По ту сторону тени

Формально имя – не более чем набор звуков, которым тебя наделяют при рождении, чтобы отличать от других.

В этом нет ничего необычного, имена есть у всех. Причем у некоторых они такие же, как у тебя, у твоих тезок. Но ты еще юн и потому тянешься за остальными, увлекаясь кличками и прозвищами, не понимая, что имя – само по себе ценно, что оно уникально, даже если у тебя есть тезки, что духовным смыслом и весом оно наполняется лишь с течением времени. Иногда на это уходит целая жизнь, а порой, и целой жизни для этого мало.

И тогда человек уходит в небытие таким же, каким пришел в жизнь – безымянным.

Пока ты мальчишка, пока живешь «во дворе», прозвище для тебя – все. Или почти все. Иногда оно и есть истинное звание, отражающее и вмещающее признание твоих достоинств или недостатков. В нем выражена не только вся твоя индивидуальность, но и отношение к тебе твоего окружения. Прозвище надо заслужить. Самые лучшие – индивидуальные. Штампы вроде «Очкарик», «Зануда» или «Ботаник» из уст шпаны звучат не лучше, чем клички дворовых собак.

В нашей школе прозвища были у всех разные по своему потаенному смыслу. У кого-то они были обидные, у кого-то героические, суть не в том – главное, что они были у всех, кроме меня. И это меня угнетало. Сейчас то давнее ощущение какой-то несправедливости, недооценки ушло. Напротив, я бы, пожалуй, даже обиделся, прилепи мне коллеги по работе какую-нибудь кличку. Все-таки есть в этом что-то животное.

Но в детстве я думал иначе. В детстве вообще многие вещи видятся под другим углом. Просто удивительно, как сужается или расширяется мир с годами. Бывает, что значительная его часть выпадает из последующей жизни. Есть, в частности, вещи, которые перестаешь замечать и о которых напрочь забываешь. К примеру, вкус незрелых яблок. А есть то, что в детстве сполна не ощутишь, и что приходит с годами. Например, любовь. Хотя, и она приходит не к каждому.

107

Первым к месту сбора явился Серега. Он был педантом, патологически боялся опозданий и на каждую встречу являлся, как минимум на пять минут раньше срока. Казалось, он жил с запасом, но никак не мог опередить время. А если вдруг его ритм сбивался, Серега не выдерживал и срывался. Тогда мы долго не могли его разыскать. Серега пропадал на дни, а то и недели. Его видели то тут, то там, порой, в компании с довольно темными и сомнительными личностями. Он выпивал, наивно веря, что выпивка могла настроить сбившийся механизм его жизни. Никакая сила не могла его тогда остановить. Он пил до тех пор, пока ритм окружающей жизни не входил в установленное согласие с его внутренним ритмом. Но в ту пятницу он пришел вовремя.

Серега стоял под фонарным столбом. Я заметил его еще издали. Он стоял в конусе голубоватого в сгущающихся сумерках фонарного света. Вокруг было темно, и он мог спрятаться в темноте. Он мог в ней раствориться. Но Серега стоял в конусе света, где каждый мог его видеть, сам оставаясь для него невидимым. Каждый, кто прятался в окружающей свет темноте.

На улице было душно. Моя рубашка с коротким рукавом промокла от пота. А Серега был в легкой кожаной куртке. На голове – кожаное «комиссарское» кепи, на ногах – туфли из грубой кожи на толстой подошве. Не иначе, близилось время очередного срыва. Слишком заметно даже с виду было несоответствие ритмов. Рассеянно поглядывая по сторонам, Серега безразлично курил. Он задумчиво пускал дым через ноздри и оживал только тогда, когда мимо следовал прохожий. Серега был близорук и носил модные очки. Но даже в них он видел мир плохо.

– Давно ждешь? – спросил я.

Его плечи вздрогнули, прежде чем он обернулся и приветственно кивнул. Он предложил мне сигарету. Я закурил. Разговор не клеился, тек вяло и неинтересно в ожидании остальных. Обычно мы собирались вчетвером.

