Путешествие во времени с хомяком

Глава 16

Способность шевелиться и нормально дышать возвращается, и я быстро выхожу из подвала. Я закрываю за собой тяжёлую стальную дверь и прокручиваю колёсики кодового замка. Мне всё ещё очень страшно, что меня поймают, и я двигаюсь плавно и тихо. Я прикрываю спуск в подвал досками и выскальзываю из гаража – надо не забыть положить кирпич обратно к створкам ворот. Я стараюсь держаться в тени и тороплюсь к мопеду. Вскакиваю на него, проношусь по городу и выезжаю на прибрежную дорогу. Голова идёт кругом от того, что я сделал так недавно. Луна поднялась выше и светит ярче, чем по пути сюда. Теперь мне даже жарко. На окраине Блита неподалёку от линии пляжа – серебристо-серого в лунном свете – я останавливаюсь и снимаю шлем. Прохладный бриз обдувает мои мокрые от пота волосы.

Я замечаю фары приближающейся машины. Поворачиваюсь посмотреть и слишком поздно вспоминаю: мне нельзя открывать своё детское лицо. Теперь кроме фар я вижу ещё один фонарь – на крыше автомобиля. Пока полицейская машина проезжает мимо, я надеваю шлем и снова завожу мотор.

На всякий случай я сворачиваю на перекрёстке влево – на жилую улицу, которая отходит от прибрежной дороги. И не зря: в зеркале заднего вида загораются красные стоп-сигналы полицейской машины – она разворачивается, чтобы ехать обратно. Чтобы ехать за мной.

В отчаянии я выжимаю скорость на максимум, и маленький двигатель взвывает в знак протеста. Я, конечно, понимаю, что не смогу обогнать патрульный автомобиль. Я оглядываюсь: машина поворачивает на мою улицу, водитель жмёт на педаль газа, двигатель рычит.

Машина приближается ко мне слишком быстро – её синий фонарь мигает, но сирены пока не слышно. В конце улицы дома стоят широким полукругом – это тупик. Я в западне, нужно тормозить, иначе я рискую врезаться в низкую садовую ограду. И тут я замечаю узкую тропинку между двух домов.

Я с глухим стуком заезжаю на тротуар, чуть не опрокинув мопед, и мчусь к тропинке. Патрульная машина резко останавливается: визжат тормоза, хлопают двери, я слышу за спиной топот бегущих ног.

В начале тропинки, ровно по центру, стоит металлический столб – я сильно рискую, но всё-таки ухитряюсь проехать, всего лишь оцарапав заднюю часть мопеда о стену. Мне удалось оторваться. Я осмеливаюсь оглянуться: два полицейских бегут обратно к машине, чтобы перехватить меня на следующей улице.

Я съезжаю с тропинки, даже точно не зная, где нахожусь. Сворачиваю направо почти наобум – кажется, в сторону нужной улицы. Я в панике и с трудом дышу.

Теперь налево: я услышал полицейскую сирену. Патрульная машина в погоне за мной выезжает на главную улицу. Всё-таки они меня заметили. К счастью, я узнаю улицу: ещё один поворот направо, вот лавка База на углу; сирена всё ближе. Не сбрасывая скорость, я подъезжаю к дому дедушки Байрона. Двигатель гудит слишком громко в ночной тишине, но я совершенно забыл, что будить дедушку нельзя, настолько боюсь попасться полиции.

Я сворачиваю на дедушкину подъездную дорожку, моментально глушу мотор и гашу фары, толкая мопед вперёд.

Сирена внезапно затихает.

Мне очень страшно. Я сижу на земле, весь дрожу и не могу отдышаться. Ни меня, ни мопед почти не видно с дороги, по которой еле ползёт патрульная машина. Полицейские внимательно смотрят по сторонам – я съёживаюсь и практически вжимаюсь в стену.

Но они проезжают мимо, и я выдыхаю. Но всё равно лишь через двадцать минут мне удаётся встать, поспешно добраться в темноте до дома, подняться по лестнице и рухнуть в кровать.

Мне хочется плакать, но есть дела поважнее. Я достаю из кармана письмо – то, что было приклеено под столом в подвале.

