В пучине гражданской войны. Карелы в поисках стратегий выживания. 1917–1922
2.3. Финский активизм и карельский вопрос
За два года до создания «Союза беломорских карел», в 1904 году, в Финляндии сформировалось движение, сыгравшее позже решающую роль в попытках осуществления проекта «Великой Финляндии» на территории Российской Карелии. Предпосылками к его формированию стало обострение противостояния между развивавшимся финским национальным движением и унификационной, а частично и русификационной политикой российской власти в Финляндии. «Имперскому наступлению» противостояло несколько партий и движений; самой радикальной из них стала нелегальная партия активного сопротивления, – организация, созданная в 1904 году и включившая в свою программу требование независимости Финляндии[94]. Наиболее активно партия действовала в период первой русской революции, используя методы террора и налаживая связи с русским революционным движением. Члены партии продолжили борьбу в рядах полувоенизированной организации «Союз силы» (Voimaliitto)[95], а после упразднения этого союза деятельность активистов временно сошла на нет.
Второй виток в развитии активизма был связан с началом Первой мировой войны. В ноябре 1914 года в финской печати появилась так называемая «Программа 1914», секретно разработанная российской властью, – пакет касающихся Финляндии мероприятий, направленных на ужесточение внутреннего режима. Эта программа, так никогда и не реализованная, была истолкована как новое русификационное наступление, и её появление в прессе привело к реанимации активизма. Молодые люди, прежде всего члены студенческих организаций, приняли решение наладить контакт с Германией, которая как противник России в войне автоматически становилась союзником антироссийских кругов в Финляндии.
Со своей стороны, и Германия проявила инициативу. Получив сведения о намерениях молодых финских активистов, германский посол в Стокгольме фон Райхенау установил контакт с финским революционным деятелем Конни Циллиакусом[96]. Итогом сотрудничества Германии и националистических кругов Финляндии стало открытие военных курсов для финских молодых людей в местечке Локштедт (Германия). Политические лидеры активистов производили вербовку молодых уроженцев Финляндии среди учащихся высших школ Гамбурга, Любека, Висмара и Дрездена; ограниченная вербовка проводилась также и на территории Финляндии, преимущественно в среде студенчества и творческой интеллигенции. Немецкий военный агент в Стокгольме руководил отправкой добровольцев небольшими группами из Швеции в Берлин[97].
Обучение финских добровольцев началось 25 февраля 1915 года. В сентябре 1915-го Германия решила увеличить число обучающихся до размера батальона в 1900 человек. Весной 1916 года из этой группы сформировали Прусский королевский батальон егерей № 27 под руководством майора Максимилиана Байера, который принимал участие в боевых действиях против России[98].
Германская разведка помогла финским активистам создать на территории Финляндии разветвлённую сеть. С начала 1915 года егеря, прошедшие подготовку в Германии, забрасывались в Финляндию для организации агентурной сети, вербовки новых осведомителей и сбора информации о русских войсках[99]. Имперское правительство было осведомлено о ведущейся вербовке, и в 1916 году число финляндцев, задержанных по подозрению в вербовке, саботаже или шпионаже, достигло 250 человек. В то же время подготовка егерей не рассматривалась правительством России как реальная угроза восстания в Финляндии[100].
Егеря считали своими важнейшими целями не только обретение Финляндией независимости, но и осуществление проекта «Великой Финляндии», включающей в себя Восточную Карелию. Уже 7 апреля 1917 года на собрании активистов и егерей в Суомуссалми было принято решение требовать от российских властей полной независимости Финляндии и присоединения к ней родственного народа – карел[101]. Как видим, в этой политической среде вопрос о независимости Финляндии и судьбе Карелии рассматривался как единое целое. Кроме того, активисты и егеря выступали за решение этого вопроса военным путём, что и было реализовано ими во время добровольческих походов в Российскую Карелию в 1918 и 1919 годах.
