положим.
– Так вот. Любые тебе камни достану, что эти русальи глаза. Хочешь – любой меч. Хочешь – слуг. Зачем тебе одному жить в лесу? Хочешь – женщину?
– Положим.
Рюрик стукнул дном кружки об стол.
– Ну так будет тебе! Только скажи сперва, откуда родом тот ребёнок, которого взяли викинги на свои драккары, которого воспитывал хёдвинг Ингвар и учил слагать висы Вольфгард-скальд. Скажи. Откуда тот, кто помнит белые льды и скалы над чёрной водой? Первое, что помнит. Скажи, откуда я?
Дубовая скамья заскрипела. Гора подвинулась. Сурьян медленно встал. В зале стало заметно темнее.
Жегор спрятался за печь. Но Рюрик даже не шевельнулся, а только следил за Сурьяном блестящими глазами.
– Вижу, – Сурьян вытянул ладонь в пустоту, бельма его бегали, как искры горящей соломы. – Тогда уже солнце не согреет.
Всё затихло, только щёлкнул в очаге уголёк. Затем с улицы раздался далёкий звук, точно шёпот. Рюрик мог бы его и не заметить, но дружина, что меняла караул принялась творить защитные знаки. Они доставали из-за ворота обереги-молоточки и касались ими лба. То гром прокатился далеко над горизонтом. Гром в конце зимы.
– Будет три года зима, – Сурьян переходил с шёпота на рык. – Ветра и волки, и ледяные плечи выше скал, и будут бродить по земле великаны… Солнце, луна, звёзды! Каплями упадут. Языки крови слижут их. И будут лакать моря из черепов, как из чаш! И тогда придут языки к дереву. Смотри!
Сурьян шагнул вперёд, повалив скамью, но даже не заметил этого. Он начал рвано и глубоко дышать. Рюрик сидел недвижно. Снова заурчал гром.
– Дерево звенит. Листья железа, они… замёрзли, сок стал лезвием, льдом в утробе! Ствол в рудой росе. Она питает красную землю. Теперь там дыры. Смотри, сын Игга! Видишь, как оттуда выходит ладья? Как вьются кудри дыма. И на ней плывёт… огонь.
– Муспелль, – хрипло выдохнул Рюрик.
– Люди в коронах огня. Они выше деревьев. Рушится мост. И зима дольше жизни! Дерево рвётся, как пух.
– Не может быть! – Рюрик вскочил и встал за его спиной. – Ты говоришь словами Вёльвы! У викингов я слышал это. Зима великанов, что будет в конце времён. Так называют они её.
– Великанов…
– В ней погибнут все боги. Но не мировое дерево!
Мощью смеха Сурьян колыхнул пламя в очаге.
– Как устоит дерево, если земля под ним рухнет?
– Когда это будет?
Рюрик схватил его за плечо, но тот стряхнул его руку в перстнях и грозно обернулся. Так, словно белые глаза могли видеть, он глядел точно в лицо князя.
– Что тебе до того? Это не твоё время. Только двое спасутся после зимы. Разве ты не слышал? Разве тебе не говорили? Двое спрячутся в стволе дерева. Двое переждут развал мира. И выйдут на новую землю, чтобы продолжить род. И ты должен служить им!
– Кому? – задохнулся Рюрик. – Кто это будет?
– Тот, кого нет.
– Не понимаю…
– Кому следует восстановить твой род.
– Мой род? О ком ты, коломес?
– О том, кого нет.
– Нет? Сын!
У Рюрика помутилось в глазах. Из-за стены послышался протяжный женский стон.
– Дагни! – позвал он.
За стеной, во мраке, куда ушла жена князя, раздался всхлип, и Рюрик кинулся, было, туда, но остановился, сжав кулаки.
– Где ваши дети? – рыкнул Сурьян.
– Их нет, – тихо и грозно ответил Рюрик. – Боги не послали нам детей.
– Глупец! – он пошёл на Рюрика. – Сперва построй корабль, на котором будет дерево. А затем они пошлют тебе и гребца.
– Корабль?
– В стволе дерева сидят двое. Земли нет! – рычал Сурьян, Рюрик пятился от него. – Неба нет! Только огонь и льды. И корабль плывёт через тьму. И на нём – дерево.
Он топнул ногой, Рюрик не устоял и распластался на полу, прозвенев мечом. В дверь уже ломились дружинники. Но та была заперта изнутри.
