На пути к истине

– Пойдёт! – уверенно заключил он и спустился на первый этаж.

Мысль о завтраке заставила его на мгновение остановиться возле кухни, но вспомнив, что перед уходом Вахрамеев говорил ему о каком-то маленьком кафе неподалёку от особняка, решил не тратить время на приготовление пищи…

Кафе показалось ему очень милым. Какой-то услаждающий покой, тихая игра стоящего в углу старенького проигрывателя, обаятельная улыбка молоденькой чернявой официантки, ловко крутившейся возле небольших деревянных столиков, – всё это располагало к хорошему отдыху.

Увы, впереди его ожидала нелёгкая, хотя и привычная работа…

Официантка оказалась бойкой девчонкой.

– Я вам принесу салат, тушёного кролика и чашечку крепкого кофе, хорошо? – бросила она Шамсиеву прямо на ходу, как только он сел за столик, и, обнажив в улыбке ровные, сверкающие сахарной белизной зубы, скрылась за стойкой. Вскоре она вернулась с подносом, аккуратно переложила тарелки с кушаньем на столик и, неожиданно подсев к Шамсиеву, заговорила тонким детским голоском, не сметая с лица очаровательной улыбки:

– А вы не из местных, я сразу догадалась. И знаете как?

Шамсиев отреагировал не сразу, сначала, взяв вилку, отведал кролика. На его лице возникло выражение удовлетворения.

– Вкусно! – похвалил он и, сделав паузу, спросил, посмотрев с любопытством на официантку:

– Ну, и как же вам удалось узнать, что я невесть откуда свалившийся вам на голову чужак?

– По усам, – рассмеялась девушка. – У нас здесь почти никто усов не носит. А вы ведь не русский, да?

– Татарин я, вредный и сердитый, – нарочно пошевелил усами Шамсиев.

– Татарин? – обрадованно вскинула она брови. – Вот это да! А я ведь тоже татарка. Меня Луизой зовут.

– Что же, приятно встретить в незнакомом городе соплеменницу, да ещё такую красивую, – сделал ей комплимент Шамсиев, продолжая медленно и непринуждённо есть. – Меня зовут Булатом Галимовичем. – Я – следователь, приехал из Москвы.

Слово «следователь», похоже, не произвело на девушку никакого впечатления.

– Из Москвы… – произнесла она задумчиво, немного грустно, но в это время со стороны кухни донеслось: «Луиза! Луиза!» – и она со вздохом, совсем неохотно поднялась из-за стола.

– Извините, я сейчас… – сказала она с сожалеющей улыбкой и, стуча каблучками по кафельному полу, направилась к стойке.

Вернулась она минут через десять. Шамсиев уже ожидал её. Чтобы расплатиться. Ей, по-видимому, хотелось поговорить ещё, но следователь, посмотрев на часы, извинился и, тепло поблагодарив девушку, направился к выходу.

Она проводила его глубоким задумчивым взглядом…

Вахрамеев уже ждал его в своём кабинете.

– Позавтракали? – заботливо осведомился он, когда Шамсиев присел за уже знакомый столик.

– Да, – ответил Шамсиев, извлекая из сумки подшивку уголовного дела. – В том маленьком кафе на углу улицы. Там, кстати, отлично готовят. А главное – совершенно неожиданно познакомился с одной черноглазой девчушкой, официанткой.

– С Луизой? – догадавшись улыбнулся Вахрамеев. – Знаю, знаю. Симпатичная девчонка, татарочка. Я и сам раньше частенько захаживал в это кафе. Она приехала к нам год назад из Москвы. Перед этим поступала, кажется, в МГУ, но неудачно. Родители расстроились, стали упрекать её, а она – вещички в чемодан и прямиком сюда, в наш город. Решительная девчонка!

