Донос без срока давности
– Ты чё? А мать как? Кто ей в помощь? Гришка, что ли? Ты это брось! – погрозил сыну пальцем. – Не последний день хлеб жуём да киселём запиваем. Говорено же: как плотно осяду – зараз всё и порешаем. Пока батька жив – при нём будете! А пока – терпеть. Мужик ты али как? Хозяйствуй покедова, Володька, за старшого. Большую надёжу на тебя имею. И это… носы не вешайте, недолго вам осталось, обещаю…
Иннокентий в очередной раз ранешней заутреней подался восвояси. Вроде бы и не углядел никто.
Но Гоха Колычев, захаживая к Пластовым, отметил про себя, что Фима как бы переменилась. Ишь, то лишнего слова не выдавишь, вдругорядь и вовсе поздоровкается при встрече и только, а третьего дни, эвона, улыбочкой одарила! И Володька ейный не смурным шатается, повеселел с чего-то парень. Перемены Гоха отнёс на свой счёт.
И нарисовался к Пластовым в выходном пиджаке, начищенных сапогах с лакированными голяшками, новой плисовой рубахе.
– Чой такой нарядный? Вроде и праздника никакова нету, – встретила его Фима.
– Да мне завсегда праздник с тобой повстречаться! – выпалил Гоха заранее обмусоленную фразу.
– Ишь ты, кавалер какой! Не староват выгуливаться?
– Но дак и ты от меня недалеко ушла, – выпалил Гоха.
– Далеко, Георгий, далече, – грустно ответила Фима. – Вон двое по лавкам и… – Улыбнулась чему-то.
– Да ладноть! Наоборот, расцветашь. Раздобрела вона! Само время на крепкое мужеское плечо опереться, Фима.
– Уж не ты ли плечо собрался подставлять?
– А что? – Гоха шагнул к женщине, облапил сзади за груди. Жарко зашептал в ухо: – Чево бы нам и не сладиться, Фима? Чай, не чужие… Я ж завсегда к тебе с добром и симпатией…
– Ну-ка, выпусти! – Дёрнулась всем телом. – Слышь?! Не охальничай! Расцепи ручиши! Совсем сдурел! Ты чё задумал, Гоха? При живом муже… Отпусти, сказала! Да кабы и одна была, – тщетно пытаясь высвободиться, выкрикнула Фима, – на кой ляд ты мне сдался, кобелина! Степаниду в могилу загнал, к Дашке Бродягиной шастая, а теперича до меня добрался! Отпусти, образина чёртова!
– Отпусти мамку! – вцепился сзади в Гоху залетевший с улицы Володька.
– Пшёл, щенок! – рявкнул Гоха, отпинывая парнишку.
– Отпусти мамку! – снова выкрикнул тот, загремев ухватом.
– Ух ты! – расцепив наконец лапы, повернулся к Володьке Гоха. – Ну, давай-давай, попробуй! Прибью, как кутёнка!
– Уйди! – заступила между Гохой и сыном Фима. – Уйди Христа ради…
– Зря ты так, – опустился на лавку, тяжело дыша, Гоха. – Зря… А ты чево на меня кидашься? – посмотрел исподлобья на Володьку. – Мало мы с тобой любо-дорого охотничали? Как с родным валандался, э-хе-хе… – Перевёл хмурый взгляд на Фиму: – И каво ты кочевряжишься? «При живом муже»! А где он? Ау-у! – прокричал дурашливо, с издёвкой. – Ты вот баба умная, а до одного не дотумкаешь: сгинул Кешка окончательно. Коли за столь лет весточки-крохотулечки об себе не подал – стало быть, амбец ему.
– Да что ты знаешь! – крикнула Фима и осеклась. А Володька за её спиной угрожающе перехватил ухват.