Третьим пришел Сашка – Длинный, как звали мы его меж собой. Его высокую, слегка сутулую фигуру на несколько секунд выхватила из темноты пара фар обгонявшего автомобиля. Сашка шел почти по центру дороги скорым шагом. Он даже не подумал отступить в сторону, когда его обгонял автомобиль. А на короткий возмущенный возглас клаксона выкрикнул что-то грозное и непристойное. Пожалуй, из всех нас он один мог позволить себе такое. Раньше Сашка не был таким, вызывающая дерзость пришла к нему с годами. Он имел право жаловаться на жизнь, но никогда не жаловался. Он жил и боролся с немым и ожесточенным упрямством, как лосось, плывущий из последних сил против бурного речного течения. Чем удивлял многих. У него имелись враги, его много раз хоронили, объявляли спившимся или сошедшим с ума. Масса злых языков на всех углах обсуждали его несладкую жизнь. Но Длинный терпел и скрывал переживания от других.

Как и многие, он заблуждался, думая, что скрыть от других неистовую, бурлящую в тебе злобу на весь мир попросту нельзя.

Она вырывалась из него помимо его воли туго свернутыми клубками ненависти, которые начинали разматываться, едва оказавшись вне его тела. Но с ним мы об этом никогда не говорили.

Последним появился Ваня. Он подлетел к столбу совершенно незаметно. Будто на пустом месте материализовался из темноты. Вечернюю тишину улицы разорвал его бойкий приветственный оклик. В следующий миг он уже счастливо пожимал нам по очереди протянутые руки. Безмятежная улыбка не сходила с его лица, обнажая неровные, некрасивые желтоватые зубы. Удивительно, но эта улыбка не портила, а наоборот, придавала привлекательности его в целом невыразительной внешности. Люди звали его Цыганом – Ваня любил похвастать тем, что в его роду были цыгане. Некоторые верили, ведь он был бойким и чернявым.

106

Мы перешли через дорогу и вошли в бар, носивший «речное» название «Десна». Стоявшая за прилавком продавщица с милым именем Алена – для меня не более чем милым, – дружески подмигнула нам. Затем кивнула, безмолвно говоря, что наш обычный столик свободен. Ее глаза привычно улыбались, но в них не хватало жизненного света. Проходя мимо, я никак не мог отвести взгляда от тоскливой пустоты ее глаз. И снова воображение нарисовало передо мной огромный циферблат, по которому с душераздирающим скрежетом невероятно медленно движутся гнутые и проржавевшие стрелки.

Собственно, баром «Десну» было трудно назвать. Раньше на его месте работал ничем не примечательный продуктовый магазин. Потом из его подсобки изобретательные владельцы сделали нечто, вроде средней руки пивнушки. В небольшом зале места хватило лишь на пять круглых металлических столиков. Вокруг них стояло по четыре металлических стула. Посетители не раздевались, сидели прямо в одежде.

В углу, совсем не к месту, в деревянной кадке чахла от вечного табачного дыма и спиртного перегара ветвистая декоративная роза. Листья растения, которое должно было украшать интерьер, пожелтели и безжизненно свисали вниз. В кадке на земле вокруг ствола розы белели десятки смятых окурков-«бычков».

Огромное, во всю стену окно когда-то служило витриной. Теперь оно было завешено полупрозрачной шторой. В темное время суток с улицы можно было разглядеть то, что творится внутри заведения.

Время было позднее.

Кроме нас, в зале находилось еще несколько человек. Двое мужичков лет пятидесяти, по виду – заводских рабочих, сосредоточенно грызли за соседним столиком воблу. Рыбьи ошметки валялись по всему столу, на котором также стояли шесть пустых пивных бутылок, два наполовину опустошенных бокала и два одноразовых пластиковых стаканчика мутновато-белого цвета. Водки на столе не было, но на спинке стула одного из мужиков висел потертый пакет. Наверняка бутылка с самогоном пряталась там от взора Алены. Таким, как эти работяги, водка стала не по карману.

За столиком у противоположной от нас стены с хмурым видом сидела ярко накрашенная блондинка. Она уныло потягивала джин-тоник из алюминиевой баночки. На вид ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Девица глядела на мир так, словно за ней тянулся шлейф, сотканный из долгих лет скитаний. Она с потаенной надеждой уставилась на нас, когда мы вошли, и завздыхала. Баночка джин-тоника наверняка была куплена на последние деньги.

Вскоре Алена принесла привычный заказ: по бокалу пива и пакетику сухариков. Застыла в ожидании указаний. Цыган заулыбался и о чем-то с ней заговорил. Серега машинально пальцем поправил сползшие на кончик носа очки и схватился за бокал с пивом. Сашка крепкими зубами открывал тугие шуршащие пакеты с сухариками. Новая волна немого отвращения к себе и своему замкнутому кругу захлестнула меня.