– Да, девчонка очень бойкая! Ну ладно… – Шамсиев откинулся на спинку кресла. – Давай поговорим теперь о наших делах. Вчера я изучил все следственные материалы. Поработал ты неплохо, говорю вполне искренне. Есть интересные версии, разработки. Но скажи мне, положа руку на сердце, Сергей, какая версия всё-таки была главной в твоём расследовании?

Он в первый раз незаметно для себя назвал следователя по имени, отметая всякую официальность в их дальнейших отношениях.

– Видите ли… – неуверенно заговорил Вахрамеев. – Мне нелегко было выбирать. Почему – вы, наверное, догадываетесь. Эта необычная потерпевшая, её солидный родственник… На меня налегли буквально с первого дня, то и дело торопили, тормошили, не давая времени на раздумья. Приходилось брать всё налётом, перескакивать с версии на версию. В такой обстановке, сами понимаете…

– Да, спешка в твоей работе была, это чувствуется, – утвердительно кивнул Шамсиев, взяв в руки уголовное дело и принялся, как и накануне, отвлечённо листать его – такая уж у него была привычка, когда его беспокоило что-то.

– И всё же, – продолжал он, – кто из лиц, подозревавшихся в убийстве, больше всех привлёк твоё внимание? В поле зрения было, кажется, пять человек…

– Честно говоря, мне до сих пор не даёт покоя Сурулёв. «Сурок», как его называют блатные, – признался Вахрамеев. – Пять судимостей и все за посягательство на личность. Жесток. В последнее время пьянствовал, дебоширил…

– Да, я читал, – чуть разочарованно произнёс Шамсиев. – Если мне не изменяет память, этот тип за день до убийства Аристовой гонялся с камнем за какой-то женщиной и, кажется, даже арестован за это. Но меня, признаться, больше заинтересовали ваши черновые записи. – Он покопался в бумагах, которые были вложены, но не подшиты в дело. – Вернее, вот этот список с фамилиями и адресами.

– Да, это список свидетелей, которых я должен был допросить, – пояснил Вахрамеев.

– Я так и понял. И, судя по имеющимся здесь пометкам, были допрошены все свидетели, кроме троих. Остались Ларионова, Фатеев и Борин. Что это за люди?

Шамсиев протянул список Вахрамееву. Тот взял его, не спеша прошёлся по нему взглядом.

– Вспомнил, – сказал он, возвращая листок Шамсиеву. – Ларионова – это врач. Она оказывала первую помощь Аристовой. Я не смог её сразу допросить, так как она находилась в отпуске, а потом необходимость в её допросе отпала, дали нужные показания другие врачи. Свидетель Фатеев работал водителем такси. Он подвозил в ту ночь Носова и Аристову к её подруге, но до конца не доехал – на пути оказалась свежевырытая траншея. Высадил он их где-то в районе ресторана. К сожалению, таксист через день погиб в автоаварии, и я не успел допросить его, хотя и вряд ли он мог бы внести какую-нибудь ясность в дело…

– Ну а третий?

– Борин? Это бывший главный режиссёр драмтеатра. В день убийства Аристовой он возвращался ночью домой, и где-то в тех местах его ограбили…

– Подробнее, пожалуйста.

– Хорошо. Сами понимаете, в те дни мы цеплялись за каждую мелочь, за каждую соломинку, так сказать. И нами была получена оперативная информация о том, что Борин в ту ночь вернулся домой в странном виде. Человек он аккуратный, педантичный. А тут появляется в подъезде, не узнать его. Куртка расстёгнута, испачкана, сам бледный какой-то, испуганный. Стали выяснять. Оказалось, шёл ночью домой, остановили его на окраине подвыпившие верзилы, стали денег требовать. А он что, семидесятилетний старик, больной и беспомощный, струхнул, видать… Впрочем, этим случаем занимался наш участковый инспектор Корнилов. Как помнится, возбуждать по этому факту уголовного дела он не стал…

– А вообще, что за человек этот Борин?

Вахрамеев пожал плечами.

