Письма из замка дракона 1/3

– Зачем это мне? Да у меня и нет никаких средств принуждения. Жить в замке вас принуждает ситуация.

(Да, кажется, я поторопилась. Все-таки он про всех нас скопом говорит «вы». Попробую, если будет хамить, воздействовать на него изысканной вежливостью).

– Она же будет принуждать вас что-то делать для замка, просто чтобы на тебя не смотрели косо.

(Ага, «на тебя», так я и подумала. А впрочем… Это может быть не такое «ты», а то, что вместо «я» или «он» – «ты» в значении «всякий»).

– Пока ты живешь в гостевой башне, вообще ничего не обязательно.

– А что желательно?

– В основном, дежурства на башнях.

– Стража?

– Не совсем, у дежурных нет обязанности сражаться, только сигнализировать о приближении неприятеля, да и то это больше для того, чтобы лучше узнать друг друга, подружиться – такое общее дело, понимаешь?

(Наконец-то я его поймала на простом и откровенном хамском «ты» – «понимаешь?». Да уж понимаю! Мы только отчасти гостьи, а более чем наполовину – пленницы. Или нет? Кто же знает этого странного доктора, что для него изысканная вежливость, а что панибратство? Может, он боится напугать меня отстраненным «вы»? Как интересно).

– Но это тоже не обязательно.

– Нет, я не хочу выглядеть белой вороной. Если у вас принято, чтобы гостьи вносили вклад в обороноспособность замка, я не против. (Я вспомнила, что со стен и башен виден лес и прочая природа). Но это, монсеньор говорит, в основном, а что еще?

– Ну, вообще-то, честно говоря, что угодно, где требуется много рук и мастера сами не справляются.

– Мастера?

– Да, в гостевой башне гостьи, а в остальных – мастера и ученицы. Если гостья хочет получить профессию, она покидает гостевую башню…

– Поняла, и поступает в ученицы, а когда сдаст экзамен…

– Ну, не так формально, но что-то вроде – когда станет видно, что она может…

– А какие профессии?..

– О, очень много, мы же тут сами по себе, как и в любом замке…

– А сам монсеньор?..

– Да, я все это тоже умею, и не только управляю, но и вношу посильный вклад, но не разорваться же мне на части.

– То есть тут у вас такая же добровольная каторга, как в любом замковом хозяйстве, борьба за жизнь…

– Не совсем так сурово, у нас тут есть маленькие хитрости, которые превращают борьбу за жизнь в благородную забаву.

– Хотелось бы верить. (Между прочим, подумала я, если для того, чтобы оказаться на природе, надо там поработать крестьянкой, то почему бы и нет, если все так, как он говорит).

– О да, ты убедишься. Не война, а рыцарский турнир, или даже, скорее, прогулки на охоту. Тоже не то чтобы праздность, но…

– Хорошо, а монсеньору в этом какая выгода, пусть монсеньор простит мне цинизм?

– Увы, ты права, выгода есть. Одна из башен – башня фрейлин…

– Гарем?! Но это возмутительно!

– Ну, можно назвать так, хотя в этом слове скорее подразумевается, что оттуда не выпускают, а тут – пожалуйста.

– Да? А как же монсеньор завлекает в эту башню свои жертвы?

– Никак. Здесь нет денег. Я могу дать тебе кучу золота, и ты ничем не будешь мне обязана…

– Монсеньор не боится, что я его поймаю на слове?

– Да пожалуйста! Куда ты его потратишь, это золото, что на него купишь? Попробуешь кого-то нанять в услужение? Служанок тут нет.

– А как же?..

– Сочувствую но увы. Заплетай волосы сама, или попроси кого-то по дружбе. И тогда будь готова, что тебе станет неудобно отказать в такой же просьбе подруге. Не пользуйся одеждой, которая требует помощи при одевании, или придется просить кого-то помочь. Но тогда неудобно будет отказаться помогать одеться ей. И так далее. А что делать?

– Как что делать? Нанять где-то служанок. И крестьян – я уже чувствую, монсеньор сейчас объявит, что и в земле ковыряться мне придется самой, чтобы было что кушать!

– Все не так плохо, как тебе сейчас представляется, но это долго объяснять.

– Хорошо, – согласилась я отложить сельскохозяйственный вопрос. – Так что там монсеньор говорил про кучу золота?