– О-хо-хо! – с кривляньем поднялся с лавки Гоха. – Ну и крест вам в лоб! Ослободи дорогу! – крикнул Володьке и шагнул к дверям. За порогом обернулся и процедил пареньку: – Ты теперича с энтим ухватом по лесу и шастай. С таким оружьем тока на медведЯ и ходить! А со мной – заказано, а то спужаюсь да пальну в твою сторону ненароком. Ха-ха-ха! – И гулко протопал через сенки прочь…
Снова домой Иннокентий наведался в июле. Открыто заявился. Аккурат к событию: разродилась женушка дочуркой! Обрадовался! Тамаркой окрестили. Понятно, втихую, на дому. Домочадцев Иннокентий в этот раз обнадёжил: вроде бы по-путному всё с работой срастается – устроился работать на лесоучасток Читинского лесозаготовительного треста – через реку за селом Шишкино. И не просто он, Иннокентий, там сучки рубит, а назначен десятником – целая бригада в подчинении. Снова снабдил жену деньгами.
В сентябре появился снова.
– Значит, так… – С нарочитой важностью глянул на Фиму. – Моё начальство, отмечая добросовестный труд десятника Пластова… – Замолчал, выдерживая паузу, потом рассмеялся и закончил: – …выписало ордер на заселение в леспромхозовскую казарму, выделив мне, как семейному и многодетному, аж двухкомнатные хоромы!
Но чуть погодя, виновато почесав затылок, добавил:
– С подселением, правда. Жиличка у нас в одной комнате будет.
– Это как – жиличка? – упёрла руки в боки Фима. – Стало быть, пока мы здеся, ты там с бабой гужеванишь?
– Окстись, Фим. Надобность крышу над головой иметь не только у нас. Начальство так решило.
– Ты глаза-то не отводи! Что за баба? Молодайка?
– К молодым не отнесу. Зовут Пелагеей, сама из Верх-Читы. Это недалеко от Шишкино. Их с мужем раскулачили да сослали, а она из ссылки тоже сбёгла. Так что вроде как товарищ по несчастью.
– И на этой почве, стало быть, вы…
– Не мели, Емеля! – недовольно одёрнул жену Иннокентий. – Каво чудишь-то! Кабы с ней снюхался – нужда мне тады к вам в Куку наведываться да обещаниями кормить. К тому же, – хмыкнул, глядя на Фиму, – у Пелагеи посолиднее меня кавалер имеется – приятель мой Сергей Данилович. Мужик степенный, солидный, на червонец меня постарше. А!.. Не о том говорим! Я-то чево приехал – сообщить: начинайте потихонечку в дорогу скарб увязывать. В задних числах октября добрую подводу найму да и приеду за вами. Эх-ха, чево всполошилась! Загодя о точном дне весточку пришлю.
В этот раз Иннокентий пробыл дома ажно целых четыре дня.
Наконец-то малой сынок батьку воспринял, почувствовал родную душу, потянулся. А то лишь глазёнками испуганно зыркал из угла; за столом сидел насупившись и опасливо обходил незнакомого дядьку. Когда же Иннокентий подхватил его на руки – заорал, уливаясь слезой: «Мамка! Мамка!»
Но потихоньку сладилось. И от этого так радостно Иннокентию стало, хоть самому слезу пускай. Вот только за минувшие годы высохли слёзы, как и в помине не было. Ай, да чего там! И раньше Иннокентий ими не страдал – негожее дело для мужика.
Когда стал собираться отец в обратную дорогу, Володька, улучив момент, прильнул к батиному плечу.
– Тять… – несмело начал и замолчал.
– Ну чево ты? – обхватил Иннокентий сына. – Тольки опять со мной не просись. Как наказывал – за старшого на хозяйстве.
– Я не про то, тять… – Володька шумно выдохнул и решился: – Тут этот Гоха к матери лез. Еле отбились…
– Ну-ка, ну-ка! – посуровел отец. – Что за новости? Когда?
– По весне ишшо… Пришёл и давай талдычить: мол, сгинул ваш батя, незачем его ожидать… Стал предлагать мамке с ним сойтись…
– А мамка?
