На пути к истине
– Я понимаю… – произнёс Шамсиев огорчённо. – А скажите, Самуил Абрамович, Борин сам-то знает о своей болезни?
– Увы, – с грустью обронил профессор. – Скрывать что-то от него просто не имело смысла. Илья Ефимович – утончённая натура, и он всё равно бы обо всём догадался… Сначала он лечился у врачей городской поликлиники, потом появились подозрения, и его направили к нам на обследование. Диагноз вскоре подтвердился. Я не стал обманывать Илью Ефимовича. Просто был не в силах. Помню, когда принесли последние анализы, он стал меня расспрашивать, знаете, так тихо, спокойно, как человек очень мудрый, и я не сдержался, ей-богу, сказал ему всё, всё как есть. Что же мне оставалось делать?
Шамсиев с сочувствием взглянул на него:
– Конечно, конечно… Но вспомните, когда это случилось?
– То есть что? – не понял профессор.
– Когда вы поведали ему о его болезни?
Главврач, склонив голову, задумался, стал что-то высчитывать, беззвучно шевеля губами и загибая пальцы на руке. Он путался, сердито хмурился, снова высчитывал, пока лицо его, наконец, не осветила победная улыбка.
– Ох, эта стариковская память! Ну конечно, вспомнил, вспомнил теперь! Это было двадцатого июня. Как же я сразу-то не сообразил. Ведь в тот день один мой ассистент отмечал день своего рождения…
Повернувшись в сторону Вахрамеева, Шамсиев выражением лица обратил его внимание на дату, которую назвал профессор и, помолчав немного, спокойно, в выдержанном тоне продолжал:
– И как же Илья Ефимович воспринял эту страшную весть?
– Как воспринял? – Главврач печально улыбнулся. – Представьте себе, внешне он принял моё сообщение довольно хладнокровно. Я уже, кажется, говорил, у этого человека железная воля. А что творилось у него на душе, об этом можно было лишь судить по глазам. Они у него словно разом померкли…
– После этого вы, вероятно, ещё не раз встречались с ним?
– Конечно! Я тогда предлагал Илье Ефимовичу лечь на стационарное лечение. Сначала он как будто согласился. Но через два или три дня он, позвонив мне, сказал, что ложиться в больницу не хочет. Спорить с ним было бесполезно, я это знал. И мне пришлось лечить его амбулаторно, используя все имеющиеся средства и возможности. Но Илья Ефимович… – Профессор чуть замялся, помрачнел. – Уж не знаю даже что и сказать, но он как-то странно повёл себя, часто пропускал лечение, стал молчалив, раздражителен. Мне даже пришлось показывать его психиатрам. Но они ничего такого не нашли у него. Обычные симптомы болезни: неразговорчивость, замкнутость, отрешённость… А потом… потом Илья Ефимович и вовсе отказался от лечения, не стал приходить ко мне. Уж не знаю, какая муха его укусила… Конечно, я не теряю с ним связей, звоню, справляюсь о здоровье, но знаете, всякий раз, когда прощаюсь с ним, не могу уйти от мысли, что в следующий раз он уже не поднимет трубку…
Профессор посидел с минуту молча, уставившись неподвижным взглядом в стол, и вдруг, словно осенённый какой-то мыслью, потянулся к телефону.
– А вы знаете, у меня отличная идея. Давайте позвоним сейчас Илье Ефимовичу и справимся о его здоровье, раз оно вас интересует?
Не дожидаясь одобрения своей идеи, профессор поднял трубку и решительно завращал диск телефона. Вызов сработал почти сразу, так как уже в следующее мгновенье лицо профессора вновь посветлело от уже знакомой лукавой улыбки.