– Что тебе некуда будет потратить деньги. Они здесь ничего не стоят. Видишь, стены башен позолочены? Наружная стена тоже.

– Это настоящее золото?

– Ну да, тонкий слой, конечно, но площадь довольно большая. А на стене снаружи еще и драгоценные камни наклеены.

– Дьявол!

– Почему «дьявол»?

– По милости того, что это ересь почище любой ереси, о какой мне приходилось слышать. Дольчино монсеньору и в подметки не годится. Теперь я понимаю, почему осужденные ведьмы и еретички должны вызывать у монсеньора сочувствие и симпатию. И монсеньор у них тоже, так что добровольный гарем не окажется пустым.

– Причем тут ересь? Дама в беде – да еще в такой ужасной – конечно вызывает мое сочувствие, а они мне, конечно, благодарны… что может послужить основой для более глубоких чувств. Персей и Андромеда, только наоборот: люди не отдают ее дракону, а хотят убить сами, а дракона, наоборот, посылает Персей, чтобы ее спасти…

– От скромности, я вижу, любезный хозяин не умрет!

– Ну, у меня ведь есть на то основания, не так ли?..

В общем, меня этот выскочка-доктор, владеющий единственным небольшим, хотя и очень высоким замком, не имеющий ни одного слуги, стражника и крестьянина, и при всем при том разговаривающий со мной без почтения, соответствующего нашему сравнительному статусу, немного раздражает, как я уже писала, но он достаточно интересный, чтобы я могла с ним общаться. Правда, думаю, будет правильнее, если он будет хотеть общаться, вот как в этот раз, а я буду нехотя от скуки соглашаться. Для начала у меня есть отличный повод для немилости – как же, ведь этот его дракон нас вывалил в резервуар с водой. На прощание я ему сказала и это, и то, что по его настойчивости я поняла, что эта насильственная экскурсия обязательна для всех вновь прибывших – с этим я согласна, но не могу сказать, что это доставляет мне удовольствие. В общем, мы слегка поругались. Я ему сказала, что с его самомнением он не столь приятный собеседник, как его дракон – тот молчал всю дорогу. Доктор Акон, я видела по его глазам, чуть не сказал, что и для него укрощать драконов легче чем общаться со мной. Или еще какую-нибудь гадость. Но благоразумно промолчал, извинился и сбежал с видом несправедливо обиженного. Чем заслужил от меня чуть больше уважения – люблю умных мужчин. В том числе, уважаю умных противников.

Кстати, о статусах. Как я успела заметить, здесь у всех есть два вида одежды, рабочая, которая, правда, куда лучше крестьянского заплатанного отрепья, но из-за практичности одинакова для всех, и для отдыха – кому какая нравится и без всяких ограничений, в результате напоминая костюмированный бал, где и без всяких масок невозможно различить статус, в силу того, что бывшая итальянская ремесленница может напялить французский королевский пурпур и жемчуга, а бывшая испанская аристократка – праздничный немецкий крестьянский наряд. Это ужасно меня раздражает, в связи с тем, что это покушение на мой статус. И вполне, если подумать, справедливое покушение, в рассуждении того – ну какой у меня статус? Осужденной к костру ведьмы. Как и у всех тут. Все правильно. Но все равно раздражает.

Интересно, в раю, где уж точно «несть ни эллина, ни иудея», а «последние станут первыми», бывших представителей высшего света это тоже будет раздражать? Или они рассчитывают и там на самые лучшие тоги и арфы? Скорее всего, те, кого это будет раздражать, туда не попадут. Я стараюсь об этом помнить.

Ведь здешнее общество можно аллегорически рассматривать как «тот свет». Все прошли или почти прошли через костер, никому нет возврата к прежней жизни… Ну а рай это или чистилище, зависит от отношения. Которая пленница считает, что она в плену у колдуна и дракона, та в чистилище и опасается попасть в ад, а которая больше обращает внимание на то, что избавилась от плена инквизиции, та в раю. Ко мне это все не относится, я все же надеюсь вернуться к прежней жизни.