– Я же говорил, старикашка семидесяти лет, больной, немощный, лет пять уже как на пенсии. Холостяк. Что-то не сложилось у него в жизни. Живёт один. В последнее время больше сидит дома, никуда не ходит, даже в театр. Человек, надо сказать, с именем. Кандидат искусствоведческих наук, заслуженный артист федерации, имеет дипломы и награды. Словом, уважаемый в городе человек.

– Уважаемый человек… – зачем-то повторил Шамсиев, вглядываясь задумчиво в пространство кабинета. – Слушай, Сергей, а ты не мог бы сейчас пригласить сюда участкового вместе с материалами об этом случае?

Вахрамеев чуть недоумённо взглянул на него, но, не сказав ни слова, подошёл к телефону и, набрав номер дежурного по горотделу, попросил его немедленно разыскать Корнилова и направить в прокуратуру с требуемыми материалами.

Участковый явился через полчаса.

Тучный, огромного роста, с красноватым добродушным лицом, он как-то несмело поздоровался и, представившись, посмотрел вопрошающе на Вахрамеева, и после того, как тот сделал ему молчаливый знак, подошёл к Шамсиеву и положил на стол перед ним небольшую подшивку бумаг в тонкой обложке. Сам опять же по знаку Вахрамеева сел и застыл в смиренном ожидании.

Просмотрев бегло доставленные материалы и отложив их в сторону, Шамсиев обмерил участкового долгим изучающим взглядом.

– Извините. Я не сразу представился, – заговорил он не строго, но вполне официально, – Шамсиев. Следователь по особо важным делам…

Участковый привстал.

– Сидите, сидите! – заставил его сделать обратное движение Шамсиев. Он чуть смягчил голос. – И скажите вот что. Борин сам первым обратился к вам с заявлением об ограблении?

– Нет, нет, что вы, – смешно двигая щеками, покачал ладонью участковый, – Борин сначала вообще не хотел писать никакого заявления. Зачем, говорит, мне, старому человеку, этакая сомнительная слава. Честно говоря, я бы и не знал ничего об этом происшествии, если бы не начальник…

– А что же всё-таки произошло с этим режиссёром?

Участковый, который, видимо, страдал от своей полноты и летнего зноя, надув щёки, выпустил изо рта воздух, и, смахнув пот со лба, начал чуть сбивчиво:

– Этот случай… бог его знает… Разное приходит в голову… А по всему выходит так. Когда Илья Ефимович возвращался домой… уже не знаю откуда… повстречались ему на пустыре какие-то люди, стали денег требовать, карманы ему обшарили и забрали… Ну, эту… мелочь около двух рублей, а потом отпустили, наградив то ли пинком, то ли подзатыльником на прощание…

Шамсиев озадаченно пожал плечами.

– Но ведь это же грабёж! Почему же вы сразу не возбудили уголовное дело?

– Э-э, какое там уголовное дело! – махнул рукой участковый. – Это ведь Илья Ефимович так в начале рассказывал, а потом совсем другую песню запел. Повстречались, мол, какие-то люди, денег на водку попросили, дал, говорит, им мелочи, сколько в кармане было, и они, похлопав его дружелюбно по плечу, ушли восвояси. Да прочитайте его последнее объяснение. Где там до уголовного дела! Потом бы сами меня и осмеяли…

– Ценю юмор, но в данном случае не вижу ничего смешного. – Следователь призадумался. – Ну хорошо… А в ту ночь не было ещё сообщений о нападениях на граждан в том же районе?

– Никак нет. Только вот то нападение на даму… племянницу секретаря…

– Да, об этом случае я знаю. Борин, кажется, описал вам тех людей. Ну, которые напали на него… Вам они никого не напоминают?

– Нет, не встречал таких на своём участке. А если в масштабе всего города, то не знаю. У меня, как говорится, своя делянка…

– А по делу об убийстве Аристовой вы никакими данными не располагаете?

