Худая, миниатюрная, максимум метр шестьдесят, кожа – молоко, словно она мало бывает на солнце, сквозь домашнюю тонкую футболку торчат ключицы и острые плечи, невероятно соблазнительно просвечивают тугие вишнёвые сосочки. Мне стоит большого усилия не облизнуть губы, глядя на эти вершинки. Волосы у девушки длинные, густые, тёмно-каштановые, крупно вьются, стянуты в хвост простой резинкой, но пряди растрепались, вылезли на острые скулы и смешно торчат во все стороны. И она не пытается казаться лучше, чем есть, не жеманится, не дёргается, не поправляет причёску, просто смотрит в глаза, как маленький буравчик, – крошит кристаллик, входя внутрь меня, и сводит с ума. Цвет лица у девушки бледный, а вид измождённый – это не из-за болезни, она словно на заводе отпахала трое суток. Ей поспать нужно. И поесть нормально. Срочно.
Согреваю мембрану фонендоскопа дыханием, что не остаётся незамеченным – девушка тихо выдыхает, скользя взглядом по моим рукам, чтобы снова судорожно потянуть ноздрями. Приблизившись максимально, немного приподнимаю край её футболки и прикладываю к голой молочной коже инструмент. Вроде нагрел головешку, но девушка всё равно дёргается, как будто её током ударило.
Сердце работает на пределе. Бух. Бух. Бух.
И моё в унисон. Трах. Трах. Трах.
Она не дышит… смотрит на меня, замерев, будто я её пришпилил на иголку, как бабочку.
– Всё хорошо. – Приходится прочистить горло, голос совсем сел. Отстраняюсь, потому что задыхаюсь в обволакивающем меня женском аромате и буквально захлёбываюсь в холодных волнах её глаз. – У малышей ангина.
Девушка, судорожно сглотнув, кивает, а я смотрю на неё, жадно изучая, и говорю на автомате:
– Жаропонижающее меньшей сейчас вколю, выпишу нужные антибиотики и лекарства для обоих. Сейчас ещё Михаила осмотрю, но, похоже, ему уже и правда легче. – Дожидаюсь её реакции. Девушка испуганно хлопает ресницами и косится на детей. Разглядываю мамочку и с хрипом договариваю: – Обильное питьё, фрукты и витамины. Пока воздержаться от хлеба и орехов. Свежий воздух, солнце и прогулки. Если вдруг дочке завтра станет хуже, звоните, заберём в стационар. Главное, не волнуйтесь.
Девушка слабо кивает, моргает, словно гонит прочь слёзы и, отвернувшись от меня, смотрит на детей со щемящей любовью. Так на своего малыша всегда смотрит Настюшка Гроза, жена моего лучшего друга. Одного из тех, кому повезло найти свою половину. Но им легче… У них моей особенности нет.
Облегчённо выдыхая и кутаясь в одеяло, девушка ложится на бок.
Мне трудно рядом с ней. До того трудно, что я поднимаюсь на каменные ноги и какое-то время хмуро смотрю в пол, устланный стареньким пошарпанным ковром, а когда наконец получается двигаться, возвращаюсь к малышке Юле.
Девочка облизывает пальчики, но, столкнувшись со строгим взглядом брата, тут же стыдливо прячет ручку под одеяло.
– Пока Миша уберёт посуду, мы сделаем тебе укол. Плакать не будешь, Юла?
Девочка зыркает на брата, а тот поддерживает её тёплой улыбкой. Мол, я всегда рядом, ничего не бойся.
– Не буду, – уверенно обещает малышка, переводя на меня осознанный взгляд из-под русой торчащей чёлки. – Юлой меня папа называл…
– А мне можно? – Подмигиваю, доставая шприц и ампулы с нужным лекарством.
– Конечно. – Девочка держится молодцом, но по её туманному взгляду понимаю, что температура и болячка забирает силы.
– Ложись на животик, – прошу малышку и, пока она медленно мостится, устало потираю глаза и сжимаю переносицу.
Как же я далёк от нормальной жизни! Друзей, знакомых и любовниц хоть отбавляй, а счастья нет. У этих малышей нет нормального питания и крова, но зато они есть друг у друга.
Они – настоящая семья, и это так классно, что я поворачиваюсь к их матери, чтобы снова, как мазохист, утонуть в её глазах, но девушка, подложив ладошки под щёку, уже сладко спит.
Миша, вернувшись с кухни, первым делом идёт к матери и осторожно укрывает её плечи одеялом. Такой нежный и заботливый поступок, что у меня на миг заклинивает в груди. Он совсем кроха, но уже настоящий мужчина. Мальчишка жестом показывает Юле «Тихо», а потом переводит на меня осознанный взрослый взгляд, бурлящий синими холодными водами. Ему по виду, вытянутому росту и гранёным скулам, лет двенадцать, не меньше, хотя я же видел дату рождения в заявке и считать умею – ему почти десять. Может, Крис промахнулась, когда записывала Ласточкиных на приём? Хотя всё ещё зависит от физиологии отца. Если тот крупный, как я, то и сын будет рослым.
Мальчишка оценивает меня как-то иначе, будто примеряется, может ли доверять.
Я скидываю маску на подбородок, чтобы открыть лицо. Вдруг это поможет и дети не станут паниковать и бояться, потому что оставить их одних в таком болезненном состоянии я не имею права как врач, а как мужчина всё ещё поглядываю на загадочную девушку, что давно и крепко спит, и хочу выяснить, что я в ней нашёл, если искрит – явно что-то разглядел за такой короткий срок.