– Илья Ефимович? Добрый день, – тепло и расслабленно заговорил он, ощупывая свободной рукой шнур от телефона. – Узнал меня? Ну-ну. Как врача ты меня уже давно отверг, спасибо хоть как старого еврея помнишь. Ну, как ты там? Что? Вот сумасшедший! Тебе лежать положено, а не по театрам ходить! Да, нельзя, даже как зрителю… Головокружение, слабость, говоришь? Ну ещё бы! Находиться весь вечер в пылу эмоций! Помни впредь, надо больше отдыхать, сохранять спокойствие. И обязательно принимай лекарства, которые я тебе посылал через медсестру. Да, да, и никаких дальних прогулок! Я навещу тебя через денёк. Обязательно. Ну, пока!
Он положил трубку и укоризненно покачал головой:
– Подумать только! Был вчера в театре… Ведь на ладан уже дышит, а ему всё подавай искусство. Ох уж эти артисты!
Укор относился к Борину, но Шамсиев принял его и на свой счёт. Ему даже стало не по себе в эту минуту. Ведь это он выманил Борина из дома, заставил переживать, быть может, самые тяжёлые мгновенья в жизни…
Профессор между тем уставился на него любопытным взглядом и спросил чуть осторожно:
– Простите… но если не секрет, чем вызван ваш интерес к личности Ильи Ефимовича? Уж не натворил ли чего старый бес?
– Да ничего особенного… Просто выясняем один давний случай в театре… – успокоил его Шамсиев. – И вот ещё что, Самуил Абрамович, будем считать, что беседа наша носила официальный характер, и содержание её придётся запротоколировать. Таков порядок. И потом, нам придётся изъять историю болезни Ильи Ефимовича. Подготовьте, пожалуйста!
Профессор лишь покорно пожал плечами…
Пообедав в одном из ресторанов, Шамсиев и Вахрамеев вернулись в прокуратуру. Вахрамеев всю дорогу молчал, отнюдь не выражая своим видом удовлетворения и от только что состоявшейся встречи с профессором, и вообще от всего, чем они занимались. Видимо, он пока ещё не понимал ни действий, ни истинных намерений Шамсиева. Молчал он и по возвращении в кабинет.
Шамсиев видел, что молодого следователя что-то тревожит, не даёт собраться с мыслями и взяться по-настоящему за дело. И он теперь решил, что наступило время вызвать его на откровенный разговор, прийти к единому мнению, работать сообща или же, как говорят, разойтись в разные стороны, мирно расстаться. Он отдавал себе отчёт в том, что их дальнейшее сотрудничество возможно лишь при условии полного взаимопонимания, без которого в любом деле не продвинуться вперёд ни на шаг.
– Послушай, Серёжа, – начал он, когда они немного передохнули, сидя в креслах. – Не знаю, прав ли я, но меня почему-то не покидает ощущение, что ты скептически оцениваешь мои нынешние действия и в мыслях, возможно, даже осуждаешь их…
Вахрамеев словно только и ждал этого момента.