– Тут, видите ли… – Участковый кивнул на Вахрамеева. – Этим делом больше вот он… наш следователь занимался. А участковому что? Ему, чтобы порядок был на участке, не пили, не хулиганили…

Посмотрев с задумчивой грустью на участкового и поняв, что больше из него уже ничего не вытянуть, Шамсиев поблагодарил его и отпустил с богом, оставив на всякий случай материалы о ночных злоключениях старого режиссёра. Будто что-то неясное, недоговорённое таилось в них…

– Ну что, Сергей, нос повесил? – сказал он с весёлой усталостью, видя, что Вахрамеев сидит, чуть опустив голову и размышляя про себя о чём-то. – Небось, неловко стало за своего участкового? За его пугливость и неведение. Ну, бог с ним. Скажи-ка вот что, дружище. Ты не знаешь, какие постановки идут сейчас в вашем драмтеатре?

Неожиданный и странный вопрос, казалось, ничуть не удивил Вахрамеева, и он был заранее готов к нему.

– У нас гастролирует цыганский театр «Ромэн», – ответил он не задумываясь и, покопавшись во внутреннем кармане пиджака, вынул оттуда красочно оформленный буклет.

– Кстати, вот, – сказал он, протягивая его Шамсиеву. – Это приглашение на две персоны. Мне его прислал замдиректора театра, мой бывший школьный товарищ. Приглашение – на завтра. У меня что-то приболела жена, а пойти одному… Так что можете воспользоваться, если желаете.

Шамсиев, чуть улыбнувшись и удивлённо покачав головой, взял приглашение.

– Надо же! Ты словно в воду глядел! А что за спектакль?

– «Цыганы». По Пушкину.

– «Цыганы»? – ещё больше удивился Шамсиев. – Это уж совсем любопытно! Послушай, Сергей, а ты бы не смог устроить так, чтобы на этот спектакль пришёл и Борин? Ну, скажем, послать ему официальное приглашение, как почётному гостю, ветерану театра…

– Попробую. Но скажите, Булат Галимович, если не секрет, к чему всё это? Вы подозреваете в чём-то Борина?

– Сергей, ты же знаешь, под подозрением могут быть все. Вне подозрений лишь жена Цезаря… – ответил с задумчивой улыбкой Шамсиев.

Драмтеатр находился на одной из центральных улиц и представлял собой ничем не приметное здание с видавшими виды стенами и крышей, и не будь красочных вывесок и афиш на фасаде, трудно было бы угадать в нём храм древнего, как мир, искусства.

Впрочем внешность, как в большинстве случаев, оказалась обманчивой.

Внутри театр был просто великолепен. Паркетные полы, мраморные колонны, ярко сверкающие люстры. Настоящее обилие рисунков и света…

В фойе Шамсиева встретил высокий, элегантно одетый мужчина.

– Добро пожаловать! – любезно улыбнулся он, сверкнув сквозь усы двумя рядами золотых зубов. – Будем знакомы, Яков Борисович Шейнин, заместитель директора театра. Сергей Васильевич звонил недавно… У вас, кажется, ложа. Я провожу вас.

Не привыкший к излишнему вниманию, Шамсиев отказался было от его услуг, но замдиректора, повернувшись к выходу, откуда шли вереницей посетители, вдруг засуетился и сказал чуть взволнованно:

– О, простите, ради бога! Мы пригласили сегодня одного нашего старейшего работника… Вон он как раз идёт. Подождите минутку, пожалуйста. Я вернусь сейчас, только встречу его.

Виновато улыбнувшись, он заторопился к выходу.

Шамсиев увидел, как замдиректора, встретив высокого сутуловатого человека с длинными седыми волосами, бледным худым лицом, одетого в строгий тёмный фрак, обнял его, расцеловал.

Он понял, что это был Борин.

