Протягивает крючковатые пальцы с длинными ногтями, изъеденными черным грибком.
– Сам виноват, – Денисов отпинает грязное тело от входа. Нищий остается неподвижным, распластанный под ледяным ливнем.
Следователи окунаются в американский дух псевдо-свободы. Пустые столы, как несуразные грибы, выросшие под ядовитым дождем. Фролов отряхивает пальто от прилипчивой влаги, осматривается. Все, как прежде. Ничего не меняется. Американизмы льются с темного потолка, разлагаются на банальные составляющее: тлетворный запах пережаренных сосисок, плоское тремоло стейтовского гимна… Стены светятся фальшивой кирпичной кладкой вековой давности. Одноэтажный рай, упокоенный под филадельфийским солнцем.
– А пахнет как, – Денисов тянет носом, как длинноногая гончая.
В углу дряхлеет пыльный музыкальный аппарат – ушедшая эпоха виниловых пластинок, черного кружева старинных мелодий, что-то вроде… Фролов вспоминает, что насечено на пластиковую коробку… кажется, Битлз или… Однажды Лиза (когда мерзкого хозяина-толстяка не было на радаре заведения) пыталась запустить шкатулку, но… ничего, кроме скрипа иглы… этот тихий звук (тц-ттц-тц-ттц) всколыхнул тогда что-то внутри Фролова. Он чувствовал страх. Словно касание призрака.
Хозяин заведения (Фролов, на удивление, помнит его очень хорошо) нависает над барной стойкой, тучный красномордый мужик, облачённый в зелёный хитон. Встречается взглядом со следователем. Что-то мелькает в его блеклых глазах. Вспомнил. Точно вспомнил. Фролов уверен. Пухлые губы слегка вздрагивают.
Денисов плюхается за первый попавшийся стол и делает заказ через потоковое меню. Фролов садится напротив, упирается взглядом в щербатую поверхность фальшивого дуба, потом на свои холодные пальцы, сцепленные в замок.
– Иногда пристрастие к потоку переходит все границы, – говорит Денисов.
– А?
Денисов пожимает плечами, снимает мокрую восьмиклинку, кладёт ее на стол, растекается по мягкой софе.
– Думаю, это какой-то заговор. Ну, знаешь, с этим потоком. Не может быть так просто, чтобы поток настолько сильно захватил сознание людей. Сам подумай. Это как наркотик. Уже нельзя без него. Если не спускаться, начинается ломка.
– Ну не знаю, у меня такого нет.
Денисов усмехается.
– Это тебе так кажется. Да ты бы и не признался.
Фролов чувствует запах готовящихся хот-догов, заказанных Денисовым. Больше не для кого готовить, они здесь одни. Мерзкий душок конденсируется на блеклых стёклах, осаждается на перегретых рецепторах.
– Люди, – говорит Фролов, – хотят быть счастливы. И поток… он даёт это ощущение.
– Ощущение. В том и дело. Всего-то ощущение. А ты, вот… ну не ты лично, имею в виду… как сидел в обоссанной кабинке, по уши в грязной воде, так и сидишь. Обман, и только. Все это симуляция. Ты не можешь быть счастливым в симуляции.
– Счастье, – говорит Фролов… его ладони сцеплены в тугой замок, мертвенно-бледные, обтянутые сеткой кобальтово-синих вен. – Оно, ведь, субъективно.
– Счастье-то?
– Субъективно, и зависит только от того, что человек чувствует в этот момент.
– То есть, хочешь сказать, даже эти сраные наркотики..?
Фролов кивает.
– Согласен. Во всем, – на мгновение застревает, слыша перекличку далеких каблучков из закулисья американских интерьеров, – во всем нужна мера. Когда человек зависим, в этом нет ничего хорошего. Но я сейчас не об этом… Есть… есть еще одна причина, почему нельзя… почему не стоит полностью доверяться потоку. Квантовые компьютеры пока не разрешили полностью все уравнения.
– Уравнения?
Денисов нетерпеливо постукивает полу-сбитыми костяшками пальцев по выщербленной поверхности стола. Утро за блестящими плексигласовыми панелями пустотело, банально, дождливо, скользко.