Но я не досказала о драконе. Скрывшись под водой, он больше не показывался, так что это точно водный дракон. Дышать ему, наверное, не обязательно. То есть он дышит водой так же хорошо, как воздухом, или совсем не дышит. Это значит, что вряд ли он способен выдыхать огонь. Ведь, если он не дышит совсем, то и выдохнуть не может, а если дышит водой, она должна погасить в нем огонь. Может, конечно, оказаться, что он может дышать или не дышать по своему желанию, но это уж слишком! Для пленниц это безразлично, мы все – слабые женщины, и все равно в его власти, а вот для того, кто захочет штурмовать его замок, это было бы важно. Одно дело – воевать с огнедышащим драконом, другое – с водяным. Интересно, не может ли он плеваться водой и, если да, не может ли это представлять затруднения при сражении с ним? Вода при большой скорости и в достаточном количестве не менее разрушительна, чем любая другая стихия, будь то огонь, воздух или земля. Спросите какого-нибудь моряка, он точно подтвердит. Волна может разрушить корабль или, еще легче, отшвырнуть его. Представляете, лезете вы на стену замка по приставной лестнице, а дракон выплевывает прямо в вас воду, в количестве пары бочек, со скоростью как если бы она падала с большой высоты? Упадете с лестницы, а то и вместе с ней.

Да, о том, как я спаслась (надеюсь, больше так мне спасаться не придется!).

Сначала немного о том, что было до. Забавно, что в ту ночь я все-таки заснула, хотя и спрашивала себя, неужели нужно терять последние часы жизни так бессмысленно? Но однообразие тюремной обстановки все же меня усыпило. Спала я, видимо, недолго, и проснулась не от какого-то звука, а от упавшего на лицо света, еще не сознавая, что это свет из тюремного окна. Но сразу поняла, что что-то очень неправильно. И свет не такой, не оттуда падает, и кровать не так скрипит. Смешно: сначала я подумала, что главная неправильность в том, что меня не закрывает от света полог балдахина. Неужели Тереза отдернула его, не дожидаясь моего пробуждения, неужели сегодня надо рано вставать? Ведь такое всегда означает, что я сама отдала ей строгий приказ так сделать, в силу того, что предстоит неприятное раннее вставание для каких-то неприятных обязательных дел. Но я не помню, чтобы я перед сном что-то ей говорила. Но помню, что вставать рано придется. И очень рано: еще почти темно. А почему так гнусно пахнет? И почему все тело болит и так трудно пошевелиться? Я сильно больна и, может быть, скоро умру?! Паника заставила меня открыть глаза, я увидела голые стены тюремной камеры, поняла, что лежу на голых досках и, вдобавок, на мне грубая одежда и цепи, и все вспомнила. Да, я почти правильно подумала. Неприятные ощущения из-за болезни, грозящей смертью, если можно так назвать обвинение в ведовстве. Тюремщик очень извинялся насчет всей этой обстановки, и все подробно обосновал, только толку мне от его извинений и объяснений. Например, нельзя даже простынку на доски постелить, так как некоторые осу́жденные (так он говорит, и многие тюремщики так) вешаются на решетке окна или даже привязав простынку к лежанке ухитряются. Если бы не мое высокое происхождение, лежанки бы мне не полагалось, только солома на холодном каменном полу. Или на мокром земляном, в подвале. По той же причине и цепи. О, всего лишь тонкая цепочка за талию и к стене. Чтобы до окна не добраться и на решетке не повеситься. Ведь, кроме простынки, есть одежда. Одежда, хоть и грубая, положена тоже в связи со статусом, простые ведьмы содержатся в голом виде, не только чтобы рук на себя не накладывали, но и чтобы не спрятали какой амулет. А то и прямо из выданной в тюрьме одежды могут его сделать, кто их знает. Ну и, понятно, меньше мороки с подготовкой для допроса, а ко мне ведь физические меры при допросе не применялись. И в камере есть ночная «ваза» (вспомнила я его объяснение в связи с гнусным запахом в камере, ведь никто тут не торопится ее выносить), а эти, простолюдинки, ее не имеют, и ходят под себя, да и воспользоваться бы не смогли, ибо, во избежание колдовства, скованы в неудобной позе. Моя цепочка по сравнению с их оковами почти что ничто. И он показал мне (не поленился ведь принести! Для запугивания, что ли, чтобы не скандалила, а то, мол, можно и хуже?) прямую полосу железа, сложенную вдвое, в четырех местах на ней были вздутия, где полосы отходили друг от друга, образуя оковы для запястий и щиколоток, а свободные концы сложенной железки склепываются, так что узница оказывается в скрюченной позе, с неподвижными и близко закрепленными руками и ногами. Такой же эффект дают колодки, но туда еще и шею вставляют, и они бывают на несколько человек сразу. Куда там клетке кардинала Балю, в которой нельзя разогнуться стоя и вытянуться лежа! Она для аристократов! Про нее, наверное, местные тюремщики и не знают, но я не стала выяснять, так ли это. Ну их, еще на идею наведу. В свете вышеизложенного, казалось бы, я могла быть довольной своей камерой. Но в момент пробуждения я сравнила ее с обстановкой дома, а не с рассказами тюремщика. Кроме того, и сны были какие-то пугающие, так что уже при пробуждении сердце колотилось от страха. Но, если при кошмаре, приснившемся дома, с облегчением вспоминаешь, проснувшись, что на самом деле все хорошо (ну, бывает, что и не все, но все же не так плохо, как в кошмаре, где, например, блуждаешь в темном лесу, ожидая встретить волка или разбойника), то тут вся обстановка – уже то, что она совсем не та, что привычна! – показала, что кошмар продолжается и наяву: если вокруг все совсем не так, то и не появляется уверенности, что кошмар позади, хоть вокруг и не лес. Ну, а когда вспоминаешь, почему все не так, то жалеешь, что кошмар позади. Волк или разбойник лучше дракона или палача. Волк может оказаться сытым, разбойник – только ограбить, но не убить…