Я не выдержал и заказал бутылку водки, пару свежих огурцов и коляску сырокопченой колбасы, несколько кусочков черного хлеба и плавленый сырок. Алена удивленно выгнула бровь, но ушла выполнять заказ. Выпив, мы разговорились. Каждый делился прожитым за неделю. Длинный рассказывал о службе. Он служил вольнонаемным, охранял военную базу, склады с боеприпасами. После службы в армии он перепробовал несколько профессий, но лучше этой работы не нашел.

Цыган без умолку болтал о подрастающем трехмесячном сынишке и заранее приглашал нас на его очередной день рождения, которые отмечал каждый месяц. Серега переживал по поводу своих отношений с очередной любимой женщиной. Я же почти все время молчал, наблюдал за друзьями и вполуха слушал, о чем они говорят. Иногда брал наполненный стаканчик, выслушивал тост и машинально опрокидывал в себя казавшуюся безвкусной водку. Вскоре бокалы опустели. Из табачного дыма выросла Алена и ловко заменила их наполненными. Парни засобирались на улицу, покурить.

– Я не пойду…

Они не возражали. Друзья вышли на свежий воздух, оставив меня одного.

105

Множество мыслей полезло в голову.

– Не помешаю?

Я недовольно обернулся. Возле моего стула стояла девица из-за соседнего столика. На ее губах играла фальшивая, вымученная и до омерзения неестественная улыбка. В руках она сжимала все ту же несчастную банку с джином-тоником. Я снова отметил темные круги под ее глазами, неряшливо, словно наспех замазанные толстым слоем тонального крема.

– Можно присесть?

– Пожалуйста, – равнодушно кивнул я.

Девица уселась на стул Длинного. Закинула ногу на ногу и сунула в рот торчавшую из баночки соломинку. Она была в мини-юбке и вела себя довольно раскованно. Без колготок, в «естестве» ее ноги показались мне некрасивыми. Взгляд невольно задержался на болезненных сине-красных паутинках вспухших прожилок, опутавших ее ноги чуть ниже коленей. Наверное, варикозное расширение вен, начальная стадия. Болезнь, о которой она, возможно, еще даже не подозревает.

Единственная ли из ее болезней?

Девица улыбнулась:

– Выпьем? Угостишь меня? Я водку пью.

– Боюсь, что нет, не угощу.

Она капризно сложила губы.

– Почему? Я люблю водку.

Я посмотрел на нее и ничего не ответил. Девица начинала меня раздражать.

– Вчера ты был гораздо сговорчивее!

– Что?.. – вздрогнул я.

Девица через трубку втянула из баночки и повторила:

– Вчера в кабаке ты был совсем другим. Вот я и повелась на тебя. И ты был не против. Если бы тебя не утащила с собой та брюнетка, у нас могло бы кое-что срастись…

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Она выкатила на меня возмущенные глаза, порозовела и вдруг прыснула от смеха. Я молча следил за ней, теряя терпение и жалея, что разрешил ей присесть за наш столик.

– Нет, вы только посмотрите: он не понимает! – наигранно воскликнула она.

Мужики на миг оторвались от поглощения воблы и недовольно покосились в нашу сторону.

– Вчера понимал, а сегодня нет? Круто! Ну ты и козел! Ты же вчера сам снимал меня в кабаке. Забыл, что ли? Только не надо говорить, что был пьян. Все вы так потом говорите. Сначала охмурите бедную девушку, а потом с глаз долой. Нет, милый, так не пойдет.

– Но я действительно не понимаю, что вы имеете в виду. Не был я вчера ни в каком кабаке. Я вообще туда не хожу. Там собираются не самые приятные люди…

– Я тоже, что ли, не самая приятная? – обиженно скривила губы девица. – А вчера совсем по-другому пел. Эх, если бы не та шалава…

Разговор начинал терять смысл и ничего, кроме раздражения, принести не мог. От дальнейшей необходимости выслушивать ее необъяснимый бред меня спасли вернувшиеся с улицы друзья.

– Тебе что здесь надо? – грубо спросил у нее Сашка и рванул спинку стула, на котором она сидела. – А ну, вали отсюда!

