Гулок чад тридцатых, как на портомойне.
В портмоне у Раи комнаты ключи:
Сразу отдала бы, был бы только мой бы!
Сразу отдалась бы, кабы повод был!
Без мещанской пошлой гаденькой прикрасы.
Вряд ли объезжали этаких кобыл
Синяя фуражка, алые лампасы!
Цокают бульваром Раи каблуки.
В каждой подворотне гулко отдаются:
«Смерть врагам народа!» – жизни вопреки
Демоны прогресса, эхо революций.
Раю расстреляли в комнате пустой,
Где никто не двигал пропаганду в массы.
Удивили Раю выдержкой мужской
Синяя фуражка, алые лампасы.
Нюрин век
Побег Ребекк сперва на Нюрин век
пришёлся – это помнится из детства.
Потом был год – случился Нюрнберг:
трудилась, было неколи вглядеться.
Лопатила, косила и мела
что можно было – скромно, по сусекам.
У «радива» недвижно, как скала,
Политбюро внимала и Генсекам.
Те обещали скорый коммунизм,
догнать, и перегнать, и обеспечить.
А муж, что был, глядел куда-то вниз,
по стопочке с друзьями портил печень.
Случилась Перестройка, как весна —
всю и?збу и участок подтопила.
И пенсия, как новая война,
пила ей кровь и отнимала силы.
Ходила с председателем в собес —
в райцентр довезли молоковозом,
да там сидел начальник – сущий бес,
хоть был он моложавым и тверёзым.
Начислили – хоть вой теперь, хоть плачь.
Такую не дают для долгожительств.
Какой-то хлыщ, лощёный, как палач,
смеялся: «Денег нет, но вы держитесь!»
Держалась – хоть за стенку, а жила,
на долгий век природа ей вложила
исток неистощимого тепла
и крепкие, почти мужичьи жилы.
И на детей ей жаловаться грех,
и внуки заезжают, не обидят.
«О чём жалеть? Живу не хуже всех,
Пока хожу, глаза маленько видят…»
Всё по её масштабам «вери гуд!» —
тепло избы, на плитке скудный ужин.
И никуда Ребекки не бегут,
но Нюрнберг, похоже, снова нужен.
Убить фашиста
Долгий век агиток гоношистых,
Братских неухоженных могил.
– Дед, а дед! А ты убил фашиста?
– Может статься, внучек, что убил.
Что сказать? Хотя бывало страшно,
Шли гуртом за Родину вперёд.
А убил ли – даже в рукопашной
Кто его, фашиста, разберёт?
Может он, рукой зажавши рану,
Жизнь свою от смерти уберёг
И назад к своей вернулся фрау
В сказочный фахтверковый мирок,
Может статься. А война не сказка,
Убивали, внучек, и меня.
"Мосинка" в руках, шинель да каска —
Вот и вся нехитрая броня.
А снаружи – ужас артобстрела,
Да под танком узенький окоп.
Пуля, что пропела – мимо тела.
Молчалива та, что целит в лоб.
Убивать нетрудно там решиться,
Враг в прицеле – он не человек.
Если снайпер – доведи фашиста
До последней дырки в голове.
Ну, а мы – обычная пехота,
Та царица-матушка полей,
Что убитым не имела счёта,
Хоть жалей о том, хоть не жалей.
Смерть на фронте мелет шибче мельниц.
Человек, что мною ранен был,
Может быть, фашиста этот немец
Через годы сам в себе убил.
Лишь бы жить от той напасти чисто,
Лишь бы людям, что ни говори,
Не пришлось бы убивать фашиста
Ни снаружи, внучек, ни внутри.
Памяти отца
На войне мой отец был снайпером,