Встреча и знакомство с бывшим главным режиссёром театра здесь, в эту минуту, никак не входили в планы следователя, и он, не задерживаясь более, быстро поднялся наверх, отыскал свою ложу, где уже сидело с десяток зрителей, и занял предназначенное ему кресло.

Ложа зависала над партером, давая возможность рассмотреть находившихся там зрителей, и лучшего места для наблюдения за всем, что происходило в театре, Шамсиев и не пожелал бы.

Борин появился минут через десять в сопровождении того же замдиректора. Какой-то неуверенной, шаткой походкой он прошёл вперёд и, благодарно кивнув своему спутнику, занял одно из боковых кресел в первых рядах партера.

Шамсиеву был хорошо виден его профиль: крутой лоб, густые седые брови, тонкий орлиный нос, чуть выдающаяся вперёд нижняя губа.

Убедившись, что Борин остался доволен, замдиректора повернулся к ложе, где сидел Шамсиев, и, встретившись с ним взглядом, улыбнулся, кивнул по-свойски и уселся в кресло позади Борина.

В зале медленно погас свет. Словно надвигаясь откуда-то издалека, всё нарастая, зазвучала цыганская хоровая песня, а из-за занавеса на авансцену, выхваченную из темноты яркими лучами прожекторов, вышли молодой чернокудрый цыган в малиновой рубашке и красавица-цыганка в тёмно-вишнёвом, расклешённом платье, с букетом алых роз в руке. После небольшого тёплого приветствия, обращённого к зрителям, цыганка, зорко всмотревшись в зал, улыбнулась своими большими сочными губами и заговорила чуть вкрадчивым, обещающим приятную неожиданность голосом:

– Я прошу минутку внимания, дорогие зрители! На сегодняшний спектакль к нам пришёл наш давний, наш любимый друг, талантливый артист, ветеран театра, известный режиссёр Илья Ефимович Борин. Коллектив артистов театра «Ромэн» горячо приветствует нашего дорогого гостя и выражает ему самые добрые, самые искренние чувства.

Спустившись в зал, цыганка подошла к стоявшему в растерянности режиссёру и под аплодисменты зрителей с восхищением и нежностью протянула ему букет роз.

Борин странно, с какой-то опаской взглянул на цветы, пошатнулся, но тут же, смущённо заулыбавшись, принял букет, галантно поцеловав цыганке руку…

И вот уже медленно поднимается занавес, открывая взору зрителей раскинувшуюся под большой красной луной степь, тихо движущиеся в полумраке цыганские кибитки…

Шамсиев любил Пушкина, любил знаменитую поэму, знал её со школьных лет. И вообще он очень любил цыганский табор, лунные ночи – он полюбил всё это ещё в раннем детстве. Особенно нравилось ему, когда над лесом или лохматыми холмами вставала яркая оранжевая луна, разбрасывая вокруг какие-то мерцающие, таинственные блики. Сердце его в такие минуты наполнялось совершенно необъяснимой, странной грустью, ожиданием, что с этой оранжевой луны спустится фея, гордая, прекрасная и улыбнётся ему своей обворожительной заманчивой улыбкой. Но сейчас… Сейчас его занимали другие мысли. Всё его внимание было приковано к фигуре Борина, чуть сгорбленной, беспомощной на вид, но таящей в себе какую-то скрытую, магическую силу…

Затевая этот своего рода рискованный эксперимент, Шамсиев рассчитывал на следующее. Ещё там, в кабинете, во время разговора с Вахрамеевым и участковым инспектором, он ощутил всем своим существом, что Борин не просто так себе старичок, а человек сложный, окружённый аурой неизвестности. И эта неизвестность таилась и в его в общем-то нескладной при всех победах и взлётах жизни, и в его одиночестве, и в событиях той тёплой, летней ночи, когда он возвратился домой в состоянии крайнего возбуждения, в его изменчивых и путаных объяснениях, наконец.