2.4. Карелы в экономическом поле Финляндии
Если попытки национального наступления финских активистов на российских карел, предпринятые в предреволюционное десятилетие, захлебнулись, то экономическое поле Финляндии всё шире распространялось к востоку от границы[102]. Динамично развивавшееся и быстро модернизировавшееся Великое княжество становилось всё более важным для Российской Карелии. Финляндия давала карелам возможность заработка (в разносной торговле – коробейничестве – участвовали от 1,5 до 2,5 тысяч человек в год, для огромного большинства карел источником заработка были лесные работы на финские фирмы)[103], а также была источником приобретения продуктов и повседневных товаров. Кроме того, Финляндия становилась образцом для подражания для живущих по соседству карел, именно она предлагала передовые модели хозяйствования, – такие, как, например, организация хуторских хозяйств (особенно актуальная после Столыпинской реформы), молочного животноводства, осушения болот по финскому образцу. Министерство финансов так резюмировало многочисленные обращения олонецкого губернатора Н. В. Протасьева: «…согласно уведомлению олонецкого губернатора, карельское население […] поставлено, ввиду отсутствия удобных путей сообщения, в полную экономическую зависимость от Финляндии»[104].
В то время как экономическое влияние и притяжение Финляндии нарастали, влияние финского национального движения на национальное самосознание российских карел сильно отставало, хотя и варьировалось в зависимости от экономической зависимости региона от Финляндии и географической близости к ней. Финское экономическое влияние было сильно в нескольких регионах – в «столице» Беломорской Карелии селе Ухта, а также таких центрах, как Вокнаволок и Юшкозеро. Примером экономической коллаборации с Финляндией являлась Ребольская (Repola) волость, расположенная в северо-западной части Повенецкого уезда, на границе с Финляндией. Волость получила толчок к своему развитию в связи с постройкой железнодорожной ветки до станции Лиекса в Финляндии, располагавшейся в 40 верстах от российской границы и в 100 верстах от погоста Реболы, центра волости[105]. Особо выгодным положение Ребол (как и ещё одной приграничной волости – Поросозера (Porajärvi)) делала система рек, соединявшихся с Сайминской водной системой. Здесь, где ещё недавно «население прозябало на низкой степени как материального, так и духовного развития»[106], шла широкомасштабная добыча, продажа и сплав леса в Финляндию, появилась огромная потребность в рабочих руках[107]. Крестьяне получали также значительную выручку и от продажи собственных лесов.
Финское влияние в Реболах было весьма сильным. Весь уклад жизни ребольцев был финским: в волости ходила финская монета, многие крестьяне владели финской грамотой при том, что мало кто умел читать по-русски, по финским образцам осуществлялась мелиорация земель и создавались хуторские хозяйства, даже одевались ребольцы на финский лад, и по внешнему виду мало отличались «от соседа финна»[108].
Необходимо отметить, что далеко не все карельские регионы были экономически связаны с Великим княжеством. Значительная часть карельского населения была экономически ориентирована на Петрозаводск и Петербург. Это относится, прежде всего, к населению Петрозаводского и Олонецкого уездов Олонецкой губернии. Проживавшие здесь карелы в массе своей лучше знали русский язык и были хорошо знакомы с русскими реалиями. В этом смысле мы можем утверждать, что разные группы карел Северо-Запада России находились в различных экономических сферах влияния, что не могло не отразиться и на том, как в дальнейшем, в ходе гражданской войны они выбирали свои стратегии. Понимание политических предпочтений различных групп карельских крестьян в годы гражданского противостояния невозможно и без анализа национального самосознания крестьянской массы, предпринятого авторами в следующем разделе.