Глава 17

Дорогой Ал,

у тебя было достаточно времени, чтобы обдумать моё предыдущее письмо, и есть два варианта развития событий:

1. Ты решил, что твой папа сумасшедший, и рассказал о письме маме или полиции, учителю или другу Жаль, если так, – значит, я плохо тебя знаю. Но это моя ошибка, а тебя я не виню.

2. Ты сделал то, о чём я попросил. Надеюсь, это наш вариант.

Ты справился за неделю, как я просил? Полагаю, что да, и продемонстрировал при этом настоящее мужество. Я специально ограничил срок, для проверки. Ведь было бы проще ждать подходящего момента, ждать и ждать, а в итоге так ничего и не сделать. Я обещаю, Ал: больше никаких проверок. Следующая задача и без того будет невероятно сложной.

Наверное, ты очень напуган. Это нормально. Думаю, я был бы напуган не меньше твоего. Бойся: тогда ты постоянно будешь начеку. Если ты будешь начеку, то не совершишь ошибку. А если ты не наделаешь ошибок, то всё пройдёт хорошо.

Люди всегда мечтали, Ал, о путешествиях во времени – в будущее, прошлое или даже в обе стороны. (Помнишь, когда ты был помладше, мы ходили на спектакль по «Рождественской песни» Чарлза Диккенса? Там Скруджу показывают праздник Рождества в его прошлом и будущем. Кажется, тебе было страшно!)

В последнее время мы грезим о великолепных механизмах, которые будут делать за нас всю работу. Обычно мы представляем себе огромный космический корабль – он несёт нас сквозь столетия со скоростью большей, чем скорость света.

В этом-то и проблема, Ал.

Ведь ничто не может двигаться быстрее, чем свет. Сколько бы ни было энергии в любом источнике, давно используемом или ещё не открытом, – она не сможет обогнать луч света. Если бы это было возможно, то отменило бы все известные нам законы физики. Это значило бы, что физические законы, проверенные веками, – ошибочны.

А мы знаем, что это не так.

Это значило бы, что ошибочны и теории Эйнштейна, но старик Альберт всё ещё смеётся последним над каждым, кто пытается его переиграть. Безусловно, в наших знаниях есть пробелы – но все новые открытия, которыми мы эти пробелы восполняем, доказывают правоту Эйнштейна.

Бозон Хиггса? Готов поспорить, что его скоро откроют. Многие люди работают над этим, ведь эйнштейновская теория его подразумевает.

Инфляционная модель Вселенной? Думаю, скоро докажут и её. Это Эйнштейн тоже предсказывал.

(Нет, я не знаю, что такое бозон Хиггса, но его точно уже обнаружили. И про инфляционную модель Вселенной я что-то слышал в новостях. Браво, Эйнштейн!)

«Скорость света, – сказал Эйнштейн, – это предельная скорость во Вселенной».

Эйнштейн подозревал, что наше линейное восприятие времени – от минуты к минуте, от года к году – не единственно возможный вариант. На самом деле всё может происходить параллельно, а ощущение времени относительно – то есть существует только в нашем сознании. Помнишь его слова о ладони на горячей плите?

То, что мы осознаём как последовательные события, которые идут одно за другим, может быть просто увеличением бесконечного числа измерений, которые происходят одновременно. Ключ к перемещению между ними может быть не в источнике сверхэнергии, позволяющем двигаться со сверхсветовой скоростью, а в математической формуле.

Я знаю, всё это сложно постичь. Не забывай: мы – как золотые рыбки!

Я откладываю письмо и вздыхаю. Кажется, я вообще ничего не понял. А я ведь знаю, что папа старался писать простыми словами.

Вы помните, как изучали умножение в начальной школе? Учитель не спрашивал просто: «Сколько будет пятью четыре?» – а говорил яснее: «Есть пять собак, у каждой – по четыре лапы; сколько всего лап у собак?» И тогда вы лучше понимали математику. Так объясняет и мой папа, а до меня всё равно не доходит.

Я тру глаза и продолжаю читать.

Пока тебе хватит этой информации. Всё остальное ты поймёшь, когда включишь ноутбук.

Это, если ты вдруг не догадался, и есть машина времени.

Она появилась в подвале не сразу, Ал. Я не вставал среди ночи, чтобы прокрасться в тайную подпольную лабораторию. Большую часть работы я делал перед экраном компьютера у нас дома, в кругу семьи.