– Отталкивала, ругалась. Да и я понужнул. Ухватом… А он грозился, кады уходил…
– Добре! Это по-нашему! – засмеялся Иннокентий. – А што грозился – плюнь и забудь. Селезёнкой дядька Гоха не вышел. Он тока на словах такой грозный. Не боись! Немного вам тут осталося, а опосля и про страхи забудете, и про этого Гоху-слюнтяя.
Успокоил Иннокентий сына, но сам не успокоился. Вечерком прогулялся до избы Колычева.
– О-ох! Кеша! – засуетился приятель-сродственник, когда в избу вступил незваный гость. – Ты откуда, братка?! Уж и не чаял свидеться! Столь времени кануло… Слыхивал, что ужо был у своих… А чё не зашёл?..
Гоха заметался по кухне, схватил с печной плиты полуведёрный, булькающий чайник, бухнул на стол, загремел жестяными кружками, вытянул из колченогого поставца блюдце с колотым рафинадом, высыпал на стол из бумажного кулька круглые пряники.
– Ну, ты! Отмучился, братка? Вот радость-то! – скороговорил хозяин, сыпя в пузатенький глиняный чайничек заварку. Залил кипятком под крышечку. Снова кинулся к поставцу, извлёк оттуда бутылёк, заткнутый свёрнутым газетным обрывком. – А по маленькой за возвращеньице? Под сальце? У меня и дичина холодная имеется… С дочей опять же тебя!.. Замыть, замыть пяточки треба!
– Не суетись, – остановил Гохину беготню Иннокентий. – Присядь. Да… Давненько мы с тобой не виделись… Стало быть, Степаниду схоронил?
– Схоронил, Кеша, схоронил… – Опустился на краешек табуретки супротив Иннокентия приятель, скорбно поджал губы, понурился.
– Да ты передо мной так сильно-то не убивайся, – усмехнулся Иннокентий. – Дашка-давашка небось горе твоё скрашивает, как и до того, аль в други лукошки заглядывашь?
– А что? – вскинул глаза Гоха. – Запрещено? Как будто ты без греха. Нету, Кеша, безгреховных, нетути! Хотя бы и Дашка. И сам бы мог попользоваться…
– Доедать опосля тебя, ли чё ли? – брезгливо осведомился Иннокентий.
– Да ладно, шутю! Так ты чево раньше-то глаз не казал? В село-то, хе-хе-хе, уже давненько шастаешь, – гаденько так захихикал, намекая на беременность Фимы, – а меня обходишь…
– Шутишь, стало быть… А я вот к тебе не шутковать пришёл, – холодно произнёс Иннокентий, подрагивая желваками. – Как у тебя там с какими бабами – это мне без интересу, но ежели ты сызнова к Фиме подкатишься иль Володьку попыташься в оборот взять – убью. Ты меня знаешь – слово держу. Меж нами разговор, понял? Кто прознает – Фима или Володька – считай, ты себе приговор обозначил. Уразумел?
Не дожидаясь ответа застывшего на табуретке Гохи, столь похожего в эту минуту на суслика-тарбагана, сторожко вытянувшегося столбиком на гребне своей норки, Иннокентий, пригнувшись под низкой дверной притолокой, шагнул из избы.
Уехал он из Новой Куки утром следующего дня.
А Гоха Колычев погрузился в полный душевный раздрай. Первая мыслишка выглядела спасительной: сообщить об угрозе жизни в органы. Даже если Кеха на свободе гуляет законно, всё равно с него спросят. Однако а чего с него спросят? Свидетелев нет. Отопрётся запросто. Кто вообще видел, как он к нему, Гохе, наведался? По темноте пришёл, по темноте ушёл. И скажут Гохе, что наводит он тень на плетень. А как вдобавок Володька с Фимой заявят, что он, Гоха, лез к хозяйке, получил укорот, а теперь и мужика решил оговорить? И про его, Гохину, напраслину сразу же известят Кеху. Ну а опосля… Холодный озноб пробрал Гоху. Запросто свою угрозу Кехе привести в исполнение. Подкараулит на лесной тропке…
Вторая мыслишка брезжила надеждой: а ежели Кеха таки из лагерей сбёг? И ох как захотелось в это поверить – спасу нет. Но вот как узнать?