Не знаю, ходил ты на площадь, а если и ходил, так ведь до площади я не доехала. Как раз она показалась в конце улицы, я даже увидела городские часы, стрелка которых не дошла до семи часов чуть меньше, чем на одну двенадцатую часа – наверное, на пятнадцатую. А поджигать костер должны были в восемь, значит, еще час и чуть-чуть, чтобы отвязать от телеги и привязать к столбу, и на зачитывание приговора, и молитвы будут, и их будет много, поняла я. А я уже устала и почти висела на поперечной перекладине в середине телеги, к каковой перекладине была привязана за руки. Причем не в одном месте, а так, что руки раскинуты вдоль перекладины, и привязаны каждая в трех местах: запястье, локоть и плечо. Висеть таким образом очень болезненно; хотя мои ноги стояли на дне телеги и, следовательно, это не было висением в полном смысле слова. Моя поза мне напомнила о Распятии, что, конечно, лестно. А моим тюремщикам – видимо, нет. Или, если напомнила (все-таки инквизиторы – по большей части доминиканцы, а многие доминиканцы – знающие теологи; а тут и теологом не надо быть, ребенок бы увидел сходство), то, значит, они не считали толпу способной на такой полет воображения, или, скорее, им это было безразлично. Не очень умно не обращать внимания на мнение толпы, но не буду же я им подсказывать?

Говорят, когда куда-то едешь, время как будто растягивается. Тем более, если дорога нелегкая. Сама я такое неоднократно испытывала, и верхом, и в карете. А тут – хуже дороги не бывает, и я совершенно из сил выбилась – но к ее окончанию совсем не стремилась и не ждала его как окончания мучений! Может, ждут те, кого пытают? Известно ведь, что ведьме – к счастью, ко мне это правило не применили – перед костром положен день пыток, предназначенных уже скорее для наказания, чем для покаяния. Может, это не наказание, а средство для того, чтобы облегчить расставание с этим миром? Но что-то мне подсказывает, что какой ведьме ни предложи рвать грудь раскаленными щипцами, чтобы довести до безразличия перед сожжением – она добровольно не согласится. Так что если такой эффект имеет место, он не запланирован, а пытки – как раз для толпы. На этот раз толпе не так повезло.

Когда телега отъехала от тюрьмы, она сначала направилась на окраины Труа. Кажется, по окраинам она объехала чуть ли не весь город; видимо, таков заведенный порядок, от которого и на сей раз устроители зрелища ни в чем не хотели отступать. Так что у меня было много времени на раздумья. Например, на такие.

В сущности, любой человек может умереть внезапно в любой момент от какой-нибудь случайности. Камень кто-нибудь из толпы метнет – и готово. Ну, эти не добрасывают. Вот, опять далеко. Но даже не на моем месте – идешь по улице, а тут кирпич с крыши упадет. Не надо даже кирпича, достаточно плохо пригнуться при входе в низкий дверной проем и удариться лбом о притолоку[20]. Это, конечно, не для осторожных людей, вроде нашего короля[21]… Каждый знает в своем окружении примеры таких смертоносных случайностей и должен понимать, что не защищен от них. Но почему-то обычно о них не думает. Христианин же, сверх того, знает, что в любой день и час может настать конец вообще всему миру и должен поэтому по возможности всегда быть готовым к этому. Недаром Иисус на вопрос учеников на горе Елеонской, когда это будет, отвечал, что о том дне и часе никто не знает, даже Ангелы небесные, но только один Отец, и что он придет, когда никто не ждет.