И сейчас Шамсиев рассчитывал узнать хотя бы самую малость об этом человеке, о состоянии его души. О чём-то большем он просто боялся пока и мечтать…

И вот уже идёт спектакль. Стрелки часов незаметно движутся вперёд, отмеряя время. Борин сидит всё в той же неподвижной, чуть задумчивой позе. А со сцены доносится страстная, преисполненная гордой непокорности песня Земфиры:

Старый муж, грозный муж,Режь меня, жги меня:Я тверда; не боюсьНи ножа, ни огня…

А вот уже и старый цыган грустно исповедуется перед обуреваемым ревностью Алеко:

Ах, быстро молодость мояЗвездой падучею мелькнула!Но ты, пора любви, минулаЕщё быстрее: только годМеня любила Мариула…

Шамсиев видит, как вдруг медленно опускается на грудь голова Борина, как бледнеет его лицо, как смотрит он на сцену уже исподлобья, отчуждённо и обречённо, тяжело и взволнованно дыша.

Сидящий за его спиной замдиректора наклоняется, что-то шепчет ему на ухо.

Борин отрицательно качает головой, приподнимает подбородок, пристально смотрит на сцену, пытаясь взять себя в руки, успокоиться.

Но Шамсиев видит, точно, Борину уже плохо, он болен, и болезнь никак не хочет отпускать его из своих цепких объятий. Ещё Вахрамеев говорил о нём в кабинете: «Больной, беспомощный старик…»

Интересно, чем же он болен? Может быть, напрасно вытащили из дома этого старца, заставили сидеть здесь, переживать и волноваться, обрекая на муки и страдания…

Шамсиев всё смотрит на Борина и видит: он ещё крепится, старается не выдать своего внутреннего состояния, своих страданий, а там, на сцене, Алеко уже заносит нож над молодым цыганом, вонзает ему в грудь и смотрит безумными глазами на Земфиру, бросающую ему открыто и дерзко в лицо:

Нет, полно, не боюсь тебя!Твои угрозы презираю,Твоё убийство проклинаю…

Над её головой сверкает нож, слышится стон и – затем её последнее: «Умру любя…»

Шамсиев видит, как Борин, бледный, поднимается с кресла, как замдиректора и подошедшая к нему молодая женщина берут старого режиссёра под руки и осторожно выводят его из зала.

Зрители смотрят на них недоумевающее. На сцене – финальная картина. Но Шамсиев уже ничего не видит, теряясь в догадках. Неужели всё-таки Борин находится под бременем каких-то тяжких воспоминаний. Неужели он пережил личную трагедию, чью-то смерть? Но где, когда, при каких обстоятельствах? И имеет ли это какое-нибудь отношение к Аристовой?

Дать ответы на все эти вопросы он пока ещё не мог. Но в одном был убеждён твёрдо: Борин не оставался равнодушен к тому, что происходило на сцене. Что-то сильно его расстроило, совершенно выбило из колеи. Но что?

С Вахрамеевым они встретились наутро.

Молодой следователь выглядел свежо и опрятно. В серых глазах его горел живой огонёк. Он был более мягок, раскован, чем в первый день их встречи.

– Как вам наш театр? Постановка? – спросил он, выражая всем своим видом желание откровенно и основательно побеседовать с «важняком».

– Спасибо. Театр что надо, – с благодарностью посмотрел на него Шамсиев. – Шикарный зрительный зал, интересная публика. Актёры неплохо сыграли… Был там и Борин, но к концу ему что-то стало плохо, его увели…

– Да, Шейнин звонил утром, – признался Вахрамеев, – рассказывал эту историю. Сдавать стал старик. Его полчаса отхаживали в кабинете у Шейнина, а потом отправили домой на машине. От помощи врачей он почему-то отказался…

– Похоже, с ним действительно творится что-то неладное, – произнёс задумчиво Шамсиев. – А ты не знаешь, что за болезнь у него?

– Представления не имею, – пожал плечами Шамсиев. – Раза два я видел его в городской поликлинике. Кажется, он записывался к терапевту. Впрочем, сейчас узнаем поточнее!