2.5. Специфика национальной идентичности карельских крестьян: «народный протонационализм»
Изучение национальной идентичности крестьян – как и в целом их самосознания – задача, осложнённая целым рядом обстоятельств. Прежде всего, перед исследователем встаёт проблема поиска и отбора источников. Теодор Шанин не зря назвал крестьянина «великий незнакомец»[109] – крестьянство России, составлявшее к началу XX века более 80 процентов населения империи, оставило после себя ничтожное количество документов. Нам в редких случаях становятся известны дневники или воспоминания крестьян, их переписка. Однако и немногие обретённые нами источники такого рода зачастую разочаровывают: они, как правило, предельно конкретны, их авторы сосредоточены на жизненных реалиях и совершенно не готовы делиться своими мыслями и чувствами.
Вышедшие из-под пера крестьян документы крайне скупо знакомят нас с их предпочтениями и взглядами, но дают очень ясное представление о характере их мышления. Оно было, «заземлённым», сосредоточенным на повседневных реалиях их жизни. Крестьяне, как правило, не были в состоянии решать более или менее абстрактные вопросы политического бытия, поскольку до поры до времени, пока эти вопросы не превращались для них в реальные угрозы, они не касались их непосредственно. Основная часть российского, в том числе и карельского крестьянства постоянно находилась на грани выживания, будучи зависимой от капризов погоды, несовершенства своих орудий труда и фискальной государственной политики. Образное определение английского экономиста Ричарда Тауни, писавшего в 1931 году, что положение китайского крестьянина «можно уподобить положению человека, по горло стоящего в воде: достаточно лёгкой ряби, чтобы утопить его»[110] – всецело подходит и к ситуации с крестьянином-карелом. Он был сосредоточен на повседневной борьбе за выживание – и именно эти, повседневно применявшиеся стратегии занимали всё его внимание.
В произведениях карельского писателя Николая Яккола, выходца из карельской глубинки, хорошо знавшего психологию своих односельчан, даётся выпуклая характеристика особенностей сознания карельского крестьянства. Описывая события гражданской вой ны в Беломорской Карелии, Яккола писал о своих героях:
«Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько брёвен можно погрузить на панкореги[111], когда лучше всего ловится рыба, – но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрёстных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии»[112].
Это суждение Якколы многократно подтверждается историческими реалиями эпохи гражданской войны: на первом её этапе карельское крестьянство представляется аморфной, не сформировавшей политических предпочтений массой, за небольшим исключением не отдававшей себе отчёта в происходивших в стране процессах. О том, насколько сильно поначалу крестьяне нуждались в идейном руководстве, можно судить по содержанию письма к карельскому активисту, купцу и одному из создателей Союза беломорских карел Пааво Ахаве ухтинского крестьянина Василия Ротонена. Ротонен написал своё письмо 28 января 1920 года, в разгар борьбы за независимость Беломорской Карелии. В этот исторический момент он горячо уговаривает Ахаву, жившего в Финляндии, приехать и дать квалифицированный совет, поясняя эту просьбу полной неспособностью местных жителей разобраться в ситуации. Он пишет:
«мы здесь […] словно без отца, мы слишком мало способны для таких дел, для политических […] и наши нынешние руководители здесь слишком уж упрямые мужики […] и у нас будет здесь областное законодательное собрание, для которого нужно много способных, а мы неучёные […] так что если Вы смогли бы приехать сюда, Вы сделали бы большую работу на пользу Карелии […]»[113]