– И в дереве тот, кто восстановит тебя. Ты никогда ничего не узнаешь. Пока не восстановят тебя. Пока не построите корабль для дерева.
– Как построить? – последнее, что смог выдавить Рюрик.
Сурьян остановился. Дверь уже трещала, голоса русов слышались со всех сторон – иные уже лезли через слуховое окно в крыше, на втором ярусе княжьих хором. Тяжёлое дыхание оборвалось. Сурьян вытянул руку ладонью вперёд. Зрячая рука снова описала полукруг и остановилась.
– Он построит.
Там был белый угол мазанки. А за ним прятался чуть живой от страха Жегор.
В следующий миг трое гридней скатились по лестнице со второго этажа. Они увидели князя на полу, бросились на слепца и повалили его. Тот не сопротивлялся. Верёвки стянули мощное тело. Рюрик лежал рядом без сознания.
– Жив, что ли, – крикнул один из варягов, ощупав шею Рюрика.
Другой, для порядку, съездил сапогом связанному слепцу по челюсти.
***
Жегора нашли в землянке. Трое молодых словен, из новобранцев Рюрика до рассвета вошли к Боруну без стука и клика. Нагнулись под низкую балку, шагнули по глиняным ступеням, растолкав спящих кур. По кривым стенам плясало пламя факела. Борун вскочил спросонок. Со страху бросился за ножом, но тут молодой голос окликнул его:
– С миром пришли, Борун.
Тот замер, узнав говорившего – Кудрю, сына кузнеца.
– Мальчишку твоего князь зовёт.
– По что ему? – прошептал Борун, едва пришед в себя. В лучах факела белело его брюхатое голое тело.
– Дело доброе, не боись. Эй, возгряк! Слыхал? Вставай!
Жегор сверкал из-за рогожки сонными глазами.
– И котомку ему собери. Авось не свидитесь больше.
Пасынок с отчимом переглянулись. Кудря звякнул ножнами. А из другого угла длинно и тягуче распускался женский вой. То были мачеха и сёстры.
Скоро Жегор уже шаркал по льду дороги за тремя гриднями. В предрассветной мгле они были похожи на хохлатых чёрных великанов. Знакомой дорогой – на ту сторону Волхова-реки, к Городищу.
Борун остался в землянке. Он тупо глядел на остывшие камни очага вокруг горки золы. Казалось ему, что вся его жизнь теперь – что эта зола. И уходящее тепло было дыханием мальчика, найденного когда-то в остове сгоревшей ладьи, выращенного с отеческой любовью. Пусть иной раз он лупил его, гонял. Ну и что? Да кто ж своих детей батогом не кормит? – тумаки короеду слаще мёда, потому как на пользу в тяготах будущего пойдут. К тому же, был найдёныш его единственным наследником. Уродилось три дочери, а сына так ему и не послали. А уж сколько он чурам петухов порезал на капище! Видать, заместо того дали ему найдёныша. И, хотя викинги подучивали словен, что есть, мол, такие существа – рабы, и как этих рабов заполучить, но ильменцы такого уклада дичились. Всякая живикнка – человек ли, птица ли, – для свободы живёт. Да и умирает для неё же. Вот и мальчика Борун рабом растить не стал.
Вот так, – горевал Борун, – не успел сынку ни ласки, ни тепла дать. Всё собирался, похвалить хотел. Какой работник, какой умелец – как корзины плёл, какие завитки на горшках выводил! Даром что ротозей – всё б ему смотреть, как деревья высоки, да закат красен. Но что-то бы и с того вышло. А я-то, жерех трухлявый, и доброго слова не сказал ни разу. А теперь уж и некому.
И в ответ ему неведомой влагой шипела остывавшая зола.
А Жегор, потягивая с мороза красным носом, снова стоял в сенях у Рюрика. Соломенные волосы, как лепестки подсолнуха, торчали из-под бедной шапки. В ногах стоял узелок на шесте – онуча и кушак на смену. А за пазухой холодело чёрное лезвие – то самое, что слепой великан подарил ему в лесу. Он ещё не успел испробовать, что это такое, хотя догадывался. Завёрнутое в тряпицу острие вовсе не боевое, да и охотиться с таким не на кого. Стало быть, мастеровое.
Рюрик позвал его через какое-то время, когда солнце уже встало над соснами.
Он сидел на резном троне – подарке датчан, – и откушивал гусиное бедро. Вид его был заспанным. После ночного разговора с Сурьяном, силы оставили его, и он спал до утра, как мертвец. И теперь озабоченно завтракал, быстро хватая куски жареной репы, обрывки копчёной рыбы, не выпуская из рук бедра.
