– Со мной поедешь. Как лёд тронется.
Рюрик добавил:
– Пока поживёшь у нас в Городище. Сбежать отсюда не пытайся. Там ты больше никому не нужен. Теперь он – твоя мать и отец.
– Меня зовут Хельги, – сказал молодой воин, – или, как по-вашему, Олег.
После обеда Жегора отвели в маленькую комнатку с дырой в крыше. Пыль и снежинки кружили в столбе белого света. Было холодно, и он залез под шкуры. Всё ему было чуждо, всё на варяжский манер. Он думал о предстоящем путешествии, об оставленной семье, о Боруне и сёстрах.
Ему было жаль их, но не себя. Увидеть новые земли, пуститься на ладье с викингами! Да что может быть лучше? Особенно, если впереди вверенная тебе одному тайна – загадочный корабль для мирового древа.
Что за древо? Вестимо, что. Волхвы говорят, всё держится на его стволе. И три яруса ветвей у него. Нижний, где тьма и Род с рожаницами, и Ящер живёт. Средний, где Ильмень-озеро, и верхний, по которому ходит Даждьбог, Хорс и другие. Иногда туда забираются и люди, но им там опасно – свет слишком яркий, да огонь жаркий.
А уж какая для такого дерева лодка нужна, чтобы весь ствол целиком уместить?
И он засыпал с мыслями о дивном корабле.
Стылыми ночами он скучал по домашнему теплу, по мачехе, которая нет-нет, да и пускала его к себе под тёплый бок. Хотя с тех пор, как ему исполнилось десять, этого уже не было. Но было раньше. Впрочем, возраста своего он тоже не знал – кто скажет, когда день его рождения, в какой земле было? И десять лет ему отмерили по примеру других мальчишек, как сровнялся ростом.
Месяц сухый, первый после зимы, был всё ещё морозным. Весна не торопилась. И Жегор проводил много времени в своей хижине. Здесь жили некоторые из слуг – рабов, привезённых варягами для Рюрика с восточной стороны, от племени меря. В основном – бабы и дети. Из мужика-то раб плохой – мятежный и ест много.
Жегор быстро нашёл товарищей для игр. Мальчишки собирались за конюшней, подальше от шального глаза гридней. Те могли и заставить чистить берег от снега, ломать полыньи, таскать навоз целый день или просто давали тумаков ни за что ни про что – молодая ратная кровь кипела в жилах словен-воинов. Им хотелось выслужиться перед князем, чтобы стать дружинниками, то есть – русами. Русы были видными людьми, имели свою прислугу, иногда по несколько жён и землю. И потому молодые люди ярили себя, кипятили кровь, чтобы быть ловчее, злее, настырней – таких ратная служба любит. А малышня боится.
Тут, за конюшней, был прибит к стене щит того самого Хельги, Олега. Это значило – его покровительство, его угол. Лишний гридень не сунется. И малышня пряталась тут.
Иногда Жегор замечал княжну. Дагни наблюдала за ним с высокого грубо вырезанного крыльца хоромины. Смотрела с тоской, и он не догадывался, что тоскует она по вот такому же мальчугану, только – чтобы её был, родной. А ей щемил сердце его зычный голос, его светлые, точно древесная струга, кудри, его хромота. Он гонялся за другими мальчишками с деревянным мечом, но не мог догнать, и ей хотелось выйти к нему навстречу, взять под руки, посадить себе на колени и дать мочёное яблоко или ковригу. И утешить… хотя в утешении он и не нуждался. Хромота была ему привычна.
Но как-то раз ей всё же удалось заговорить с ним о том, что волновало его пуще всего. Месяц березень принёс долгожданное тепло под треск речного льда и грачей.
Жегор сидел на тюке сена весь в опилках и желтой древесной пыли. Дагни подошла тихо, заглянув за плечо. Ей стало любопытно – мальчик старательно ковырялся с куском дерева. Чёрное лезвие с простой обмотанной бечевой рукоятью ловко плясало по ясеню, оставляя невиданные кружева.
Жегор убрал лезвие, чтобы сдуть стружку, и она отряхнула его тулупчик. Он обернулся и пощурился – солнце ярилось в промытом небе.
– Чего это ты делаешь? – она улыбнулась своими пухлыми румяными щеками. Жегор знал, что бабы используют свекольный порошок для румян.
– Видел вот узоры на железе. На воротах, где канава. Как мороз прихватит, так всё в перьях. А теперь вот, – он протянул ей брусок, – такие же.
– Право любо! – она округлила глаза. – Неужто сам?
Перья и кружева, точно кто-то дохнул на морозную сталь.
– А что, мороз может, а я что ли нет? Я и не то могу, – он закраснелся и опустил глаза.
– Что же ещё?
– Показать?
Она рассмеялась.
– Ну коли разрешишь.
Жегор встал, отряхнулся и похромал с конюшни в хижинку. Дагни пошла следом, распуская шлейф из лент и песцовых хвостов, надушенных арабским маслом.