Хотя, как было отмечено ранее, часть карельского населения была экономически ориентирована на Финляндию, мы не можем утверждать, что чувство национальной близости к финнам, профинская идентичность играли значительную роль в самосознании карел. На протяжении столетий карелы воспринимали финнов как представителей западного агрессора – Швеции, недаром финнов называли в карельской среде «руочи» – шведы. Помимо политического и военного противостояния государств, финнов и российских карел разделяла религия – карелы воспринимали финнов как представителей враждебной, «латинской» (пусть и модернизированной) веры. Не стоит забывать, что в значительной степени мировоззрение карел было патриархальным, традиционным, а значит, роль религии для их самоидентификации была чрезвычайно важна. Лютеранская миссия почти не имела успеха в среде карел, ибо основная их часть принадлежала даже не к ортодоксальной православной, а к старообрядческой вере. Об этом мы узнаём из многочисленных донесений местных священников. Так, священник Кестеньгского прихода констатировал: «…едва ли когда может функционировать в Кестеньгском приходе панфинско-сектантская пропаганда, так как за немногими исключениями большинство прихожан более склонны к старообрядчеству»[114]. Архангельский епископ Иоанникий сообщал в 1908 году в письме к архангельскому губернатору: «народонаселение с. Логоваракского, Кестеньгского, Олангского, Пильдозерского, Кондокского и Поньгамского [приходов], как издавна заражённое расколом и духом старообрядчества, не поддаётся влиянию финско-протестантской пропаганды…»[115]
Хорошо иллюстрирует отношение олонецких карел[116] к деятельности Союза беломорских карел письмо к его председателю Алексею Митрофанову от жителя Ребол, крестьянина Феодора Васильевича Нечаева. В 1917 году Нечаев играл важную роль в жизни Ребольской волости – он был гласным губернского земского собрания, членом Повенецкой уездной управы (позже, с сентября 1917 года – председателем Ребольской волостной земской управы), занимался продовольственным вопросом и даже в декабре 1917 года был выбран в Ребольский совет, который заменил собою земство[117]. В длинных письмах, написанных хорошим слогом и по-русски, Нечаев летом 1917 года объясняет, почему он сам и многие его соплеменники раньше выступали против деятельности Союза беломорских карел, воспринимая его как финского агента влияния. «Когда поднялась после 1905-07 гг. шумиха о панфинской пропаганде, о присоединении Карелии к Финляндии, – пишет Нечаев, – на горизонте нашей серенькой карельской тиши часто стали упоминать Вашу фамилию. Читали появившуюся в обращении газету „Karjalaisten pakinoita“ („Карельские беседы“), возник пресловутый союз „Карельское братство“[118]. Не знаю, как отнеслись к этому движению архангельские братья карелы, но мы, т. е. повенецкие, отнеслись отрицательно. Хотя я, говорю лично за себя и многих моих знакомых в уезде, не сочувствовали Братству, но не сочувствовали и идее присоединения Карелии к Финляндии.
Как-никак, а всё же русское влияние сильно проявило себя здесь у нас в Карелии…»[119]
О различном отношении карел к Финляндии и финскости в период до 1918 года даже в приграничных районах Беломорской Карелии можно судить, например, по донесениям финской военной разведки, составлявшимся с целью подготовки к добровольческому походу. В донесениях отмечалось, сколько «профински» настроенных местных жителей, на которых могли бы опереться финны, проживает в каждой деревне. Приведём выдержку из этого документа: «Деревня Соукело […] в деревне 15 домов. Самый зажиточный Илья Макарьевич, дом Зайкова. Илья „профинский“ человек. […] [деревня] Руванкюля […] Самые зажиточные хозяйства у Максима Сока и Нииккана, […] Василия и Микиты. „Профинские“. […] В деревне Ниска 17 домов и столько же лошадей. Самые богатые – Енкимя Василий и Осип, которые являются „профинскими“ мужиками. Но Конной и Микита Арпонен – „ненавистники финнов“. […] Деревня Платсойла […] в деревне 4 дома, дома Хотаты и Тимо – самые зажиточные. Тимо „большевик“, но не Хотата. […] [деревня] Хирвеаниеми, в которой 11 домов. Дом „профинского“ Ивана Макконена самый зажиточный. Молодёжь в деревне „большевики“»[120].
Из этих сведений явствует, что «профинская» ориентированность была свойственна наиболее зажиточным крестьянам из северно-карельских деревень. И это вполне объяснимо: Финляндия, как мы уже писали ранее, была для обитателей карельских районов, особенно приграничных, примером динамично развивающегося, модернизированного общества, предлагающего многие возможности для экономически активных людей. Но, как видим, далеко не все богатые были настроены «профински», а кроме того, в деревнях находились и люди, которые в сводке определяются как «большевики». Сопоставление с другими источниками показывает, что финские добровольцы имели обыкновение называть «большевиками» тех крестьян, которые не были готовы их поддерживать, не стремились к присоединению Карелии к Финляндии.