Между прочим, это означает, что все предсказатели близкого конца света, которые говорят, что знают, когда он наступит – еретики. Они либо претендуют на знание, которого Иисус даже своим ближним ученикам запретил искать, либо не читали Евангелия, либо читали и пытаются использовать его против Бога: если, де, сказано, что Страшный суд будет, когда никто не ждет, а предсказатель ждет как раз сейчас – значит, сейчас ничего не будет! И для того его и предсказывают, чтобы отвратить его.

Очень наивная защита. Ведь, если самозваный пророк предсказывает для того, чтобы защититься, то тогда уже и не ждет, что в предсказанное им время конец света наступит, а тогда какая же это защита? Раз он ждет, то ему будет сюрприз. Впрочем, он может думать, что кто-то поверит ему и тем защитит всех, включая предсказателя, не верящего самому себе. Но тут есть еще одна дырка в защите: если предсказатель возглашает конец света даже назавтра (а если срок меньше, мало кто успеет его услышать, и никто не успеет поверить), он может неожиданно наступить сегодня… Если даже допустить, что достаточно одного слушателя, поверившего предсказателю, и он потому может назначить срок хоть на через минуту, хоть вот-вот, прямо сейчас, доверчивый перестанет верить ему, как только этот срок несколько раз пройдет – и ничего не случится… Ну ладно, как говорится, мне бы его проблемы, этого незадачливого предсказателя. Не знаю, зачем я о них думаю. Вернее, знаю – чтобы отвлечься – но об этом как раз думать не следует!

Я хотела вот о чем. Кроме всеобщего тотального мирового окончательного для всех живущих в этот момент конца света, после которого сразу наступает Страшный суд, есть еще Страшный суд для каждого, и он наступает сразу после смерти. Тут несомненное чудо: если бы умершие просто не жили от времени смерти до общего Страшного суда, они, конечно, восприняли бы его как наступивший сразу после их смерти, но тогда они не могли бы, если бы попали в рай, взирать сверху на оставшихся в живых родственников – какие же родственники на земле после конца света! А это, вроде бы, считается возможным. Еще хуже то, что не было бы смысла молиться святым о заступничестве и помощи, если бы они ждали общего Страшного суда, чтобы воссесть близ Престола, а небеса были населены только Ангелами. И наоборот, зачем было бы молиться за упокой, т. е. о милости к умершим, имея в виду, конечно, милость вот прямо сейчас, если бы они в любом случае не подлежали бы наказанию за грехи сразу после смерти. Несомненно, все должно быть так, что Страшный суд пребывает не только в конце времен, но и вне времени. И всякий, ожидающий его для себя вскоре, должен знать, что в то же время, как он будет уже гореть в аду или блаженствовать в раю, будут еще продолжать жить все, кто окружает его при жизни. Враги его будут торжествовать над ним, спасенные им будут благодарить его и так далее. Он сможет подумать о них: «как они там?», а они – так же о нем. А не так будет, что сначала они умрут в свой черед, с годами они вместе с ним пробудут мертвыми так долго, что к моменту Страшного суда – который состоится для них одновременно! – разница в дате смерти уже будет совсем незаметна.

С Рождества Христова прошло уже без малого пятнадцать сотен лет, чего первые христиане не ожидали. Что если до конца света еще столько же? Тогда для людей, которые будут жить перед настоящим, всеобщим концом света мы будем такими же древними людьми, как для нас древние греки и римляне.

И все-таки, рассуждая таким образом, я не очень хорошо отвлекалась – и от мерзкого окружения со всеми его неприятными ощущениями для зрения (ну и хари!), слуха (и чего они так гнусно вопят?), обоняния (вот опять не добросили что-то мерзкое, но запах дошел), вкуса (если в тюрьме такое дают благородным и притом особенным заключенным, договорившимся обо всем с судьями, то что прочим?) и осязания (рук почти уже не чувствую, но боль из них, похоже, растеклась по всему телу, сотрясаемому телегой, как будто при приближении к центру города мостовая делалась все хуже, хотя на самом деле наоборот), и от страха перед неумолимо приближающимся концом всех этих чувств, неприятных, но свидетельствующих о том, что я еще жива.