Вахрамеев отыскал в справочнике нужный номер и, набрав его по телефону, прислушался.

– Алло, Аза Михайловна, вы? – внезапно заговорил он с любезностью, но без излишней фамильярности. – Здравствуйте! Это Вахрамеев. Не сердитесь на меня, пожалуйста, за неожиданный звонок, но у меня возник один вопрос… К вам, кажется, обращался Борин Илья Ефимович, бывший главный режиссёр нашего театра… Не скажете… Ах, вот как! – На мгновенье Вахрамеев застыл, потирая в задумчивости лоб. – Да… да… Ну, хорошо! Спасибо вам за информацию. Извините за беспокойство!

Он тихо положил трубку.

– Случилось что-нибудь? – спросил чуть встревоженно Шамсиев, почувствовав что-то неладное.

– Нет, но… – Вахрамеев словно не решался говорить. – Просто… просто его амбулаторную карту месяц назад переслали в городской онкологический диспансер…

– Онкологический? – переспросил Шамсиев. – Неужели у него эта страшная болезнь? Слушай, давай съездим в диспансер, поговорим с лечащим врачом…

– Едем! – живо отреагировал Вахрамеев.

Городской онкологический диспансер находился на краю города и представлял собой старое двухэтажное здание, приютившееся у склона круглой, покрытой густым лесом горы и опоясанное невысокой каменной оградой. Во дворе было много трав и цветов, высились рядами ветвистые тополя, цвели ароматные акации. На покосившихся скамейках, выстроенных по краям аллей, сидели худые бледнолицые женщины, сгорбленные старики, рано увядшие юноши с мутными печальными глазами.

«Боже мой, – думал Шамсиев, проходя мимо этих людей, – как, однако, жалок и беспомощен человек, сломленный тяжким недугом и живущий в ожидании либо счастливого исцеления, либо медленной и неотвратимой смерти за этими глухими каменными стенами. Неужели и Борина поджидает та же участь…»

Через невзрачные скрипучие двери они прошли внутрь здания.

Серые глухие стены, узенькие коридоры и проходы, освещённые тусклым светом электроламп. И мёртвая тишина вокруг, будто нет в этой обители ни одного живого существа.

Поднявшись на второй этаж, они вошли в кабинет, на двери которого висела медная табличка с надписью: «Главврач профессор Самуил Абрамович Лемех»…

Хозяином кабинета оказался небольшого роста пожилой мужчина с крупной лысой головой, живыми тёмными глазами и тонкими, лукаво улыбающимися губами. После короткого и любезного знакомства он усадил Шамсиева и Вахрамеева за стол и стал непринуждённо, без умолку, как давний знакомый, рассказывать им о своих заботах и нуждах: о затянувшемся ремонте стационарного отделения, дефиците лекарств и нехватке медперсонала. При этом с лица его ни на минутку не сходила выразительная лукавая улыбка, с которой он встретил гостей.

Шамсиев объяснил ему причину прихода.

Услышав фамилию Борина, профессор сразу промрачнел и заговорил уже сдержанно, чуть скорбно:

– А-а, Илья Ефимович… Как же, знаю. Славный человек! Настоящий гений, светоч культуры! И кто бы мог подумать… Вас интересует его болезнь? Вам повезло, я как раз тот человек, который хорошо знает его, мне пришлось лечить Илью Ефимовича. И как это ни грустно, даже я, профессор, немало повидавший на своём веку, был вынужден капитулировать перед его недугом. Прискорбно, друзья, но Илья Ефимович обречён. У него лейкоз, иначе говоря, рак крови. Когда наступит конец, не берусь сказать. Но жить ему осталось недолго. Случиться это может завтра, послезавтра, через неделю, словом, в любое время. Слишком поздно у него всё выявилось. Да и медицина пока ещё бессильна перед этой страшной болезнью…