Умная мысля приходит опосля. Вправду говорят: утро вечера мудреней. Через пару дней поутру как в голову стукнуло – выждать надобно! Пару-другую недель. А вот потом в органы сообщеньице заслать. И никто на него не подумает. Ведь как рассудят Кеха или Фимка с выкормышем: ежели бы от него, Гохи, исходило, то чево столь времени молчал, а не сразу жалиться поспешал? А так… В селе-то что, один Гоха Кеху видел? И другие, ясень пень, видели. Поди догони, кто сообщил!
Неприятно засвербило, когда узнал, что уехал Кеха Пластов куда-то. Но раз семейка тут – вернётся, обязательно вернётся. И вот, как снова появится – так и самое время сообщить, куда следует. И успокоился Гоха, выполз из душевного раздрая.
Иннокентий появился в селе вечером 22 октября. На трёхтонке! Сгрузили поутру Пластовы в объёмистый кузов своё барахлишко, мешки с картошкой, кадку с квашеной капустой закатили. В кабине к шофёру Фима с малыми угнездилась, в кузов на узлы забрались Иннокентий и Володька. И запылил грузовик из села к тракту.
«Самое время! – засобирался на станцию Гоха. – Знать бы, куда подались…» Но осторожные расспросы знакомых сельских баб-говорушек, перемывающих внезапный отъезд Пластовых, ничего Колычеву не прояснили. Но сообщение заслал. Впрочем, органы и без него дознались, куда подались Пластовы. Кто ж вот так просто покинет деревню, без сельсоветской справки, заменяющей сельчанину паспорт, не сообщив, куда выбывает!
…Ранним утром 31 декабря 1937 года в ещё непроснувшийся посёлок Красный Яр вполз видавший виды, крашеный-перекрашеный чёрной паровозной краской автобус ГАЗ. Заскрипел тормозами у леспромхозовской казармы, полоснув светом фар по окнам. Из автобусного нутра шустро выскочили шестеро в военных шинелях с малиновыми петлицами, гулко застучали сапогами по коридору казармы. У двери одного из помещений остановились, один бесцеремонно забабахал кулаком в дверную филёнку.
– Да щас, щас! Не колоти! И так ребятню переполошил, мать твою! – раздался чуть погодя недовольный мужской голос.
Дверь распахнулась. Высокий босой мужик в исподней рубахе и портках ошарашенно уставился на пришедших. Вот уж кого не ждал, думал: по работе чего случилось ни свет ни заря.
– Гражданин Пластов Иннокентий Илларионович? – осведомился один из «малиновых».
– Он самый… – кивнул мужик, сбрасывая остатки сна и осознавая цель раннего появления незваных гостей.
Его тут же оттёрли плечами трое шагнувших в комнаты, а один толкнул к столу:
– Сидеть и не рыпаться!
У дверей застыли ещё двое. В обеих комнатах запалили свет. Иннокентия резанул по ушам закатывающийся плач маленькой Тамарки и громкий рёв Гришки.
– Мамаша, короедов успокойте! – крикнул кто-то со злостью.
– Гражданин Пластов, – обратился к Иннокентию присевший напротив него за стол, по всей видимости, старший в этой чекистской команде. – Вам предъявляется обвинение по факту побега с места ссылки, а также вы достаточно изобличаетесь в том, что являетесь участником контрреволюционной кулацкой группы, занимаетесь вредительством и проводите антисоветскую агитацию против советской власти на селе.
Иннокентий долго молчал, потом глухо выдавил:
– Из ссылки бежал, был грех. А остальное, гражданин начальник, – полная напраслина. Работаю ударно от зари до темна, некогда контрреволюцию разводить.
– Следствие разберётся. А пока зачитываю вам постановление об избрании меры пресечения: «Гражданина Пластова Иннокентия Илларионовича привлечь в качестве обвиняемого по статье 58–10 УК РСФСР, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей в Читинской тюрьме в соответствии приказа наркома внутренних дел Союза ССР № 00447». Собирайтесь, Пластов!
