Надо бы связаться со Странником, думает Фролов. Есть в этом деле смутный душок незаконных клинических исследований. Периферия города заставлена подобными заведениями. Их жертвы – беззащитные парни и девушки, отобранные бесчеловечными потоковыми плагинами. Список жертв формируется с удивительной точностью…
Толстяк громко кашляет. Грубая отсечка мыслей.
– Пойдем, спросим у него про Лизу, – говорит Денисов, поднимаясь над опустошенным подносом. – Он, ведь, заправляет тут, а?
Фролов коротко кивает.
– Плохой человек. Всегда смотрел на Лизу, как на… как на…
– Кусок мяса? – Денисов надевает восьмиклинку, выравнивает по невидимой линии. – Ну а что тут скажешь? Свинья она и есть свинья.
Тишина. Только далекое перестукивание пальцев сопровождает следователей на пути к расплывшейся туше. Толстяк похож на одного из тех огромный хряков, напичканных стероидами, выращенных ради заоблачно дорогого «натурального» мяса. Живот раздут, любитель синтетики, не-белка, грушевидное скопление подкожного жира.
Кивает заросшей головой, грузные щеки колышутся в такт переливу звездно-полосатого флага, горящего в дополненной реальности за его широченной спиной. Коротким жестом показывает, что слушает.
Фролов чувствует запах жира и застарелого пота.
– Мы хотели бы спросить вас по поводу одной вашей сотрудницы. Бывшей сотрудницы.
Желтушный взгляд не выпускает Фролова. Шарнирные зрачки раскачиваются, вращаются в замкнутом пространстве красноватых склер. На толстой руке (кожа выдублена, груба) светится татуировка – хвост лисицы, переливается от бардового до ультрамаринового синего.
Толстяк замечает прикованный к его руке взгляд. Щелчок по коже, и фотоэлементы гаснут.
– А, – тянет гласную, которая несколько секунд ещё остаётся висеть в прогорклом воздухе. – Следаки… хм… хммм… что ли? Чего вам?
– Елизавета Васнецова, – говорит Денисов. – Знаешь такую? Она здесь у тебя работала.
Толстяк не спешит отвечать. Время течёт медленно, рассеянно, рас-терянно, густо оседает в жировых складках распухшего подбородка. Поворачивает голову к Денисову.
– Знаю. Работала. Такая, – выталкивает слова из окаменевшего рта. – Только, вот, смылась. Года два назад. Плюс-минус. Осталась должна ящик вина.
– Что вы имеете в виду? – говорит Фролов.
– Непонятного тут что? В ее смену. Пропал ящик. Вина. Хорошего, между прочим. Я с нее месяц. Выколачивал с нее эти деньги. Она ни в какую. Вещи я такие хорошо помню. Лживая сука… Вы знаете, где эта лярва? Шалава чертова. Я бы не проучил!
Фролов чувствует злость. Но не может произнести ни слова. Только сжимает заледеневший кулак в провале кармана пальто.
– Попридержал бы ты язык свой, – говорит Денисов. – Ее убили.
– Туда ей и дорога, – жирная отвратительная губа раздувается парусом. – Из-за этого пришли? Спросить, не знаю я чего? – стул еле выдерживает жирную спину. – А сколько вам платят? За вашу мусорскую работёнку? А? Хотя бы на шлюх хватает? Только одного не понимаю. Вы же… Вас же столько, сука, развелось. И. Почему нариков только больше становится? Что вы там делаете? В своих отделах? В жопы, что ли, друг друга сношаете? Почему не работаете?
Денисов пододвигается к нему.
– Лишь бы что ляпнуть, а? – говорит. – За собой бы лучше следил. Свинья. Нахрена синтетику жрешь?
– Всяко лучше белка, и, – осекается, не выдерживает денисовского взгляда. – Но, знаете, я вам все равно ничего не скажу. Не знаю потому что. Не слушком-то я помню эту стерву, – поворачивается в кресле, пластик натуженно скрипит. – Люда! Люда! Поди сюда, – к барной стойке прибегают расторопные девичьи икры, обтянутые тёмной сеточкой капрона. – Вроде как, с тобой она, эта, Васнецова, общалась больше всего… Разговор есть к тебе. У этих товарищей, – внимательные девичьи глазки цвета морской волны прыгают к следователям. – Быстро только. Десять минут у тебя.
Глава 7. Тёплые чувства
Фролов вглядывается в натертое до блеска окно, на котором задом наперед выпирает слово «Брукхайн». Раньше в этих поблекших буквах (их вид напоминает крохотные американские домики) было куда больше смысла.