Девица метнула в мою сторону растерянный взгляд. Она ждала поддержки. Поскольку я не изъявил ни малейшего желания прийти к ней на помощь, вздохнула и неохотно поднялась. Поправив на плече ремешок сумочки, обиженно произнесла, обращаясь к Длинному:

– Меня, между прочим, мой друг пригласил.

Сашка вопросительно уставился на меня, удивленно изогнув бровь. Я отрицательно покачал головой.

– Я ей не друг, и я ее не приглашал. Она сама подошла и напросилась за стол. Просила водки.

– Как это сама? – неожиданно взвилась девица. – И вчера, значит, сама, и сегодня?!

– Ты ее знаешь? – еще раз уточнил Сашка.

– В первый раз вижу, – искренне признался я.

– И в последний, – Длинный схватил ее за плечи, развернул лицом к соседнему столику и слегка подтолкнул в спину.

– Как это не знаешь? Я же тебя знаю, – обиженно заныла девица. – Тебя зовут Артем. Ты сам вчера мне говорил.

– Его зовут не Артем, – ответил ей Сашка. – А с такими, как ты, он и разговаривать не станет, ясно? Убирайся отсюда, дуй в свой мир шалав и неудачников.

Девица сдалась, рухнула на свой стул и обиженно сунула в рот соломинку, демонстративно отвернувшись от нас к окну. На этом инцидент исчерпал себя, оставив в душе легкий неприятный осадок. Мы вернулись к пустой беседе, но настроение испортилось окончательно.

104

В детстве я был чувствительным ребенком, эмоциональным. Но никто вокруг этого не замечал и не понимал. Меня считали капризным. Мое беспокойство по тому или иному поводу взрослыми воспринималось как вызов. Нередко меня наказывали, хотя бывало, что причины наказания толком объяснить никто не мог. Возможно, поэтому мне никто ничего толком и не объяснял. Должно быть, взрослые просто хотели продемонстрировать свою силу и превосходство, рассчитывая на то, что я чему-то научусь и не запомню, как проходил урок. Прямо-таки армейский принцип – все средства хороши, чтобы вбить тебе в голову науку.

Трудно забыть несправедливую обиду.

Единственный урок, который я отлично усвоил для себя с тех пор – если не хочешь, чтобы сильные тебя наказали, скрывай от них истинные мысли и чувства. По крайней мере, если это не вступает в противоречия с твоим внутренним эго. Скрывай до тех пор, пока более сильные не начнут думать так, как думаешь ты. И поступай по ситуации.

Тогда тебя могут оставить в покое. И, может быть, даже подарят право на собственное мнение. Самая простая формула выживания: согласие есть гарантия твоего покоя, а несогласие рождает конфликты. Конфликт же, как минимум для одного – в чем-то более слабого, – обычно влечет за собой наказание. Увы, чаще всего бывает, что по каким-то неписанным космическим законам сила, в отличие от справедливости оказывается не на твоей стороне.

Впрочем, есть у человека такая особенность: он может принять и счесть справедливым наказание за проступок, который совершил, может простить наказание за проступок, которого не совершал, но никогда не примет и не простит наказание за инакомыслие. Это все равно, что назначить ни в чем не повинному человеку за убийство, которого он не совершал, пожизненное заключение. Его осудят, и он годами будет мерить шагами четыре квадратных метра своей камеры-одиночки. С тоской будет смотреть сквозь зарешеченное оконце под потолком на далекое свободное небо. И страдать от собственного знания: он ни в чем не виноват, он был прав, а не правы были те, кто его сюда поместил.

Но изменить он ничего не сможет, ведь сила – не на его стороне.

У ребенка в этом отношении практически нет шансов на спасение. Он – узник семейных догм и традиций с рождения, вынужденный подчиняться силе и воле взрослых. Трудно учиться, когда никто ничего не объясняет, и до всего приходится доходить своим умом.

В детстве жизнь порой не оставляет иного выбора, чем собственный опыт.

Чтобы понять, что такое высота, ребенок должен упасть. Чтобы понять, что такое электричество, он должен сунуть пальцы в розетку. Чтобы понять, что такое точка зрения, он должен вырасти и научиться мыслить. Самая трудная задачка. Ребенок не может пощупать мысль руками. Поэтому наказание за вольнодумие и инакомыслие лишь утвердит его в том, что он был прав, даже если он ошибался. Для ребенка нет ничего страшнее такого наказания. Оно необъяснимо. Вот почему я предпочитал молчать, скрывая свои думы от других.