– Признаться, Булат Галимович, я всё пытаюсь понять, чем вызван ваш повышенный интерес к этому Борину, – сказал он, посмотрев в глаза Шамсиеву. – Пытаюсь, но никак не могу. Возможно, я просто дилетант…
Шамсиев улыбнулся в ответ, но эта улыбка оставалась на его лице недолго. Он вздохнул, задумчиво скрестил на груди руки и заговорил, медленно и взволнованно роняя слова:
– Видишь ли, Серёжа, за свои годы работы в следственных органах я хорошо усвоил для себя одну истину. Мы, следователи, увлекаясь иногда главными, стержневыми вопросами, упускаем мелочи, незначительные на первый взгляд детали. И, когда начинаешь потом анализировать эти мелочи, детали, всплывает вдруг интересная информация. Так вышло и в данном случае. Читаю я ваше дело, всё как будто идёт своим чередом, ничего не упущено, а тут попадается мне на глаза список, трое свидетелей в нём и ни один не допрошен. Как так, думаю, ведь для чего-то включили их в этот список. А потом дальше – больше. Вижу, фигурирует в деле этакий благопристойный старичок, известный режиссёр, старый холостяк. И произошла с ним, оказывается, странная история, подвергся он нападению на окраине города. И всё так путано. Какие-то противоречивые объяснения, забытые обстоятельства, детали… Но самое интересное произошло потом, в театре. Старик ни с того ни с сего пугается букета роз, которые преподносит ему цыганка. Помнишь, букет роз возле трупа Аристовой? А потом, когда пошли криминальные, так сказать, сценки спектакля, ему и вовсе становится плохо… Вывод один: старика гнетут какие-то тяжёлые воспоминания, связанные или с его прошлым, или настоящим. И воспоминания эти навевает ему не что-нибудь, а конкретный образ, образ женщины, красивой, гордой, страстной. А тут ещё выясняется, что старик болен неизлечимой болезнью, пребывает в состоянии душевного неравновесия, избегает врачей, не хочет лечиться, чтобы хоть немного продлить себе жизнь. Разве не достойно всё это внимания? А ты говоришь, повышенный интерес…
Вахрамеев, казалось, был шокирован ходом его мыслей. Но, как всякий следователь, он имел профессиональное самолюбие и потому не хотел сдаваться без боя.
– Но неужели ничего больше в материалах следствия вам не показалось интересным?
Шамсиев откинулся на спинку кресла и некоторое время молча смотрел на своего собеседника. Смелость, убеждённость молодого следователя импонировали ему. Такие в работе не отступают. Но общая позиция всё-таки была нужна, и он решил подойти к вопросу с другой стороны.
– Хорошо. Ты мог бы сейчас назвать человека – я имею в виду тех, кто проходил по делу, – с кем бы мы могли сегодня вплотную поработать, попытаться доказать его участие в убийстве Аристовой? Этот Сурулёв, что гонялся с камнем за женщиной? Кажется, она вышла недавно замуж… Но ведь его поступок просто объясняется. Женщина, которую он преследовал в тот день, была его любовницей, и ясно, им руководило чувство ревности. Увидел там её с каким-то мужчиной… Зачем бы он стал нападать на Аристову, которую не знал вовсе? Неоднократно судимый уголовник, буян? Да, это, конечно, настораживает. Но в целом это и есть та самая типичная версия, которая как бы напрашивается сама собой и незаметно уводит по ложному следу. Вон, к примеру, я вижу, у тебя шрам на лице. И если ты спросил бы меня, откуда он, мне было бы проще всего сказать, подрался, мол, наверное, с кем-нибудь в молодости, упал с крыши или подвергся нападению преступника при выполнении служебного долга. Героя даже могу из тебя сделать… Но я не приму ни одну из этих версий, потому что все они типичные, и шрам у тебя скорее всего образовался при иных обстоятельствах…
– При каких всё-таки? – улыбнулся Вахрамеев, посмотрев с вызовом на Шамсиева.
– Похоже, ты подвергся нападению какого-то животного, хищника, скорее всего. Такие же полосатые шрамы есть у тебя на тыльной поверхности кисти и запястье правой руки.
– Правильно! – уже рассмеялся Вахрамеев, довольный ответом коллеги. – В детстве на меня напала стая собак, только чудом спасся… Но если говорить о нашем случае, то меня беспокоит вот что: сосредоточив всё внимание на фигуре Борина, против которого нет никаких улик, не упустим ли мы время. Ведь оно обратного хода не имеет. Да и преступник, наверное, не будет сидеть сложа руки.
– Что же ты предлагаешь? Строить надуманные версии? Рыскать опять по всему городу, хватая всех подозрительных? Или у тебя всё же есть на примете люди, которыми мы можем всерьёз заняться?
На этот раз Вахрамеев лишь тяжело вздохнул вместо того, чтобы ответить.
– Что вы намерены делать, Булат Галимович? – спросил он после небольшой паузы притихшим и смиренным голосом.