В другом конце залы на скамье сидел совсем молодой дружинник. Он был одет не как гридень. Те затаскивали старые тёплые плащи, перематывали ноги и грудь стёганным льном. Редко носили браслеты, а всё чаще – нарукавники, серебра имели мало.
Этот же был в ладном кожаном доспехе с медными бляхами, с кольцами на шее. На полу лежал шлем-шишак с глазницами, как то было у данов. У стены стоял прислонённый длинный меч. Жегор успел сметнуть – не по возрасту был облачён воин. Может, какой дальний родич… хотя князю же не ведомо, кто ему родич, а кто нет. Так он слышал вчера ночью. И не мог быть это его сын. Так он тоже подслушал. Но тут же Рюрик вмешался в его мысли.
– А, – хмыкнул он, жуя, – заходи-заходи.
Жегор поплёлся в центр залы. Он заметил, что тут пахло по-особенному. Какая-то смола курилась в уголке. Говорили, что арабы возили эту смолу на северные торжища. За щепоть её можно было выменять целую кольчугу. Жегор растерялся. Вокруг всё быстро менялось, как бывало иногда с ним в лесу – от вида высоких сосен, зелёно-медных по синему льну неба, от вида брусничной зари в жарком горниле горизонта. Когда звуки обретали цвет, а цвет можно было распробовать на вкус. Так и теперь – смола эта пахла так, как выглядит солнечный шар в чистом озере. Стены колыхнулись, разошлись во вздохе, и он понял, что пространство хочет стать шире, но не может. И ещё – стало вдруг ясно, как помочь пространству стать шире. Как преобразить хоромы князя, чтобы они совпали с отражённым в воде шаром солнца. Только выразить этого ни словами, ни как ещё Жегор не мог, и от того только стоял, широко раскрыв глаза.
Рюрик нахмурился и топнул ногой.
– Ты чего это? Беса пустил? Смотри, перед кем стоишь, желдонь!
Жегор встряхнулся и поспешил встать на одно колено перед Рюриком.
– Куда это ты вчера сбежал? Разве пускали тебя?
– Страшно стало, княже, – сказал мальчик, жмуря глаза, прогоняя недавние видения.
– От чего страшно?
– Что слепой про меня сказал.
– Ты хоть знаешь, кто этот слепой? То великий волхв. О нём вся Ладога знает. Рассказывают, он уже двести зим в чаще живёт. Что сам Один ему велел глаза отдать. Слыхал, небось, про Одина? Наш бог. Отдал око, чтобы напиться мёда мудрости. Так Сурьян оба отдал. Он больше Одина ведает!
– А что ж вы его так? – Жегор кивнул на пол, где недавно лежал связанный волхв. – Пыром да по голове.
– Дерзкий ты малец, – нахмурился Рюрик, но улыбнулся через хмурь, – видать, так и есть, как сказано про тебя.
Он отряхнул руки, обтёр жир о плащ и встал.
– Чарку налей.
Рюрик, прихлёбывая мёд, стал прохаживаться по комнате.
– Я этих дурней, что руку приложили, велел высечь на морозе. Волхву дал женщину, шкуры, всё как обещал. И тот ушёл. Сказал, что более того, что ночью ему открылось, уже ничего не откроется. Только вот напоследок махнул рукой вон туда, – Рюрик кивнул в сторону оконца, что выходило на юг, и где по словенскому чину ставился идол домового, – да велел тебя туда отправить.
– Куда? – испугался Жегор.
– Я и сам думал – куда? Потом смотрю, а ведь туда путь речной. Ведь в той стороне-то Киев-град. Слыхал о таком? Э, да где тебе слыхать, червяку… Там находник сидит, не нашего роду-племени. Аскольд треокаянный. Из свеев. Ну да тебя оно не касаемо. Уж не знаю, какие там корабли строят, и чему тебя научить смогут, но Сурьян говорит, стало быть, надо. Сам всё слышал – построить ладью для последнего часа. Когда он будет, никто не знает. Как на этой ладье всё мировое дерево уместится – тем более не ведомо. А всё равно тебе это сделать надо. И если откажешься – не сомневайся, и на дне морском тебя отыщу. И с твоей шкуры паруса сделаю, да прокачусь под ними по Ильменю. Глядишь, о том волхв и говорил.