Однако и по отношению к России восточные карелы испытывали чувство отчуждённости, несмотря на попытки к сближению, предпринятые метрополией в начале XX века. Российская власть, обнаружив стремление финских активистов вести национальное наступление на Карелию, начала принимать контрмеры. Поскольку карельские регионы были экономически отсталыми, а многие – слабо связанными с российскими центрами как хозяйственно, так и культурно, властями и православной церковью были разработаны различные стратегии, призванные «привлечь» карел на свою сторону. Выделим основные из них:
– попытки экономически развить регион и упрочить его связь с российскими центрами. К числу наиболее амбициозных проектов следует отнести попытку улучшить и создать новые дороги, построить железную дорогу Петербург-Петрозаводск, связанную с карельскими районами, а также поиск способов модернизации крестьянских хозяйств;
– усиление православия в карельских районах: организация православных карельских братств, которые осуществляли миссионерскую деятельность и катехизацию, создавали школы и библиотеки, переводили церковные тексты на карельский язык, организовывали крестные ходы через карельские районы;
– культурно-просветительная деятельность: расширение школьной сети, организация лекционной деятельности, создание библиотек;
– силовые методы воздействия: депортации финских активистов из Карелии, аресты и высылки местных членов Союза беломорских карел, изъятие пропагандистской литературы, усиление полицейского режима в карельских районах.
Несмотря на усилия российских властей, никаких принципиальных сдвигов в улучшении положения карельских крестьян не произошло, ибо на экономические мероприятия не хватало денег (наиболее показательными выглядят многолетние, но тщетные попытки получить финансирование на постройку железной дороги), а церковные и просветительские тормозились боязнью хотя бы частичного использования карельского языка, который стал бы, по мнению деятелей школы и церкви, проводником финского влияния[121]. Карельское население по-прежнему ощущало себя забытым, хотя степень «забытости» различалась в зависимости от принадлежности к разным губерниям. Карелы Олонецкой губернии были в сравнительно лучших условиях по сравнению с беломорскими карелами, так как у олончан было земство, сильно помогавшее развивать дорожное, медицинское, ветеринарно-агрономическое и школьное дело. Но и земство не спасало от отсталости. В земском издании Олонецкой губернии за 1910 год писалось: «На всей губернии лежит отпечаток какой-то заброшенности, безжизненности. Особенно резко это выступает в пограничных с Финляндией местах. Переехали вы границу, и вы точно переселились куда-то далеко, в другую страну»[122]. Ситуация в Беломорской Карелии была ещё хуже: бездорожье распространялось на 85 % населённых мест, во всём регионе не было ни одного врача. В конце XIX века всё население карельских волостей Кемского уезда должны были обслуживать лишь три фельдшера и две повивальные бабки[123]. Ухтинский священник И. Чирков констатировал в 1907 году: «Медицинской помощи население не получает никакой. Правда, есть в Ухте и фельдшерский пункт, но ухтяне потеряли веру в медицину…»[124]
Экономическая отсталость и оторванность основной части карельских регионов от развитых центров, архаичность ведения хозяйства, почти полное отсутствие модернизационных импульсов привели к замедлению здесь процессов социальной дифференциации. Социальная стратификация карельской деревни, к сожалению, почти совсем не изучена, однако, насколько мы можем судить по воспоминаниям карел и некоторым историческим трудам, в Олонецкой губернии расслоение шло быстрее, чем в Кемском уезде Архангельской губернии. Беломорские карелы представляли собою достаточно однородную в экономическом отношении группу со стабильно низким уровнем жизни. Прокормиться крестьянским хозяйством было невозможно, и основная часть населения занималась, в дополнение к традиционным занятиям, отхожими промыслами (главным образом лесозаготовками и коробейничеством). Впрочем, почти в каждом поселении была небольшая группа зажиточных крестьян, наживших состояние торговлей или каким-либо промыслом. В карельских районах Олонецкой губернии имущественное расслоение было выражено более отчётливо, и зажиточных хозяев было больше. В своих воспоминаниях крестьянин села Святнаволок Петрозаводского уезда М. В. Ларионов отмечает, что наиболее значительную группу составляло «бедняцко-батрацкое» население, середняков было немного и они были мало активными, но «ещё более малочисленная верхушка деревни – кулацкая прослойка была весьма активной…»[125] Различие в социальной стратификации беломорских и олонецких карел отразилось, в частности, и на выбираемых карелами в послереволюционный период стратегиях, о которых мы будем говорить далее.