Какое-то время Шамсиев сидел, как бы обдумывая свой ответ, потом поднял на следователя свои налившиеся стальным холодком глаза и спросил:
– Скажи, Сергей, ты был раньше знаком с Бориным?
– Да, – ответил Вахрамеев. – Раза два встречались с ним в театре, однажды сидели в кабинете… ну, у этого замдиректора. Но никаких личных связей или контактов.
– Я верю тебе, – сказал Шамсиев, и холодок в его глазах улетучился. – Ты спросил, что я собираюсь делать? Так вот, сейчас я попробую договориться с Бориным о встрече. Найди мне, пожалуйста, в справочнике номер его телефона…
Вахрамеев исполнил его просьбу.
На звонок Шамсиева отозвался мягкий, бархатный мужской голос, в котором чувствовались слабость и усталость.
– Да, да. Я слушаю вас.
– Здравствуйте, Илья Ефимович! – Шамсиев старался говорить спокойно, ничем не выдавая своего волнения. – Вас беспокоит следователь по особо важным делам Шамсиев Булат Галимович. Я приехал из прокуратуры федерации, из Москвы. Мне хотелось бы встретиться и поговорить с вами. Это очень важно. Я мог бы заехать к вам в любое указанное вами время. Что вы скажете на это?
Борин долго молчал, видно, обдумывая его просьбу.
– А что за вопрос? – спросил он, наконец, ещё более тихим и ослабшим голосом.
– Если позволите, я воздержался бы от комментариев. Телефон не лучшее средство для откровений…
Снова последовала длительная пауза. Шамсиев уже думал, что прервалась связь, но голос в трубке произнёс тихо:
– Хорошо. Сегодня я неважно себя чувствую. Приходите завтра, в час дня, если сможете.
– Благодарю вас. До свидания. – Шамсиев, переждав немного, довольный, положил трубку.
– Вы пойдёте к нему один? – спросил Вахрамеев, когда Шамсиев уселся на своё место.
– Да, один, Серёжа. Так будет лучше. А тебя я попрошу вот о чём. Проверь, пожалуйста, по всем каналам, знал ли раньше Борин Аристову, общался ли с ней, и вообще постарайся больше разузнать о них, об их прошлом. А я, извини, прогуляюсь, пожалуй, по городу. Нахожусь здесь уже три дня и ничего ещё путём не разглядел.
– Может, нужна машина?
– Нет, пройдусь пешком. Чтобы люди потом не говорили: думает на ходу, а ходит очень мало…
За каких-то два часа неспешной прогулки Шамсиев успел побывать в огромном, раскинувшемся на горе парке, в доме-музее знаменитого писателя, прошёлся несколько раз по набережной, побывал в двух-трёх магазинах и, вероятно, продолжил бы ещё знакомство с городом, если бы не набрёл случайно на здание главпочтамта, где находился пункт междугородных переговоров.
Он вспомнил, что жена его эти дни должна была находиться дома, и решил позвонить ей.
В междугородке почти никого не было, и, зайдя в будку с телефоном-автоматом, он быстро, без задержки, набрал номер своей московской квартиры. После нескольких продолжительных гудков учтивый детский голосок ответил:
– Это Альфия. Вам кого, извините?
– Альфия, здравствуй, доченька! – узнал он родной голос. – Это папа. Как вы поживаете там?
– Ой, папа, папа! – обрадованно прокричала в трубку дочь. – Здравствуй! У нас всё хорошо! А сам ты как? Раскрыл уже преступление?
Шамсиев тихо в кулак рассмеялся. Раскрыл преступление… Вот что значит быть дочерью следователя. Переживает за отца. Сам же шутливо пожурил дочь:
– Ишь какая быстрая! Тебе, только приехал, – сразу подавай злодея со связанными руками. Всё бы делалось так просто. Ну ладно… Ты уже вернулась из пионерлагеря?