Старший чекист обернулся к троице в соседней комнате:
– Ну что там у вас?
– Пусто, товарищ младший лейтенант.
– Ну и не хер тут рассиживаться, ещё обратно сорок с лишним вёрст пилить, да и там валандаться. Так и новогоднее застолье просерем!
В комнате оглушительно захохотали, что вызвало очередной прилив детского плача.
– Шибче, шибче, Пластов! – нетерпеливо подгонял чекист, пока Иннокентий одевался-обувался, а растрёпанная, с побелевшим лицом Фима, накинув на плечи старую шаль, складывала на чистую холстинку надрезанный круг подового хлеба, варёные картофелины в кожуре, кусок отварной дичины, спичечный коробок с солью, серые кусочки рафинаду. Глядя на женщину, непослушными пальцами пытающуюся завязать узелок, съязвил: – Сильно не балуй, и на государственном коште с голоду не помрёт!
У дверей Иннокентий остановился, повернулся всем корпусом к застывшим на пороге дальней комнаты домочадцам:
– Прощевайте… Володька! Как наказывал – за старшого… Не реви, Гришаня, держись за брата… Фима… Прости, Фима… Наобещал я вам… Э-эх! – Пластов бросил пронзительный взгляд на жиличку Пелагею, укачивающую на руках Тамарку, обречённо махнул рукой и решительно шагнул в тёмный коридор.
Через полчаса, перебудив всю казарму и оставив подле крыльца облако вонючего дыма, автобус укатил.
А в вечерних сумерках жиличка Пелагея задами прибежала к избе-развалюхе, где ютилась семья Таранов, вызвала хозяина во двор.
– Уже знаешь небось, что Иннокентия заарестовали и в Читу увезли?
– Как не знать, – ответил Сергей Данилович, опасливо оглядываясь. – А ты чего сюда нагрянула? Говорил же…
– Да брось ты! – отмахнулась Пелагея. – Кому наши шашни…
– Молчи!
– Кончай трястись! Дело надо сделать.
– Какое, к лешему, дело?
Пелагея вплотную придвинулась к Тарану:
– Винтовку надёжно спрятать надобно.
– Каку таку винтовку?!
– Ты дурачком-то не прикидывайся, сам с Дроздовым и Кешей на охоту ходил.
– А ты-то с чего всполошилась?
– Так Кеша у меня под матрасом её хранил, от пыли уберегал.
– Нашёл место, язви его! – выругался Таран. – Он бы тебе её ещё засунул…
– Заткни пасть! Лучше думай, куда понадёжнее сховать.
– Куда-куда… Ладноть! К дороге на лесосеку смогёшь вынести?
– Да уж постараюсь.
– Вот щас и дуй. Да только это… обмотай во чё-нибудь да под тулупом выноси, а то в казарме вашей глаз полно.
– Не дура.
– Ага. Через часок на отвороте дороги жду.
В потёмках Пелагея с престарелым хахалем, чертыхаясь и треща валежником, поблуждали опушкой сосняка, наткнулись на ещё непромёрзшую кучу навоза. В ней и спрятали винтовку, завернутую в тряпки, а сверху в кусок брезента, предусмотрительно захваченного Сергеем Даниловичем. И облегчённо перевели дух. Совершенно напрасно – эти их блукания засёк один из казарменных жителей, Тимофей Бянкин.
Спроворил его чёрт с лесосеки пешедралом тащиться. Услышав треск, чуть в штаны не наделал: думал, медведь-шатун поблизости ломится. А потом человечьи голоса различил. И стало Тимофею интересно: чегой-то народ под ночь по лесу шарится? Голоса вскоре приблизились, и присел осторожненько Тимофей за молодыми сосёнками. Тут и вышла к дороге парочка. Кто такие – не разглядеть, а когда баба голос подала – узнал: Парашка-повариха, в соседях живёт, у Пластовых.
– А как кто из огородников на эту кучу позарится?
Так спросила повариха, а напарник ейный в ответ пробурчал:
– Кому он, к херам, до весны нужон! Через пару дней ломом не отколупашь.