Я свято следовал этому правилу до тех пор, пока смутные и размытые чувства не превратились в четко очерченные предчувствия, скрывать которые было невозможно. Они рвались на свободу сами собой. И не было сил, которые могли бы их сдержать.

103

Годам к шести я обнаружил у себя способность предсказывать чужую беду.

Впервые это случилось со мной на детской площадке. Мне тогда было почти шесть лет. Я мало что помню из того возраста, но эпизод с детской площадки навсегда врезался в мою память. Я помню все очень отчетливо. Вплоть до того, что на стойках качелей облупилась зеленая краска. На скамейке рядом с ними читала книгу старушка в малиновом берете. Она казалась мне бесконечно древней и дряхлой.

Моя собственная бабушка, которая и привела меня на площадку, неподалеку судачила о чем-то со своей случайно встреченной знакомой.

Стояла поздняя осень, было прохладно. Неприятный, влажный ветерок гулял по площадке. Я сидел на качелях, крепко сжимая руками холодную сталь цепей, которыми они крепились к остову, и ждал бабушку. Мне не позволяли раскачиваться самостоятельно. В то время мне ничего не позволяли делать без присмотра.

На качелях, расположенных на другой стороне площадки, прямо напротив меня сидела прелестная белокурая девочка примерно моего возраста. Она находилась далеко от меня, но я все же хорошо видел ее милое личико. Девочка приходила на площадку со своей бабушкой. Той, что читала книгу на скамейке. Всегда в одно и то же время. Как раз тогда, когда туда приводили меня. Той осенью кроме нас на площадку почти никто не ходил. Многие мои сверстники, достигшие шестилетнего возраста к сентябрю, уже учились в школе. Я был рожден в январе. Родители не решились отдать меня в школу в возрасте пяти с половиной лет. Тот год я провел дома.

Девочка слегка раскачивалась. Казалось, она тоже не сводила с меня глаз. Я не знал, кто она такая и как ее зовут. За все время мы ни разу не обмолвились и словом. Просто присматривались друг к другу издалека. Как собаки, которых во время прогулки никогда не спускают с поводка. Порой, меня переполняло желание подойти к ней и познакомиться. Было интересно узнать, кто она такая и как живет. Мне недоставало общения со сверстниками.

А она казалась очень милой девочкой.

В то время я еще не знал смущения, свойственного юношам при общении с девушками, но познакомиться с девочкой мне не позволяла бабушка. Она постоянно твердила, что знакомства надо заводить осторожно и избирательно.

– И только с теми девочками, которых ты знаешь, – строго добавила она, смерив недовольным взглядом милую девочку.

– Но как же я их узнаю, если сначала не познакомлюсь с ними? И какой смысл в том, чтобы знакомиться со знакомыми девочками? – недоуменно спросил я и в ответ получил невразумительное бабушкино ворчание.

Незаметно я начал раскачиваться. Казалось даже, что качели раскачиваются сами собой, помимо моей воли и без моего участия. Потом я заметил, что мои качели раскачиваются в такт качелям девочки. Она раскачивалась с легкой улыбкой на устах, не сводила с меня взгляда и бросала мне немой вызов. Я отчетливо чувствовал его.

Девочка раскачивалась все сильнее. Вместе с ее качелями так же стремительно раскачивались и мои, словно они были связаны друг с другом невидимой нитью. Я крепко держался за цепи. Мне стало жарко, а потом вдруг родилось предчувствие. Я ощутил тревогу, но сперва, по ошибке, принял ее за собственный страх. Уж слишком сильно я раскачивался. Бабушка по-прежнему ничего не замечала. Земля, песочница, горка, верхушки деревьев, небо – все по очереди мелькало у меня перед глазами.

Потом страх ушел, а предчувствие осталось. Я откуда-то знал, что спустя некоторое время где-то поблизости с кем-то, кого я знаю, должно произойти нечто очень плохое. И снова страх мерзкой липкой волной с головой накрыл меня. Я испугался так сильно, что закричал:

– Бабушка! Бабушка!