– Ещё позавчера.
– А как отдохнула?
– Здорово, папа!
– Ну, молодчина, приеду – расскажешь всё. А мама дома?
– Нет, она пошла к тёте Анжелике, собиралась пообедать у неё… – Шамсиеву показалось, что голос дочери немного сник. – Она, наверное, скоро вернётся…
– А ты сама пообедала?
– Конечно, конечно! Мама ещё с утра всё приготовила. Ты только не беспокойся!
Дочь явно не договаривала что-то. Шамсиев не стал ничего выпытывать:
– Ну, ты давай держись там, не вешай носа! – произнёс он бодрым голосом, хотя настроение у него упало. – Маме передай привет, когда придёт. Скажи, что работа у меня здесь может затянуться. А преступление… Я постараюсь раскрыть его, Альфиюшка, слышишь! Ну, пока, доченька! Я ещё позвоню…
Повесив трубку, Шамсиев на минуту задержался в будке.
«Опять эта Анжелика… – подумал он с досадой, готовой вот-вот перейти в возмущение. – Ведь, кажется, уже обещала не встречаться больше».
Анжелика – это была её подруга. Бог знает, где и как они познакомились. Смазливая белокурая женщина лет тридцати, танцовщица из ресторанного варьете, пуста, как барабан, и в чём-то даже инфантильна, хотя и имеет в кармане диплом Института культуры. А многие находили её просто глупой и вульгарной.
Когда Шамсиев сказал об этом жене, та лишь пожала плечами и произнесла в ответ ту короткую и банальную фразу, которую используют обычно, когда бывает нечем крыть: «Все мы произошли от обезьян…»
Однако стала видеться с Анжеликой реже, а потом и вовсе прекратила встречи.
И вот опять эта Анжелика…
Выйдя из главпочтамта, Шамсиев почувствовал нестерпимое желание присесть где-нибудь в укромном местечке и привести в порядок свои мысли. Завернув за угол, он увидел между двумя зданиями небольшой скверик со скамейками и, решив, что лучшего места не сыскать, направился к нему. Выбрав скамейку в глубине сквера, он сел и, пригретый солнцем, забылся на какое-то время, погрузившись в раздумья…
Жену его звали Валентиной. Была она коренная москвичка.
После окончания университета Шамсиев работал некоторое время в Казани следователем, неплохо проявил себя, завершив несколько громких дел. Однажды приехавший из прокуратуры федерации человек предложил ему должность старшего следователя по особо важным делам в столице. Шамсиев не стал отказываться…
И вот спустя примерно год после его переезда пришлось ему вызывать в прокуратуру группу девушек-студенток, являвшихся свидетелями по делу о крупной аварии.
Была среди них одна, высокая, статная, с длинными пепельными волосами и зелёными глазами. Своим появлением она буквально шокировала Шамсиева, и он что называется, «втрескался» в неё с первого взгляда.
Они встречались месяца два-три, не больше, Шамсиев повёз её в Казань, чтобы показать своему отцу и получить родительское благословление.
Отец его, пенсионер, бывший инженер одного солидного предприятия, ещё довольно красивый, здоровый мужчина, потерявший безвременно супругу, мать Булата, и коротавший последние годы бобылём, встретил их радушно, и всю неделю, пока они гостили, был ласков и обходителен с Валентиной, но накануне их отъезда пригласил Шамсиева на вечернюю прогулку и завёл необычный разговор.
– Вот что, сынок, – сказал он озабоченно, но без тени недовольства, – эта девушка, которую ты привёз сюда, хороша собой и, похоже, неглупа, и мне, старому человеку, казалось бы, сам Аллах повелел пожелать вам счастья. Но вот что меня волнует: вы люди разных кровей, разных наций…
– Ну и что же, отец! – посмеялся тогда Шамсиев, удивлённый наивным простодушием отца. – Разве имеет это какое-нибудь значение!