Ответившего поварихе мужика Тимофей по голосу не признал. Но любопытство и вовсе через край попёрло! Куча… Какая куча? Смекнул – навоз. И чево-то эта парочка в него затырила. Повариха что? Продуктишки могла на кухне спереть, но не в говно же коровье их пихать. Стало быть, не продуктишки. А что?
Тимофей прислушался. Парочка, пожалуй, уже до посёлка добралась. Но где по темноте искать эту навозную кучу? Ежели тока завтра пошукать…
С этим намерением Тимофей дотащился до дому. А в казарме жёнка страшну новость сообщила: Кеху Пластова арестовал НКВД, и в квартирке ихней всё перерыли.
Вот тут-то Тимофей испугался по-настоящему, куда там с медведем-шатуном! Стало быть, не всё чисто с Палашкой-поварихой. Схоронила чего-то, что энкавэдэшники проглядели! О-о, тогда эту кучу навозную в лесу искать себе дороже. Наоборот, надо цидульку в органы заслать, но так, чтоб не учуяли, чья писулька. Накорябал бумажонку Тимофей печатными буквами да левой рукой, мол, так и так, бдительно сообчаю, что прячут пришлые поселковые, дюже подозрительные людишки чего-то в лесу. Ну и конечно, чтобы зазря органы не шерстили весь народ подряд, фамилию поварихи тоже накорябал. А днями спустя, выбравшись по хозяйственным делам в Шишкино, крадучись, опустил письмецо с незамысловатым адресом «Чита, НКВД» в почтовый ящик.
Что бумага дошла до нужного адресата, убедился через пару недель. На Красный Яр снова прикатил зловещий чёрный автобусик с чекистами.
Вывели под белы рученьки из казармы Пелагею, а позже стало известно, что забрали с ней вместе и ночного сторожа лесоучастка Тарана, а в лесу нашли винтовку с патронами.
– Били Палашку, за космы таскали, – пересказала мужу Нюра Бянкина. – На весь колидор слышно было. Допытывались, куда и чего спрятала…
И ещё дважды приезжал в посёлок чёрный автобус: 5 февраля увезли заведующего тракторной базой лесоучастка Паху Дроздова, 10-го – охотника Семёна Челнокова. А заместо них поселился в посёлке страх. От каждого ночного или предутреннего шороха отбивало сон, рокот любого автомобиля, слышный в посёлке уже от моста через Читинку, заставлял сердце учащённо колотиться. А уж наезды на Красный Яр участкового милиционера из Шишкино и вовсе доводили баб до обморока. От жёнок арестованных шарахались как от прокажённых, дитям строго-настрого, до лупцевания ремнём, запретили с ихней ребятнёй якшаться. Не скоро всё это малость подзажило-пригасло, рубцы же остались, нет-нет да и напоминая о себе. Пропала вся соседская простота в общении, сменившись пугливой опаской.
А в высоких кабинетах областного Управления НКВД, недавно справившего новоселье в шикарном Шумовском дворце на центральной улице Читы, разворачивалось главное действо: шли интенсивные допросы кулацкого элемента, собранного по городам и весям Забайкалья. В том числе и контрреволюционной кулацкой группы, выкорчеванной на лесоучастке Красный Яр. Следственный конвейер работал без остановок, без заморочек, быстро и продуктивно.
Из протокола допроса Пластова И. И.
от 25 января 1938 года:
«Вопрос: Следствию известно, что Вы, после возвращения из ссылки и работая на ЛЗУ, так же как и ранее занимались к-р. антисоветской деятельностью. Признаете Вы это?
Ответ: Не признаю. Антисоветской деятельностью я после возвращения из ссылки не занимался…
Вопрос: Вы находясь на Красном Яре имели при себе какое-либо огнестрельное оружье?
Ответ: Никакого я оружья при себе не имел, в этом я заявляю утвердительно. (Ответ заверен отдельной подписью Пластова.)
Вопрос: Предъявляю Вам чешскую боевую винтовку с 32-ю б/патронами, она кому принадлежит, – не Вам ли?