Бабушка услышала мой зов. Она обернулась и отчаянно всплеснула руками, увидев, что я раскачиваюсь без нее. Бабушка тут же забыла о своей знакомой, бросилась ко мне и с трудом остановила мои качели. Она хотела отругать меня, но едва ее взгляд скользнул по моему лицу, как губы ее дрогнули и на них застыли готовые сорваться слова. Она заметно побледнела.

А я рвался с качелей на землю и кричал не своим голосом:

– Бабушка, миленькая, скорее, сейчас с этой девочкой случится что-то очень плохое! Бабушка, миленькая, помоги!

Слова вырывались помимо моей воли. И тогда я понял, что боюсь не за себя, а за девочку. Бабушка растерянно обернулась.

– Ну что ты, внучек, что может случить…

Ее прервал пронзительный высокий крик, перешедший в визг, от которого внутри меня все похолодело. Иногда мне кажется, что я до сих пор слышу его по ночам, во сне. Я не видел, что происходит. Бабушка загораживала обзор. Когда я попытался выглянуть из-за ее спины, она резко повернулась ко мне и крепко схватила меня за плечи.

– Не надо туда смотреть, не смотри туда, – торопливо пробормотала она, глядя на меня стеклянными, серьезными глазами.

– Почему? С девочкой что-то случилось? Что-то очень плохое?

Бабушка не ответила. Она развернула меня и, подталкивая перед собой, увела прочь с площадки.

102

Ту девочку я снова увидел через два дня. Оказалось, что она жила в соседнем доме. Ее похоронили в маленьком гробике, который до смешного казался игрушечным. Его поставили перед подъездом на двух вынесенных из дома табуретах, чтобы каждый мог подойти к ней и попрощаться. Тогда я не понимал всей глубины смысла происходящего.

Церемонии, даже траурные, порой похожи на игры, и мне все происходящее в тот день тоже казалось игрой.

Я подошел к игрушечному гробику. Я был один, без бабушки, которая, впрочем, тоже наверняка стояла где-то в толпе. Меня выпустили погулять одного, и что-то привело меня сюда. Я подошел к гробику, держа в руках игрушечный автомат, с которым собирался поиграть во дворе. Меня не прогоняли, и это придавало храбрости. Табуретки были высокими. Пришлось приподняться на цыпочках, чтобы заглянуть в гробик. Девочка лежала там – чистая, одетая в белоснежное платье и укрытая белоснежным саваном. На голове ее был повязан ослепительно белый платок, под которым притаились прибранные волосы. Внезапно меня охватило неодолимое желание заглянуть под платок и убедиться в том, что и волосы девочки тоже ослепительно белые. Я был в этом уверен.

Передо мной покоился настоящий ангел.

Девочка лежала с закрытыми глазами. Меня поразило ее спокойное, фарфоровое личико. Хоть на витрину выставляй, до того оно было изящно и совершенно. Плотно сжатые бирюзовые губы казались такими серьезными, что я в какой-то момент едва не рассмеялся. Настолько нереальным и забавным казалось мне происходящее. И только когда за моей спиной раздался надсадный плач мамы той девочки, я осознал, что вижу ее в последний раз.

Я не мог ухватить грань понимания: девочки уже нет, и в то же время она еще лежит передо мной.

На меня навалилась нестерпимая грусть. Пытаясь стряхнуть ее с себя, я отошел от гробика и затерялся в толпе. Такова была моя первая встреча со смертью. Лишь много лет спустя мне удалось узнать, что нелепо погибшую девочку звали Маша. Она сломала себе шею, сорвавшись с качелей. С тех пор всякий раз, когда тревожное предчувствие вновь посещает меня, перед моим мысленным взором неизменно встает фарфоровое личико девочки, смиренно покоящейся в игрушечном гробике.

Уж очень милой она была.

101

Иногда мне кажется, что Маша была предназначена мне судьбой. В такие минуты я думаю только о ней. В такие минуты нельзя думать о чем-то еще. Хорошо, если под рукой оказывается бутылочка пива. Если нет, сойдет и сигарета, хотя курить я не люблю и стараюсь избавиться от этой вредной привычки. Думаю о том, как могла бы сложиться жизнь, моя и Маши, не сорвись она тогда с качелей. Девочка выросла бы, вырос бы и я… Кем бы она стала? Какие интересы двигали бы ею по жизни? Какие цели она ставила бы перед собой? Какие мужчины нравились бы ей?

Какою бы она стала?