– Обожди, сынок, не торопись, – продолжал отец спокойно и рассудительно. – Все мы сначала так говорим, и лишь потом начинаем разбираться, что к чему. Ты не подумай, я ведь не националист какой-то, не мракобес. Скажу тебе больше, я уважаю русский язык, обычаи русских и немало у меня друзей среди них. Но супружество – это дело слишком серьёзное, чтобы спешить. Конечно, все мы живём на одной земле и едим единый хлеб, но ещё деды наши говорили: «Родная сторона – золотая колыбель, чужая сторона – тараканья щель». Так и человек в этой жизни. Близок тот, с кем у тебя общие корни, общий язык и культура. Да и гены… Уж поверь, они не любят всяких экспериментов…
Они долго тогда спорили. И лишь потом, спустя годы, Шамсиев не раз ловил себя на мысли, что во многом был прав отец, говоривший о корнях, разнице кровей. Не ладилось у них что-то в жизни…
Конечно, он не объяснял всё только национальным различием, была, наверное, и разность в характере, воспитании. И всё же…
До получения квартиры им пришлось жить несколько месяцев у матери Валентины. Общительная по натуре, она страстно любила гостей и застолья.
Каждые выходные у неё по вечерам собирались друзья, сослуживцы, и разгоралось долгое шумное веселье с красноречивыми тостами, песнями и плясками.
Шамсиеву же, человеку сдержанному, знающему во всём меру, всё это претило и порядком надоедало. Правда, иногда, внимая просьбам Валентины, он тоже присаживался к столу, выпивал рюмку, другую, но всё равно долго не выдерживал, уходил в другую комнату и читал или смотрел телевизор.
А что же Валентина? Как любящая дочь, она поддерживала во всём мать, старалась угождать ей, считаясь, видимо, ещё и с их зависимым положением.
Как-то разгорячённая, разрумянившаяся от вина и веселья она зашла в комнату, где находился Шамсиев, и, кротко присев к нему на кровать, положила ему голову на колени и сказала тихим, обиженным, но полным любви голосом:
– Ну что ты у меня такой злой и нелюдимый. Настоящий татарин. В Мекку, что ли, собрался, исповедоваться перед пророком, или в Казань – к отцу своему…
Шамсиев не обиделся на неё тогда, подумал, получим квартиру, заживём спокойной, мирной жизнью.
Но, увы, характер и привычки матери, казалось, передались Валентине вместе с кровью, пепельными волосами и зелёными глазами. И в новой квартире, куда они с радостью переселились, то и дело появлялась её мать, собиралась та же шумная компания – и снова приходилось Шамсиеву обретать покой в одной из пустующих комнат, в одиночестве, и даже рождение дочери не привело к наступлению перемен, которых он терпеливо дожидался. А тут ещё появились симптомы какой-то новой, странной «болезни»…
У Валентины был диплом сценарного факультета ВГИКа, но первый же написанный ею сценарий почему-то не понравился режиссёрам. Во всяком случае, она полгода нигде не работала, потом устроилась в редакцию заводской многотиражки, не выказывая более никаких стремлений к высоким пьедесталам.
Шамсиеву по роду своей работы приходилось часто бывать в командировках, и он иногда подолгу не виделся с женой. Сам он не придавал этим разлукам слишком большого значения, просто было некогда задумываться над этим, хотя и случалось, что где-нибудь в далёкой провинциальной гостинице, когда выла над крышей вьюга и скрипели ставни, ему становилось не по себе, хотелось общения с близкой и любимой женщиной…
Он не подозревал ни в чём жену, не сомневался в её супружеской верности, хотя и знал, как профессионал, что от весёлых пирушек до любовных прегрешений недалеко, и переступить границу человек может в любое время. А потом этот конфликт, тяжёлый, неприятный…
Была ли перейдена та самая, роковая граница, он не знал точно, но она возвратилась домой поздно и, кажется, была чуть под хмельком.