Под отворотом шкур, служивших ему постелью, обнаружился целый склад диковинных для Дагни предметов. Там были звери, птицы, цветы и травы, варяжские ладьи на волнах. Были даже лица Рюрика, Боруна и самой Дагни – их легко было узнать, рука мастера соблюдала пропорции. И всё это умещалось на плоских маленьких брусочках ясеня. Дагни попросила разрешения дотронуться – наощупь они были выпуклыми. Словно кто-то выдавил их из цельного дерева, как выдавливают мёд из сотовых сетей, и он получает шестиугольную форму. Только мёд плавился обратно, а эти узоры застыли прочно. Затем она догадалась, что они вырезаны, но работа была такая тонкая, и не верилось, что это дерево, а не песок. На песке можно начертить соломинкой.
– Чем ты это сделал?
– Вот, – мальчик не выпускал из рук чёрного резца, – слепец подарил. Ладная игрушка.
Дагни была так удивлена, что даже напугалась. Она по природе была очень волнительна, и даже тело её как бы всё складывалось из нежных волн.
– Ты показывал это князю?
Он кивнул.
– Теперь понятно, – сказала Дагни, – почему тебя отправляют в Киев.
– Да? Почему?
Дагни улыбнулась и погладила его по голове.
– Ты езжай, и всё делай, что тебе велено будет. Всех слушай, и своего дела, – она снова тронула деревянные изразцы, – не оставляй, не меняй ни на что. В этом же… дыхание!
Она зачарованно смотрела на дело его рук, и Жегор понял, что сам он так же смотрит иной раз на высоту деревьев и на багровые закаты. Эти брусочки могли передавать один и тот же взгляд – от человека человеку. Передавать то, чего нельзя потрогать руками через то, что потрогать можно. Как воздух предает теплоту дыхания. Словно две силы – земли и неба, силы двух ярусов древа, верхнего и нижнего, сходились здесь. А здесь – это в мире людей, то есть, в нём самом. В Жегоре сходилось целое мировое древо.
От этих мыслей его взяла дрожь, и он выбежал на улицу. Грачи. Оглушительный треск, речной гуд, лучи.
«Со мной поедешь. Как лёд тронется», – говорил Олег. И вот уже…
Он побежал в сторону реки. У выложенных на берегу драккаров собрание. Тащат канаты, катят брёвна на полозья и подкаты. Шитыми рукавами машут. Деловито чешутся. Разговоры про ладьи и льдины. Глаза горят, щерятся рыжие бороды. Всем бы уж в путь. Из варяжских озёр в ту сторону, что дедами прозвана греческой.
***
На палубе после зимы пахнет прелым листом, мхом от пакли и кислотой смолы. Набухшая древесина пенится под сапогом. Глубоко оседает ладья под собственным весом. Но солнце скоро просушит её, влага выйдет из волокон, и доски из серых станут золотистыми.
Новгородцы теперь ладили собственные корабли. Они были меньше варяжских, но больше кривичских. Те режут однодревки – цельный ствол.
Эти же корабли прозывались ушкуями. Волхвы так именовали медведей, и на носах судна крепили деревянные медвежьи головы. А иные головы были вовсе не деревянные. Сухие лики смерти с мухами на носу и в разрывах рта. Клыки блестят так, что мальчику страшно.
Ушкуи ходили под прямым речным парусом на единой мачте. Парус легко убирался, и мачта опускалась на палубу – так ушкуй становился ловкой лодкой. Если надо было одолеть пороги или быстро уйти на вёслах. Умещалось на корабле не более двух дюжин человек и крайне мало провианта. Но на то и расчёт – чем меньше с собой, тем больше себе. Зачем везти лишнее, когда можно награбить.
Ушкуйники наведывались в чужие сёла, точно лисы в курятник. Незаметно и тихо на убранном парусе подходили к берегу. Малый отряд не создавал ни шума, ни видимости движения. А когда вождь племени начинал созывать воев со всех концов, дабы отразить натиск врага, никакого врага уже и не было. Только пара развороченных амбаров, птичий пух, да неудачливый и больно чуткий мужик с перерезанным горлом.
Иной раз бывали и стычки, и лилась кровь. Но одно дело – сонный землепашец, другое – готовый к бою варяг. Вскоре ушкуйники осмелели настолько, что ходили при свете дня, а парусов не убирали, а напротив – писали красным сабельником на парусах символ Рюрикова двора. Это был летящий вниз ястреб – Рарог. Таким украшали домашние очаги. В нём жил огонь, но не тот, что поглощает, а другой – единящий, зовущий род в свой круг света. Рюрик избрал для себя этот символ. Красный трезубец был виден издали, и племена, живущие к югу от Ильменя, до самого Смоленска, уходили в лес, подальше от берега, когда ястреб приближался к ним.
Целая стая ястребов теперь шла из полноводного Волхова. Через Ильменское озеро на юг, по реке Ловать.
Река кипела ледяным крошевом, заливала леса. Земля сосала её воду и жирела болотами. Теми самыми, которых так боялись скандинавы, из-за которых не смели они посягать на живущих тут кривичей. Взять у этих славян было нечего, а увязнуть в трясинах при полном оружии – верная смерть. К тому же, кривичи были отличные стрелки.