– Ну да. Уравнения. Не слышал? Должен же был слышать хоть что-то… Ладно. Есть уравнения. Их много. Почти бесконечное количество. По сложности если представлять, то подразделяются на уровни, и чем сложнее, тем ниже по уровню. Как-то так.
– И? – говорит Денисов.
– Нижние слои уравнений пока не полностью решены, поэтому… Может там что-то скрывается такое, что заставит пересмотреть, ну, по-другому взглянуть на поток в целом… Китайское правительство, может, не зря не дает столько свободы в потоке. У них есть, как бы сказать, несколько потоковых областей, которые… доступны обычным гражданам, а все остальное под запретом.
Денисов крутит пальцем у виска.
– Точно уж не из-за страха каких-то там нерешенных уравнений.
– Тем не менее…
– Слушай, получается, что, – Денисов пытается переварить услышанное, – уравнения потока, да? Поток, это что-то, какая-то математическая штука, получается? Никогда этого не мог понять.
– Все в этом мире «математическая штука», – говорит Фролов. – Любое явление можно описать математической формулой… Так вот. В общем. Уравнения потока настолько сложны, что расчеты идут уже тридцать лет…
– Это с тех пор, как Петербург перестроили.
Фролов кивает:
– Поэтому его и перестроили, что нужно было поставить здесь вышку… За тридцать лет квантовые компьютеры не смогли полностью решить эти уравнения.
– И кто знает, смогут ли когда-то их… это я понял. Ну а если решат они эти твои уравнения, и окажется, что нельзя больше в потоке лазить, что это, например, выдумка инопланетян.
– Инопланетян?
– Или что мир взорвется от этого эфира. Ппп-ууу-ффф! И нет больше планеты.
Фролов пожимает плечами.
– В неразрешенных уравнениях, конечно, может быть… скрыта опасность, но, что она приведет к чему-то ужасному. Это вряд ли. Но все возможно. И глупо рисковать всем ради…
Денисов стучит кулаком по тёмному столу.
– Умираю с голода.
Фролов и не заметил, как за соседним столиком появилась молодая парочка. Длинноволосый парень: кожа испещрена синтетическими рубцами, пальцы длинные, тонкие, пробегают по пустому столу, на краю которого возвышается сине-зелёный стакан с ледяным коктейлем. Девушка в широкополой шляпке a la миловидный осовремененный Рембрандт с аккуратным носом, рахитичной грудью, провалившейся вовнутрь… Движения крохотных ладоней зеркалят собеседника.
Блестящие зрачки отражают блики потоковых очков… Бездонные, безмолвные разговоры, пересечения интересов, перекличка густого света, далеких и близких, неразличимых вспышек… Пальцы перестукивают по столу, короткие движения превращаются в полную картину мыслей: визуализация чувств, эмоций, предзаписанные потоковые состояния сознания.
Так они общаются, пользуясь болванками разговора (на лице не загорится ни единой эмоции, это ни к чему), нанизывают бусинки на невидимую нить. Использовать голос для молодого поколения – моветон, гораздо удобнее рисовать перед собеседником схематичные картины собственных ощущений, чувств… Понятно и просто.
Симпатичная официантка с блестящими алмазными брекетами ставит перед Денисовым пять хот-догов, залитых темно-красной жижей. Живой белок, представленный в виде удобоваримой структуры.
Грузин набрасывается на еду. Фролов, тем временем, взирает на отвисший подбородок хозяина заведения. Жирдяй перебарщивает с синтетической едой. От нее всегда раздувает.
Толстяк делает вид, что не смотрит на следователей. Отворачивается, хмурится, потягивает бирюзовый коктейль из блеклого фужера, сплющенного в огромных пальцах.
– Вообще, – говорит Денисов, перемежаясь с чавканьем, – странное дело… Один глаз, так? Почему только один? Обычно, ну, если снимают роговицу, то сразу с двух. А тут одного нет, – промасленный перст указует в звездно-полосатый потолок. – Вот над чем надо поразмыслить.