Расчёты, написание кодов, ещё расчёты…

Когда я убедился, что вывел верную формулу, то вспомнил о бункере. Я установил там необходимую аппаратуру, пока вы с мамой гостили у тёти Элли.

Всё готово: ты можешь отправиться в то время, когда я был ещё мальчиком, и спасти мне жизнь. Пусть сейчас эти слова звучат странно – скоро они обретут смысл.

Теперь дело за тобой, Ал. Отправляйся к ноутбуку и включи его.

Дальнейшие инструкции последуют. Увидимся в 1984 году!

Твой любящий папа. Целую

Глава 18

Я перечитал письмо три или четыре раза. В щёлку между шторами уже пробивается бледный свет.

Я зеваю, но не могу уснуть. У меня в голове шумит: я слышу папин голос. Если закрыть глаза, будет не так грустно: можно даже представить, что он здесь, со мной. Он сидит на кровати рядом – он правда здесь, хотя, конечно, его тут нет. Но я чувствую его запах и улыбаюсь…

…Близилось Рождество, и друзья родителей – Питер, Анника и другие – пришли к нам на ужин. Мне разрешили посидеть с гостями подольше и даже открыть для них бутылку вина. Питер подарил мне двухфунтовую монету, и я отправился в кровать. Но когда папа заглянул ко мне, я ещё не успел провалиться в сон и открыл глаза.

– Привет, – ласково сказал папа и кивнул мне. Он улыбался своей кривоватой улыбкой.

Я улыбнулся в ответ и сонно проговорил:

– Привет.

Мне нравилось, когда папа приходил и сидел рядом со мной на кровати. Я точно знал, как правильно себя вести. Если я был слишком бодрым, папа мог рассердиться и предложить мне включить свет и почитать, пока не начнёт клонить в сон. Но если я притворялся сонным, папа мог сесть ко мне на кровать, погладить по голове и поболтать со мной – особенно если выпил вина.

Я подвинулся, чтобы он мог сесть рядом. Снизу послышался заливистый хохот Анники. Я улыбнулся папе, а он – мне.

– Расскажи что-нибудь, – попросил я.

У папы всегда была в запасе куча историй. Он дополнял их интересными деталями и озвучивал разными голосами – и знакомые истории играли по-новому. Я мог слушать одну и ту же несколько раз подряд, и мне не было скучно.

Когда я просил рассказать что-нибудь, папа обычно отвечал:

– Нет, уже поздно, – но я не отставал, и тогда он говорил: – Но ты их все уже слышал.

Я уверял его, что это неважно (так оно и было), и он наконец спрашивал:

– Что за историю ты хочешь услышать?

И я отвечал:

– Что-нибудь из твоей молодости.

Он крепко задумывался, и иногда я подсказывал ему – так я поступил и в этот раз.

У меня было две любимые истории. Первая – о том, как мама с папой познакомились.

Им было чуть больше двадцати, и вроде бы папа спас маму, когда она тонула в озере. Или в море. Он прыгнул за ней полностью одетым – а может, на нём были только плавки. (Вот поэтому я и говорю, что каждый раз история звучит по-новому.) По одной из версий, мама вовсе не тонула, а позвала папу на помощь только потому, что он ей нравился. Никогда не менялось лишь одно: папа был там вместе с дедушкой Байроном. У них был пляжный пикник или встреча с другими индийцами, они подошли к воде, услышали мамины крики о помощи – и папа бросился её спасать.

Но в тот раз я хотел услышать вторую историю.

– Расскажи о том, как ты сломал зуб, – сказал я.

– Что, опять?

– Да, – я удобно устроился на подушке и подтянул одеяло к подбородку. Я очень любил эту историю.

– Что ж, я был немного старше, чем ты сейчас, – мне было, может, одиннадцать или двенадцать. И дедушка Байрон сделал для меня гоночный карт, который мы тогда называли козявкой…

Я фыркнул от смеха.

– Козявка! Почему вдруг такое название? Это ведь то же, что сопли.

– Не знаю. Ну вот так. Мне кажется, мы называли так всё маленькое и на колёсах.

– Вы взяли колёса от детской коляски?