Заброшенное положение края, отрезанность его от российских центров, культурная чуждость не могли не сказаться на отношении карел к России и русской власти. Документы показывают большую степень их отчуждённости, свидетельствуют об отношении карел к России как к чуждой территории, связанной с ними лишь искусственно. Об этом в 1908 году писал олонецкий губернатор Н. В. Протасьев: «Этот искони русский край [Повенецкий уезд. – Примеч. авт.], несомненно, тяготеет к Финляндии – с нами существует только искусственная связь. Тамошняя культура находится в 40 верстах, а наша на расстоянии 400 вёрст»[126].
То, что карелы ощущали свой регион обитания особым, отдельным от России, показал ещё в 1879 году финский «открыватель Карелии» Август Вильгельм Эрвасти в рассказе о своей поездке в Беломорскую Карелию. Когда финские путешественники с карельскими проводниками пересекли границу, один из финнов заметил: «Ну вот, теперь мы в России!». Но карелы в один голос ответили ему: «Не в России, а в Карелии!» («Ei Venähellä, vaan Karjalassa!»)[127]. Подобное же ментальное отделение России от Карелии отмечалось и русскими наблюдателями: когда олонецкий учитель П. Покровский описывал в 1870-х годах быт карел Горского прихода, он отмечал, что они называют соседний Лодейнопольский уезд с русским населением «Русью», в отличие от их собственного региона – «Карьялы»[128].
Представляется, что наиболее точно характер национального самосознания карельского населения Северо-Запада России в начале XX века определяет формула «народный протонационализм», предложенная Эриком Хобсбаумом. Исследователь понимает под протонационализмом «определённое чувство коллективной принадлежности», основанное на различных формах массовой идентификации. Хобсбаум признаёт, что понимание истинной сущности народного протонационализма – вопрос необыкновенно сложный, ибо требует проникновения в мысли и чувства людей неграмотных, неспособных отчётливо осознать и сформулировать свою принадлежность к той или иной общности[129]. Тем не менее он предполагает, что в основе этого типа коллективной идентичности может лежать массовая культурная идентификация с определённым языком, идея общего происхождения, то есть единства некой этнической группы («чувство племени»), общие обряды и ритуалы, а также религия, – хотя, отмечает Хобсбаум, отождествление религии и этноса существует далеко не везде[130].
Те немногие свидетельства о характере идентичности карел, которыми мы располагаем, позволяют судить о том, что в основе сплочённости этой группы лежало несколько факторов: культурная и языковая общность, «чувство племени», а также ощущение цельности своего региона, окружённого «чуждыми» по вере (финны) или по культуре и языку (русские) народами.
Наиболее ярко этот этно-региональный тип идентичности проявляется в письмах карел, взятых на службу в русскую армию и вынужденных подолгу находиться вдали от дома, в русских регионах страны. Окружённые иноязычным, культурно и этнически чуждым населением и сослуживцами, карелы чувствовали себя заброшенными на чужбину, и только близость соплеменников могла скрасить это ощущение оторванности от родины. Вот фрагменты некоторых из писем, написанных родственниками уже известному нам Пааво Ахаве: