Врач, не сводя с меня пронзительных глаз, перехватывает купюры, уводит руку в сторону, будто прячет их в карман, а я тихо выдыхаю.
Сейчас он уйдёт, и всё будет как раньше.
По глазам вижу, что не узнал. Я сильно изменилась, больше не стригусь коротко и не крашусь в золотисто-пшеничный. И теперь я не глупая весёлая дурочка, что верит первому встречному.
– Спасибо, что помогли и присмотрели за детьми. Если я что-то ещё должна, говорите. – Пытаюсь отстраниться, но мужчина не даёт, нависает сверху. И если бы не прошлое, я бы оттолкнула его, погнала грязной метлой, но я помню наши поцелуи, нашу первую ночь. Нашу каждую ночь. Я помню всё…
А он нет.
– Должна, – вдруг сипло отрезает Давид и, неожиданно быстро подавшись вперёд и зажав меня в своих руках, прижимается губами к моим губам. Я не успеваю сделать вдох, крикнуть, запротестовать, как горячий язык пробирается внутрь и вытворяет во рту такое, что сложно назвать поцелуем. Это чистый секс. Животный и жадный.
– Извините. – Врач отстраняется так же резко, как и прижался, заталкивает меня в квартиру и, исчезнув в коридоре, захлопывает дверь.
Я какое-то время стою ошарашенная его поступком, поворачиваюсь спиной к двери и, утыкаясь взглядом в потолок, молю, чтобы он и вправду ушёл. Не смогу пережить очередной апокалипсис души… не смогу.
Стою несколько минут не двигаясь и не дыша. В подъезде что-то шумит, бу?хает, шуршит, лифт с вибрацией уезжает, оставляя меня в полной тиши.
Я обнимаю себя, чтобы усмирить нервы, взять себя в руки и пойти к детям, но цепляю пальцами пухлый карман спортивки. Вытаскиваю наружу стопку моих купюр и со стоном прижимаюсь к стене.
Нечестно теперь прикидываться хорошеньким… Давид.
Глава 5
Давид. Наши дни
Ступая в грязную кабинку лифта, натурально плыву. Не обращая внимания на изгвазданные стены, прижимаюсь лбом к стене и стискиваю до предельного хруста зубы.
Остаюсь в скрипящей механизмом капсуле, под ногами дрожит земля, норовя меня опрокинуть.
– Твою мать… Твою же матушку, ядерная твоя жажда! Тварь-тварь-тварь… Зря поцеловал. Зря! Пиздец!
Очнувшись от резкой боли, понимаю, что разбил кулаком пластик, а заодно и руку, но лифт не остановился, не вернул меня на седьмой этаж, куда рвалось тело, а благополучно выплюнул меня во тьму первого.
На улице стыло дует ветер, выжигая жар и пуская по телу мелкую дрожь, и пахнет дождём. Город зажигается огнями, размытыми от высокой влажности, а я, качаясь, иду к авто. Но не в силах открыть дверь. Руки и ноги трясутся от желания вернуться и продолжить… Сдавить горло этой упрямой женщине и трахать её до звёзд под веками. Усладить так, чтобы смеялась и почувствовала себя счастливой до кончиков густых волос.
Пока нянчился с малявками, я будто узнал о её жизни всё. Бедная. Одинокая. Брошенная с вагоном проблем женщина. Оглушительно красивая, не осознающая свою ценность лично для меня. Но и ясно дающая понять, что меня в свою жизнь никто просто так не пустит.
Терпеть не могу ломающихся женщин. Обычно избегаю, но сегодня и сейчас у меня срыв… башки из-за этой… Ласточки. Ласточки, твою ж мать!
Набираю ближайший номер, но Крис долго не отвечает, а потом, недовольно сопя в трубку, всё-таки появляется на линии:
– Что? – И кому-то в сторону: – Погоди, шеф звонит.
Повернувшись к капоту задницей, приподнимаю голову, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и натыкаюсь на огонёк окна на седьмом этаже. Безошибочно нахожу квартиру, будто караулил Ласточку под подъездом не один день, и замечаю лёгкое движение шторы. Вру. Далеко слишком, а я не зоркий орёл, чтобы так видеть, но мне хочется, до безумия и хруста костей хочется, чтобы она смотрела. Чтобы мучилась вопросами, кто я и зачем её поцеловал. Потому что в следующий раз я приду к ней не как врач…
– Давид Рустамович, что вы хотели? – слышу в трубке ласковый голос. Какой наигранный официоз. Кристи явно развлекается, и я звоню не вовремя.
Сказать, что нужна её маленькая услуга, язык не поворачивается. Бросаю взгляд на окно Ласточки. Свет погас, а мне всё ещё чудится, как малышня возится на кухне с тестом, как старательно лепят пельмени, как ходят на цыпочках по квартире, чтобы не разбудить маму. Боже, почему эта семья не моя?
– Срочных не было? – Оживаю, но голос получается сдавленным, хриплым.
– Никого. Всех остальных перенесла на завтра и послезавтра. До вечера будет забито, так что сегодня лучше выспаться.
– Вот и отлично. Рад был тебя слышать, отдыхай.
Она хихикает, но снова не мне, а кому-то рядом, но я не обижаюсь – у нас нет ни чувств, ни обязательств друг перед другом.
– Спокойной ночи, Давид Рустамович.
Стоит отключиться, как телефон пиликает снова, и я, увидев номер, невольно поджимаю губы.
– Вспомнил о сыне на ночь глядя? – язвлю, принимая вызов.
– Это Маргарита. – Голос сестры, подавленный и сиплый, отрезвляет. – Отец сегодня… умер, – звучит на другой линии, а я тяжело выдыхаю.
– Сейчас приеду.
С отцом за последние годы так и не поговорили нормально, я лет тринадцать дома не был. Папа при каждой встрече корил меня за беспорядочные связи, будто следил за мной, хотя я ничему и никогда не удивлялся. Он часто высказывался, что единственный сын у него непутёвый, мол, не привёл домой достойную девушку, не настрогал внуков, а я злился. Злился на то, что он не понимает и не пытается помочь, только требует. Выбросил в восемнадцать на вольные хлеба и ждал, что я святошей стану.
А я поступил на медицинский, тянул всё сам, брал только копейки с маминого счёта, что она оставила мне в наследство. Полностью отказался вообще иметь дело с папиным бизнесом и достатком. Пусть всё сестре остаётся, мне эти миллионы ни к чему.
Почему телефон отца из списка не удалил, сам не знаю. Как дурак, надеялся, что он осознает, что я его сын, в конце концов.
Но о мёртвых либо хорошо, либо никак. Да?
Сажусь за руль и понимаю, что возбуждение как рукой сняло. Мне что, нужно родных хоронить, чтобы не выворачивало так? Ненавижу это. Себя больше всего. Может, если бы не ввязался в нелепые, ненужные отношения с Веснушкой… была бы у меня и семья, и дети, и красавица-жена. Я бы не выкорчёвывал из себя чувства, не пытался найти любовь там, где её быть не может.
– Явился не запылился, – с порога ворчит бабушка и, презрительно морщась, отворачивается от меня.
– И я рад тебя видеть, бабушка Фаня. – Всё равно подхожу к ней, обнимаю маленькие плечи и притягиваю старушку к себе. Целую в висок и чувствую, как она подрагивает от нервов. Сын всё-таки умер.
– А я тебя нет, Давид, – почти шипит, пытаясь отстраниться, но я не пускаю.
– Знаю. – Только теперь отхожу и без приглашения присаживаюсь за стол.
– Мог бы и не приезжать. Больной отец не нужен, а мёртвый и подавно. – Бабушка смотрит на меня сквозь слёзы, а я невольно веду плечом и всё-таки роняю взгляд в пол.
– Папа не говорил…
– А кто ты ему, чтобы говорить? Не сын так точно. – Глаза когда-то любимой бабушки сужаются в тёмные щёлки. – Приехал, чтобы наследство у Марьки забрать? Да, подонок?
– Что? – Отклоняюсь на спинку стула, отчего та опасно взвизгивает. Находиться в этом доме неприятно, а выслушивать нелепые обвинения – вдвойне.
– Что слышал…
– Ба! Хватит, не нужно сейчас. – Марго устало прислоняется плечом к косяку и, скрестив руки перед грудью, бросает на меня холодный взгляд. – Ну, привет. Братец.
– Смотрю, и ты не скучала? – отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжёт от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом. Думают, что мне всё равно? Да пусть думают – так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.