– Да, нам удалось найти старые колёса от коляски – их-то мы и поставили. Твой дедушка соорудил деревянное основание вроде сиденья и принёс всякие детали с работы: втулки, болты, гайки.

– Он их украл?

– Нет, только не дедушка Байрон. Я думаю, они просто случайно упали ему в карман, когда он проходил мимо – знаешь, как это бывает?

Я рассмеялся. Мне понравилась эта идея: вещи сами катятся и падают кому-то в карман, стоит только пройти мимо.

– Так вот, у этой штуки был только один тормоз – деревянный рычаг на заднем колесе. А ещё я захотел её покрасить, но отыскал только краску от гаражных ворот. В общем, машинка приобрела странный оливково-зелёный цвет.

– Оливково-зелёный? – это была новая деталь.

– Да. Я дал ей название: Маленькая быстрая зелёная машина. Я написал его белым цветом точно по центру.

– Ты никогда мне об этом не рассказывал.

– А сейчас рассказываю. Мы с дедушкой испробовали нашу Зелёную машину, и она действительно была хоть и маленькой, но очень быстрой, скажу я тебе!

– Она нравилась твоим друзьям?

Папа помедлил:

– Наверное… Я не очень хорошо помню. Мне кажется, они обычно были заняты другими делами.

Пауза затянулась, и я легонько ткнул папу локтем.

– И вот однажды я катался на Зелёной машине…

– На Маленькой быстрой зелёной машине, – поправил я.

– Да, конечно, на Маленькой быстрой зелёной машине. Я был один на длинном склоне, который спускается к набережной над волноломом. Ты знаешь это место – там классно кататься!

Я кивнул: мне нравилась набережная. Так мы называли дорожку на стене, ведущую к пляжу. По ее краю стояло металлическое ограждение, чтобы не упасть, и дважды в год прилив поднимался почти на высоту стены: иногда брызги волн даже долетали до людей.

– Итак, я на машинке. Я мчусь вниз по склону и громко кричу слова песенки из телика: «Фан даби дози-и-и»![21] Как вдруг…

– Ты врезаешься в кирпич посреди дороги!

– Именно! Большой кирпич или строительный блок – я даже точно не помню, что это было. Переднее колесо отрывается, и я лечу лицом вниз – бууум!

– Было много крови?

– Крови? Да я выглядел, как после десяти раундов с Майком Тайсоном.

– Что? Кто это?

– Не суть. Я весь в крови – она была повсюду. Один зуб выпал сразу, два других повредились, лицо в царапинах, а в нос воткнулась скоба от оставленной кем-то магазинной тележки.

Я вспомнил эти ужасные подробности и поморщился. Это звучало жутко. Папа продолжил:

– Я реву – даже не от боли, а оттого что Зелёная машина разбилась. И какой-то водитель, проезжавший под склоном, останавливается – я помню, это был синий «Остин Аллегро». Он вытаскивает скобу из моего носа, сажает меня в машину и везёт домой – а я заливаю кровью всё вокруг.

– Ты не поехал в больницу?

– Нет, хотя нужно было. Может, там привели бы мои зубы в порядок. Но твой дедушка сказал только: «Ох, вот это да – ты будто с войны вернулся!» – для полного эффекта папа покачал головой, как дедушка Байрон. – Он отмыл меня и усадил перед телевизором, а на следующий день я уже пошёл в школу.

– Ты был храбрым, – сказал я.

Папа улыбнулся:

– Не уверен. Но после этого происшествия дети в школе перестали ко мне цепляться.

– А они часто это делали? – спросил я, но папа уже встал. Гости внизу всё ещё болтали, и Анника продолжала хохотать. Папа наклонился и поцеловал меня в голову. Я крепко-крепко обнял его за шею: от него пахло вином. Я попытался представить, что кто-то задирает моего папу, но не смог, и обнял его ещё крепче. Потом он аккуратно высвободился и пошёл вниз.

Глава 19

Мама смотрит на меня очень внимательно: я сижу, мрачно уставившись на хлопья, но не ем. Она держит чашку с чаем обеими руками. Мы вдвоём. Стив на несколько дней уехал на какие-то курсы. Судя по листовке на холодильнике, они называются «Новые направления в информационных технологиях для муниципальных библиотек». А Карли всегда уходит рано – мне кажется, во многом для того, чтобы не завтракать со мной и мамой.

Надо сказать, что я плохо себя чувствую, – всё потому, что я практически не спал ночью. Думаю, я уснул не раньше пяти.

– Ты сможешь пойти в школу, Ал? – спрашивает мама.

Нужно вести себя очень аккуратно. Я должен разработать план по возвращению к машине времени, поэтому мне не до школы. Но если я активно выступлю против школы, мама решит, что я притворяюсь. Если буду хрипеть слишком сильно, мама решит, что я притворяюсь. Короче говоря, что бы я ни делал – мама решит, что я притворяюсь, но…

У меня есть одно преимущество. Год назад я не притворялся, а она всё равно отправила меня в школу. Меня вырвало на собрании, и ей пришлось за мной приехать. Я держу этот случай про запас, чтобы использовать в подходящий момент. Сейчас же я применю тактику «Пожать плечами».

Этот жест означает: «Мне плохо. На самом деле, мне настолько плохо, что я не в силах решить, смогу ли пойти в школу. В прошлый раз, когда мне было плохо, ты отправила меня в школу, а меня вырвало прямо на спину Кэти Пеллинг».

Рискованная тактика, но она работает.

– Ты ужасно выглядишь, милый. Я принесу тебе градусник.

Вот и прекрасно: я даже не потратил свой запас, ведь я не прошу её оставить меня дома. Думаю, этот запас мне всё равно скоро пригодится.

Мама суёт градусник мне в рот.

– Подержи его, я сейчас вернусь, – говорит она и выходит из кухни. Её чашка с чаем стоит прямо передо мной, и стоит маме выйти, как я окунаю туда градусник. Красная полоска ползёт вверх – нужно не передержать, а то мама вызовет скорую помощь. Когда мама возвращается, градусник уже снова у меня во рту. Она смотрит на него и качает головой.

– Мой бедный мальчик, – говорит она. – Я же видела, что ты нездоров.

За следующие двадцать минут мама укладывает меня обратно в кровать, ставит рядом стакан воды, приносит ведёрко – на случай, если меня будет тошнить, делает бутерброды – на случай, если я проголодаюсь, и приносит мне стопку книг.

– Я не могу отпроситься сегодня, – говорит она, – но постараюсь прийти пораньше. Отдыхай и позвони мне, если тебе станет хуже. Справишься?

Я киваю, вяло улыбаясь, и жду, пока мама уйдёт. Но она останавливается у двери и морщит нос.

– Чем это пахнет?

Я тоже чувствую этот запах. Пахнет лисьим помётом. Слабая, но ощутимая вонь идёт от груды одежды, сваленной у кровати.

Я принюхиваюсь и говорю:

– Извини. Это я. Живот болит.

Мама поводит носом, склоняет голову к плечу и смотрит на меня с жалостью. Потом она выходит из комнаты.

Как только хлопает входная дверь, я спрыгиваю с кровати и сажусь за ноутбук. Я набираю в поисковой строке браузера: «Эйнштейн», «теория относительности» и «путешествия во времени».

Спустя два часа я засыпаю за столом, подложив под голову руку. Вторая рука всё ещё на мышке ноутбука. Я не особо продвинулся, хотя:

1. Я посмотрел на «Ютьюбе» классный мультик про говорящего кота: он путешествует со скоростью света, и в его космический корабль одновременно попадают две молнии.

2. Я прочитал длинную статью парня, который ведёт по телевизору передачу о планетах. Название статьи внушало надежду: «Относительность для умного двенадцатилетнего ребёнка». Но, наверно, тот ребёнок умнее меня. А я, без всякого хвастовства, достаточно умён – во всяком случае, в математике.

3. Я уяснил: квантовая физика предполагает, что одна вещь может находиться в двух местах одновременно. Но я всё ещё не понимаю почему. И как.

4. Я узнал, что Альберт Эйнштейн не говорил до четырёх лет. А потом заговорил и громко сказал за ужином: «Суп слишком горячий!»

5. Я отчистил лисий помёт с джинсов, прокрутил и высушил их в стиральной машине и убрал в шкаф.