Шамсиев любил жену, и, как всякий любящий муж, был одержим ревностью, не той, может быть, дикой ревностью, которая отнимает у человека разум, толкает на преступление, а ревностью жгучей, тайной, способной надолго лишить человека покоя. И её поздний приход сделал эту ревность безудержной.
– Где ты была? Ведь ты вернулась сейчас от мужчины! – вскричал он, не помня себя от гнева, и впервые в жизни ударил её ладонью по щеке.
Что с нею творилось! Сначала она застыла с широко раскрытыми глазами, белая вся, как полотно, потом засмеялась дико, страшно, ища руками возле себя что-то, потом закричала и, бросившись на кровать, забилась вся в судорогах, плача и ударяя себя в грудь маленькими кулачками:
– Феодал! Бай татарский! Что ты дал мне в жизни? – кричала она. – Сам чахнешь целыми днями на работе, выжимая по словечку из пьяниц и подонков! Бросив всё, как сумасшедший, мчишься куда-то в полночь, возвращаешься на рассвете, мотаешься месяцами в командировках, не видя меня, дочь, друзей! Что ты оставляешь для меня? Дом? Работу? Одиночество? Спасибо, раз я ничего большего не заслужила! Да, да, я хотела изменить тебе сегодня, хотела, но не смогла, слышишь, не смогла, клянусь! У меня ещё есть совесть, есть надежда на лучшую жизнь, и я буду жить этой надеждой, пока не подохну или не сойду с ума!
Шамсиев потом долго думал над её словами, они будто ножом полоснули по сердцу, оставив незаживающие раны.
Он не знал, что случилось с ним, но перестал верить жене, остыл к ней в своих чувствах.
Валентина же, казалось, наоборот, успокоилась, стала жить затворницей, была с мужем сдержанна и ласкова, не высказывая больше никакого недовольства. А потом вдруг неожиданно появилась откуда-то эта Анжелика…
Да, женщину бывает порой трудно понять, как, впрочем, наверное, и мужчину, хотя в поступках мужчины, пусть даже самого взбалмошного, всегда бывает больше логики и здравого смысла, нежели в поступках женщины…
Расстроенный, так и не сумевший развеять своих тяжёлых мыслей, Шамсиев поднялся со скамейки и покинул скверик, выйдя на улицу.
Он остановился и посмотрел на часы. Было без четверти пять. Идти в прокуратуру уже не имело смысла. В квартире тоже никто не ждал его, и тут он вспомнил про маленькое кафе на углу улицы…
Посетителей в кафе на этот раз было гораздо больше, и Луиза, оказавшаяся, к счастью, на работе, обслуживала их в паре с какой-то молоденькой высокой официанткой.
Увидев Шамсиева, она заулыбалась ему, как давнему знакомому, и направилась к его столику.
Была она на этот раз в коротеньком синем платьице, белоснежном фартуке и чепчике, такая же лёгкая и красивая. Подойдя к Шамсиеву, девушка чуть заволновалась.
– О, здравствуйте… здравствуйте… – заговорила сбивчиво, пытаясь, видимо, вспомнить его имя.
– Булат Галимович. Забыли уже? – взглянул на неё с улыбкой Шамсиев, беря в руки меню. – Посмотрим, что вы тут вкусненького приготовили…
– Булат Галимович, здравствуйте… Вы уж извините… – сказала она, покраснев от смущения, но уже в следующее мгновение, совладав с собой, присела за стол и спросила:
– Выбрали что-нибудь? Да вы не трудитесь! Я вам сейчас сама принесу всё, что нужно!
– Вы что, любимые блюда всех своих посетителей знаете? – как бы между прочим поинтересовался Шамсиев, посмотрев прямо в чёрные, как смоль, глаза девушки. – Тогда я полностью на вас полагаюсь. Во всяком случае, в тот раз вы не ошиблись…