Четыре года назад они казались тёплыми, обласканные сиянием Лизы… Но теперь. А что теперь? Когда пространство очищено от ее влияния, от ее теплоты, от ее одухотворенности. Что осталось в изгибах погасших линий? Только грязь… грязь, грязь, горькая отстраненность, бесконечная тяжесть, забывчивость… Но, неужели? неужели, эта грязь была и тогда?
Фролов упирается взглядом в ссутуленные плечи официантки… в шею, обсыпанную потускневшими веснушками… Черные волосы собраны в тугой пучок: маятник конского хвоста раскачивается из стороны в сторону.
Девушка приводит следователей к угловому столу. Денисов всматривается в миленькое смазливое личико, покрытое толстым слоем тонального крема. Глаза будто бы неживые, стеклянные, недоверчивые, полу-напуганные. Над верхней губой выпирает крохотная родинка. Левое крыло носа проколото стальной серьгой. Хотя нет, кажется, иной материал… переливается в другой цвет, становится черным, как вакса.
А Фролов… да, он только сейчас вспоминает: у Лизы было такое же украшение. Как же оно называлось? Сейчас и не вспомнишь. Цвет меняется от настроения.
Странно.
Лицо напротив незнакомо Фролову. Пустой взгляд, отрешенность осела на чернеющем дне зрачков. Должно быть, устроилась сюда уже после того, как Фролов в последний раз был здесь.
– Лера, – Денисов прищуривается, чтобы прочитать имя со слегка выпирающей груди. – Ты знаешь Елизавету Васнецову?
– Я? – озера глаз округляются, зрачки расширяются при упоминании далекого имени, а кольцо в носу резко краснеет. – Я ее уже давно не видела.
– Когда в последний раз?
– Года, не знаю… два назад, – что-то доходит до неё, какая-то мысль; это видно по вспыхнувшим глазам. – Стойте. Только не говорите, что… вы… вы нашли… ее? Лиза жива?
– Боюсь, нет, – говорит Фролов. – Она… ее нашли ночью сегодня на…
– Сегодня нашли ее на набережной, возле судоверфи. Она мертва. И мы хотели бы поговорить с тобой. Вроде как, ты с ней дружила, так?
– Ч-что? Этого не… не может быть. Я не верю, – проглатывает окончания, ставшие вдруг такими труднопроизносимыми, взгляд трусит из стороны в сторону, не-верящий, ищущий свидетельства того, что все это – глупая злая шутка. – Зачем вы пришли и говорите все это? Это же неправда. Неправда. Она не мо… не могла умереть.
– Мы из полиции, – говорит Денисов. – И мы не шутим.
– Ее, разве… как? – глаза совсем влажные. – Ее убили?
Денисов похлопывает ладонью по столу.
– Да, – говорит. – Это трудно объяснить. Ее нашли на набережной. Мертва она была уже около двух лет.
– Что? – ярко напомаженные губы мелко дрожат. – И… и все это время, все два года, никто об этом не знал? Почему… поток не…
– Должно быть, преступник хорошо умеет скрывать следы, – говорит Фролов.
– К тому же, – Денисов раскачивает восьмиклинкой, – в таких больших системах, ну, как поток, всякое случается. У нас так каждый год, много пропавших людей всплывает. Ну так что насчёт неё? Вы хорошо общались?..
Посетители прибывают. Столы заполняются сонными телами: они ускоренно поглощают пищу, в густой тишине, только столовые приборы скрипят и бьются о стеклянные тарелки. Лиц не разобрать, видны только щеки, подбородки, вверх-вниз, перемалывают белок.
– И вы об этом… так просто? Всякое случается? Вы говорите о мертвых, как о каких-то вещах, как о мусоре… Лиза, скажите мне, ее убили?.. скажите, – тонкие руки с высеченными будто бы из мрамора пальцами не могут найти места. Беспокойные пальцы, усыпанные дешевыми блестящими кольцами, постукивают по капроновым коленям.
Фролов, поддавшись одной своей догадке, сканирует колечко, болтающееся в носу официантки, и… Это кольцо побывало в руках Лизы. Насечки, две микро-линии, крохотные продольные знаки. Ее почерк.
Ему («Артемий, – она так иногда его называла, – я хочу кое-что подарить тебе») Лиза тоже оставила одну вещичку. Крохотный пульсар, спрятанный в серебряную брошь в виде лазуритовой бабочки. Фролов ей почти не пользовался, а в последний год совсем забыл о ее существовании.