Я сплю целую вечность. Мне снится, что я на космическом корабле, который преследует космическая полиция. Мне снятся Эйнштейн и Джолион Дэнси. Всё и ничто смешиваются в единое целое в моих снах. И наконец мне уже ничего не снится – я сплю глубоким крепким сном.

Глава 20

1. Моя мама великолепно готовит пять блюд: спагетти «Болоньезе», сосиски с картофельным пюре и луковой подливкой, макароны с сыром (когда не добавляет странный сыр), рыбный пирог (когда не добавляет странную рыбу – да, это я об анчоусах) и лазанью по особым случаям. Всё остальное – кулинарные эксперименты. Блюда карри она доверяла папе, а Стив не особо любит острую пищу – так что теперь я ем карри только у дедушки Байрона.

2. Мама никогда не сидела на диете. Она не полная – вовсе нет. Она говорит, что просто прекращает есть, когда наедается. Стив считает, что это необычно. Даже Карли сидит на диете. (Не хочу сказать ничего плохого, но её диета не кажется эффективной.)

3. Мама умеет очень быстро читать. Однажды я засёк время (втайне от неё, чтобы она не старалась специально), когда она читала книгу: так вот, мама переворачивала страницу раз в минуту – что вдвое больше средней скорости чтения. Полагаю, это удобный навык, ведь она работает в библиотеке.

4. Хотя иногда мама читает очень-очень медленно, особенно если речь идёт о поэзии. Тогда она подолгу всматривается в страницу и шевелит губами. За этим очень смешно наблюдать: выглядит так, будто мама не умеет читать.

5. Её любимый поэт – Т. С. Элиот. Я никогда не читал его произведений, но ходил с классом на мюзикл «Кошки» в Королевский театр Ньюкасла – кажется, Элиот написал для него стихи.

6. Родители мамы много лет назад переехали в Ирландию, чтобы ухаживать за её бабушкой, и остались там жить. Мы видимся очень редко. Мама звонит им по телефону, и каждый раз они спрашивают, сколько мне теперь лет. Мама навещает их примерно раз в год, а тётушка Элли ездит к ним чаще.

7. Мама не умеет плавать. Представляете, так и не научилась. В детстве родители иногда водили меня в бассейн – папа заходил со мной, а мама сидела у большого окна в кафе, пила кофе и читала (очень быстро). Она говорит, что ей страшно заходить в воду после того случая, когда она чуть не утонула, а папа её спас.

8. Иногда мама бывает задумчивой: она подолгу смотрит на меня и говорит обо мне «чудо-мальчик». Это мило, но порой я смущаюсь. Мама с папой очень долго пытались завести ребёнка. Врачи говорили маме, что у неё может и совсем не быть детей, поэтому родители были безумно счастливы, когда я появился. (Ура мне!)

9. Её любимый актёр – какой-то парень по имени Ричард Гир; он очень пожилой, седовласый, в очках и всё такое. Она называет его «роскошным» и говорит, что ей всегда нравились мужчины постарше. Это тот неловкий момент, когда я готов выбежать из комнаты, зажав уши руками. (Папа был чуть младше мамы, а Стив старше неё, но не похож на Ричарда Гира. Ничуть не похож.)

10. Я оставил самое интересное напоследок. У моей мамы перепончатые ноги! И у меня, кстати, тоже. Ладно, я сильно преувеличиваю. Эта штука называется «синдактилия»: мизинцы на маминых стопах соединены кожей с соседними пальцами. Это наследственное: маме передалось от её мамы, а дальше – мне. (Мне кажется, в этом есть что-то инопланетное, и я почти никому не показывал пальцы своих ног – да и где бы я мог это сделать.) Штука довольно редкая, но не опасная.

Глава 21

Когда я просыпаюсь, дедушка Байрон сидит в своих жёлто-оранжевых одеждах за столом на кухне и вертит в руках мобильный.

– Чёртовы дети. Не уважают собственность – вообще ничего не уважают. Чёртова глубокая царапина сбоку, и ещё этот отвратительный запах лисьего… – он замечает, как я вхожу в комнату, – лисьих дел. Батюшки мои, какой же смрад.

Когда дедушка Байрон взволнован, его речь становится странной: он говорит безнадёжно устаревшими фразами или переходит на диалект.