Мне казалось, это отвлечение не закрывает, подобно щиту воина, мысли от осознания мерзкого окружающего и ужасного грядущего, а, скорее, просто отодвигает в будущее необходимость этого осознания, причем остающееся время закручивается, подобно жгутам катапульты, так что неизбежно вскоре обрушится на ум, и чем дольше удастся не думать о поджидающем ужасе и чем меньше останется на него времени, тем больнее и страшнее придется в это малое время. Так что я все время сомневалась, что делаю правильно, стараясь отвлечься, хотя и продолжала свои попытки.

Не знаю, верна ли моя аналогия последних минут с выстреливающей и сокрушающей разум катапультой ужаса, поскольку меня спасли до наступления этих последних сокрушающих ум минут, если они и наступают на самом деле. И не знаю, у всех ли приговоренных такое ощущение времени, скручиваемого, чтобы беспощадно ударить – ведь они обычно уже не могут об этом рассказать – или это только мои собственные страхи. Но я не только теперь этого не знаю, но не знала и тогда, и предпочитала отмахиваться от этого ощущения и продолжала пытаться укрыться от страха за щитом рассуждений, несмотря на то, что он все больше и больше казался мне ложкой оттягиваемого рычага катапульты.

Но как же разительно отличаются рассуждения того, кто знает только, что опасность есть, или даже – что она велика, от рассуждений того, кто знает, что от нее не спастись! Вот опытный воин идет в битву, в которой преимущество противника видно на глаз; он из своего опыта знает, что из войска, к которому он принадлежит, едва ли каждый десятый уцелеет; тем не менее, не зная наверняка, что он не окажется среди других девяти десятых, он ободряет себя рассуждениями о воле Божьей, которой не миновать, и о том, что бывал же он уже в опасных битвах и уцелел и так далее; даже если он рядовой воин, он не сможет избавиться от ощущения, что он не такой, как другие, что он в чем-то более важен для Божественных планов, ведь, в конце концов, он уцелел в прочих сражениях. в которых тоже многие погибли, вон, товарищей, с которыми он начинал, вообще не видать… в общем, он способен разумными или неразумными рассуждениями бороться со своим разумным и неразумным страхом. Так же думает опытный моряк посреди опасного шторма.

Но преступник, которому объявили приговор и день казни, или больной, которому приговор и короткий срок оставшейся жизни объявил врач, редко способны на разумные рассуждения. Как будто и не христиане, которых ожидает справедливый суд, и которые могут еще надеяться на милосердие Божье, хотя по грехам своим могут быть наказаны (а таковы почти все люди), они, вместо того, чтобы приготовиться к смерти, как должно, либо впадают в панику и вовсе не способны думать, либо, наоборот, утешают себя такими же аргументами, как тот солдат или тот моряк.

Такими же – но в то же время не совсем. Ибо, не имея к тому совсем никаких оснований, придумывают их. Преступник рассчитывает на помилование, или вдруг обнаружившуюся судебную ошибку, или побег других заключенных, к которому он присоединится, или землетрясение, которое разрушит стены тюрьмы, и при сем бедствии всем будет не до него, или вдруг такая война разразится, что он немедленно понадобится в войсках (если это, например, дерзкий убийца). Больной рассчитывает на ошибку врача – даже если по симптомам ему очевидно, что врач не ошибается, – или на чудесное исцеление.

В общем, оба они рассчитывают на чудо (как я сейчас: у меня тоже есть некоторые основания надеяться на некоторые события, осуществление которых, правда, все менее кажется возможным), но не такое чудо, что их, несмотря на грехи, примут в Царствие Небесное (то, на что должен надеяться каждый верующий в Христа, о чем и думать при угрозе гибели), а на спасение жизни в обстоятельствах, в которых это только чудом и возможно[22]. На самом деле они понимают шаткость своих рассуждений и по мере приближения конца все больше впадают в такую же панику, как те, кто сделал это немедленно по объявлении приговора судьи или врача. Очень мало веры в таком поведении, и не похоже оно на поведение первых христиан, но оно повсеместно распространено, и это дурно говорит о современных людях.