Слабо улыбаюсь малому и девочке, что всё ещё недоумённо на меня глазеют и молчат. Есть в них что-то дикое и необузданное, своевольное, но в какой-то степени правильное и притягательное.
Плечи мальчика вдруг опускаются, взгляд теплеет, и он, поправляя домашнюю мятую футболку, подходит к нам. Ничего не говоря, устраивается рядом с сестрой, и она отодвигается на середину большой кровати, ближе к маме, тянется обнять её ручкой, но мальчик перехватывает ладошку девочки на лету и шепчет:
– Не буди.
Малышка сопит обиженно, но всё-таки поворачивается на бочок, вновь лицом ко мне, подкладывает под пухленькие щёчки кулачки. И в этот миг она так похожа на спящую рядом женщину. Светлолицая, ровный носик, закрученные густые ресницы и цвет глаз – плавленое олово. У пацана черты лица более острые, хищные, крупные, волосы чёрные, а глаза не серые, а сине-голубые. Наверное, в отца пошёл.
Оглядываюсь в поисках книги или журнала, но в комнате есть лишь высокий совдеповский шифоньер, и на нём сверху выложены вязаные игрушки. Ни одной книги. Возможно, они в столе, что прижат к окну, но я не стану тревожить ни мать, ни детей, чтобы что-то найти.
Чем же детей занять, пока девушка спит?
– Ты сказки любишь, Юла? – спрашиваю тихо.
– Люблю. – Юля прижимается к ладошке брата, а он хмурится. – Те, что мама рассказывает, – делится малышка и устало прикрывает глаза.
Теряюсь. Выбор-то бесконечный. Какие сейчас истории популярны у семилетних детей?
– А что самое любимое? – пытаюсь сузить поиск. Я сказок много знаю, но хотелось бы учитывать пожелания публики.
– Мама сама их сочиняет, – шёпотом хвастается Миша. Обнимает сестру, широким жестом притягивая к себе, ласково поглаживает по голове, и малышка утыкается лбом в его плечо и замолкает. – Какая ты жаркая… – недовольно бурчит мальчик, но и сам вдруг прикрывает глаза. Сон одолевает стремительно, особенно когда несколько дней провёл в горячке.
Я сижу не двигаясь на краешке постели, рассматриваю спящих детей и девушку, впитываю в себя их любовь. Наверное, это так называется. И только когда ноги немеют от неудобного положения, поднимаюсь и бреду из комнаты, чтобы выдохнуть и прийти в себя.
Прикрывая за собой дверь, бросаю последний тревожный взгляд на девушку. И сердце галопом выскакивает под горло, запирая дыхание. Она такая нежная и красивая – тоже такую заботливую жену себе хочу, даже под ложечкой сосёт от зависти. Но где же её муж, вот в чём вопрос?
Горчит во рту от нелепого предчувствия, что с Ласточкиной не всё в порядке. И бабка ещё эта глазливая, её бредни до сих пор крутятся в голове, как заевшая пластинка.
«Сорвёшься – отвернёшься от судьбы своей, справишься – награда будет горькой, но заслуженной».
В этой фразе нет никакого смысла, но я всё равно повторяю её про себя как мантру.
Справлюсь? С чем? И что за награда? Горькая… Зачем мне горькая, я сладкую хочу.
Что-то сегодня явно пошло не так. Вот как вошёл в этот подъезд – словно в новую жизнь прыгнул. Мистика какая-то…
Халат оставляю в коридоре на крючке, туда же отправляю пальто, на хлипкую полку вмещаю портфель, прохожу по узкому коридору в полной темноте и попадаю в кухню.
Кот уже тут, когда только успел смотаться из комнаты, и следит за мной из-под стола, где стоит небольшая пустая плошка, видимо для его корма, а рядом баночка с водой. Хотел подойти погладить пушистика, но он предупредительно зарычал.
– Ладно, охранник семьи, я тебя не трогаю. – Вскидываю ладони и скептическим взглядом оцениваю квартиру.
Однокомнатная. И сейчас кажется ещё меньше, чем с первого взгляда.
Кухня скромная, старая печка, кроха-умывальник, никаких бытовых приборов – микроволновки или кофеварки. Мебели критический минимум. Старые советские шкафчики в ряд над печкой и мойкой, миниатюрный обеденный стол давно рассохся и требует отпуск на помойке, в перекошенном от старости холодильнике мышь повесилась, две кривых картофелины, подгнившая морковь в отсеке для овощей и молоко в бидончике, но и того мало осталось. На узких полках, слева от печки, ни крупы, ни хлеба, ни чая. Зато пышно зеленеет традесканция, спустившись почти до пола. В шкафах тоже пусто. Ни хрена, даже в баночке с надписью «Манка» ни зёрнышка. Сахарница пустая, в солонке на самом дне. Из посуды нашёл несколько тарелок, две скромные железные мисочки, две небольшие кастрюли. Сковорода стоит на краю печки, чуть в стороне четыре чашки, те самые, в которых Миша приносил чай – уже вымытые и перевёрнутые на сушке. Тут же единственная более-менее новая тарелка с золотым ободком, на которой мальчишка приносил бананы.
Растираю кулаком ноющую не по-детски грудь. Почему эта женщина с больными детьми в таком жутком положении? И они ещё вызвали на приём дорогущего частного врача. А платить чем? На жратву явно не хватает.
Ситуация до того странная, что я невольно морщусь от покалывания между рёбрами и снова открываю холодильник. Пусто, точно в моём сердце.
Как они выживают? Где мужик, который наплодил малявок? Он что, не может семью свою прокормить? Алкаш? Хотя я в квартире даже намёка на мужика не вижу, ерунда какая-то.
Так-с.