Ответ: Нет эта винтовка не моя. Я ее не видал и не знаю.
Вопрос: Вы нахально лжете. Следствием точно установлено, что предъявленная чешская винтовка принадлежит Вам, вы ее скрывали от органов НКВД при помощи кулачки Шишкиной. Требую дать правдивые показания, где Вами взята с б/патронами предъявленная винтовка?
Ответ: Винтовка эта принадлежит Дроздову, зав участком тракторной базы. Оттуда он ранее ходил на охоту.
Вопрос: К этому вопросу мы еще вернемся, а теперь расскажите о своей к-р вредительской деятельности на лесозаготовительном участке “Кр. Яр”.
Ответ: Никакой к-р деятельностью я не занимался».
Из протокола допроса Пластова И. И.
от 3 февраля 1938 года:
«Вопрос: Скажите, кто получал лошадей от завхоза базы Шубакова, которые оказались изувечены на вывозке леса?
Ответ: Лошадь под кличкой “Бабай” была получена мастером Ледяной дороги Горбуль и Береговым Дмитрием. Лошадь “Бурят” была от Шубакова получена ночным сторожем Таран Сергеем.
Вопрос: Вы за этих лошадей отвечали как зав участком?
Ответ: Безусловно я за них отвечал как лесной мастер участка. Таран и Берегов находились в моем подчинении.
Вопрос: С каких пор Вы хранили при себе в скрытом виде чешскую винтовку, которая была обнаружена после Вашего ареста?
Ответ: С 16-го октября 1937 года.
Вопрос: Где Вы ее скрывали?
Ответ: Все время лежала под постелью у гр-ки Шишкиной Пелагеи…
Вопрос: Где Вы ее взяли?
Ответ: Мне ее привез нач. участка тракторной базы Дроздов Павел Прокопьевич 16-го октября 1937 года.
Вопрос: Где Дроздов взял винтовку и почему он ее именно Вам отдал на хранение?
Ответ: Где и когда Дроздов взял чешскую винтовку я не знаю. А винтовку он поручил хранить мне, потому что Дроздов приезжал на охоту в сторону нашего барака и ею пользовался. И с винтовкой на охоту ходил иногда и я.
Вопрос: Если винтовка принадлежит Дроздову, а не Вам, то что Вас заставляло ее скрывать и тем более под постелью постороннего человека?
Ответ: Винтовку я держал в скрытом виде под постельной принадлежностью у Шишкиной, чтобы не садилась на ее пыль. А почему у Шишкиной, то потому что у ее позволяла кровать».
Из протокола допроса Пластова И. И.
от 4 февраля 1938 года:
«Вопрос: Следствием доказано, что чешская винтовка с б/патронами принадлежит лично Вам, Вы ее достали нелегальным путём на стороне и обещались еще достать вторую винтовку зав. базой Дроздову. Подтверждаете Вы это?
Ответ: Нет не подтверждаю. Винтовка принадлежит завбазой Дроздову.
Вопрос: Зачитываю Вам показания свидетеля Дроздова, где он показывает, что чешскую винтовку Вы получали у своего знакомого старика на “Красном Яре”, хранили ее нелегально и обещались еще достать винтовку для Дроздова. Что Вы теперь можете показать?
Ответ: Я категорически отрицаю, чешская винтовка принадлежит лично завбазой Дроздову Павлу он мне ее передал на хранение приблизительно в половине октября м-ца 1937 года в присутствии мастера Ледяной дороги Горбуль Михаила Антоновича. При следующих обстоятельствах:
Я с Горбуль Михаилом шел по Ледяной дороге к бараку, нам на встречу попал Дроздов, ехал на лошади запряженная в ходоке. Где и мне Дроздов предложил взять от него винтовку и хранить ее где-нибудь в бараке, что мною и было сделано. Я его винтовку скрывал в бараке в течении 3-х м-цев. Позднее, Дроздов приезжал к нам в барак на охоту, поохотился и передал мне к винтовке пачку патрон, которые я скрывал в бараке вместе с винтовкой.