Рассказы ученого кота деда Николы

Один патрон (поэма в прозе)

Шла весна военного 1944 года. Немецкие войска ушли из Украины, забыв захватить с собой нанесённые беды.

– Ну что, слабо?! Может у тебя его и нет? – Пистолета-то этого! Ты просто хвастун? – Это сказал Санька.

– Кто я?.. Я – хвастун? – Это сказал Стасик. – Вот только уйдут батька и мамка – покажу. Я его уже два раза брал в руки. Володька, брат мой, перепрятал пистолет, но я выследил и уже убедился, что он там.

Санька – двенадцатилетний сорванец, что живёт по соседству. Чтобы не выходить со двора и не ходить через улицу, проделал в межевом плетёном заборе лаз, да так его замаскировал, что комар носа не подточит. И вообще, он любил маскировки. Он знал все деревенские новости. Кто к кому ходит, кто с кем спит, чья корова отелилась, кто зарезал поросёнка, кто гонит самогон, и, вообще, все деревенские тайны, и с большой выгодой для себя пользовался ими.

Его веснушчатая с курносым носом физиономия, с ехидной улыбкой прищуривала глаза и одним своим видом говорила: «Знаю, знаю, меня не проведёте!». Когда в их доме (в доме Саньки) долечивал свои раны молодой офицер перед отправкой на фронт, Санька безошибочно улавливал момент в какое время они уйдут с матерью в сарай на сеновал. Он незаметно пробирался на чердак сарая и через щелку в потолке, которую сам и продел, наблюдал во всех подробностях про шуры-муры его матери с офицером. В деревне его все не любили и боялись, и перед ним заискивали. Каждый человек, даже деревенский, имеет свои маленькие тайны, и их никому не положено знать. Как правило, такими тайнами обладали деревенские девушки и женщины. У мужчин тоже были свои тайны, но это совсем другое дело. Тем более мужчин – раз-два и обчёлся. – Или старые деды, или, простите за выражение, – сопляки. Что делать? – Война!

Но, описываемой деревне не повезло, потому что в ней жил Санька. И, может, у конкретной женщины Санька и не знал её конкретной тайны, но всё равно она подозревала, что он уже знает, или узнает её не сегодня, так завтра. Поэтому они перед ним заискивали. Кто даст яблоко, кто на закрутку махорки и тут же разрешали её выкурить. Так волей-неволей они давали понять, что здесь что-то не ладно, и давали повод Саньке вывести их на чистую воду. Он употреблял всю свою хитрость, коварство и настойчивость и докапывался до самых глубин. Здесь он торжествовал. В нём зрел талантливый сыщик или разведчик. И, конечно, в этом деле его ждали ордена и медали, и, дай Господь Бог, чтоб ему дали дожить до них. Но, нужно отдать ему справедливость он никогда не разглашал добытые сведения, но умело давал понять, что может это сделать если что, и это был его самый главный и хорошо работающий конёк.

Стасику – брату Володьки— о ком в дальнейшем пойдёт речь – (о Володьке), тоже было двенадцать лет. Ещё год тому назад он ходил на грядку капусты и недоумевал каким образом и в каком кочане отец с матерью нашли его. Но, слава Богу, он дружил с Санькой и тот всего за один год успел просветить Стасика и диаметрально противоположно опрокинуть Стасиково мировозрение. А для наглядности и прочей убедительности Санька приглашал в кульминационный момент на чердак сарая наблюдать за своей матерью и офицером. Таким способом, через лабораторную работу закреплял в Стасике весьма нужные для жизни знания.

Сейчас Стасик должен Саньке показать Володькин пистолет. Слава Богу, мать ушла в сарай к корове и можно было действовать. Под тюфяком, на общем деревянном настиле, где они спали с Володькой и Колькой пока Кольку не забрили на фронт после прихода наших. Потом из сельсовета принесли повестку, что через три дня после мобилизации в первые пять минут боя, он погиб смертью храбрых. Чему мать с отцом были «очень рады» за храбрость сына. Теперь под местом Кольки лежало это орудие, замотанное в тряпочку. Стасик вытащил дрожащими руками и с такой же дрожью развернул. На ребят глядело холодное воронённое железо причудливой и страшной формы.

– Ух, ты! Да это же парабеллум! Я с такого стрелял – сказал Санька – Когда я нашему офицеру намекнул, что всё знаю и готов принять соответствующие меры для пресечения этой любовной акции, он мне разрешил пострелять из трофейного пистолета. Знаешь как здорово, только руку немного дёргает. Это делается вот так! – И Санька выхватил пистолет, оттянул затвор и загнал патрон в ствол пистолета. Но тут послышались в сенях шаги и пришлось срочно находку водрузить на своё место.

В доме у Стасика и Володьки тоже какое-то время жил раненый старшина. У него, из-под вечно расстёгнутой гимнастёрки, выглядывала, почему то, матросская тельняшка. Хотя моря он, как сам говорил, в жизни не видел. А голова была всегда забинтована грязным бинтом. Это, по его утверждению, давало полнейшее право делать что угодно и ответственности он никакой нести не будет; так-как имеется справка, что он получил ранение и контузию головы.

Когда кто-то из официальных лиц деревни хотел увидеть эту справку, с ним тут же случался припадок, старшина падал, бился головой об землю и выкрикивал в бешенстве какие-то непонятные команды, но исключительно на военную тематику. На этом вся проверка и кончалась, тем более, что не принято было гражданским лицам проверять военных. Звали старшину – Борис. Когда он улыбался – лицо его от уголков глаз до скул превращалось в сплошные вертикальные складки, а рот, без каких-нибудь признаков губ, был прорезан до самых ушей. И с этой щели выглядывали очень редкие жёлтые зубы. Так выросли (зубы), пояснял он, зато не будет застревать в них мясо. В этом и есть преимущество редких зубов. Улыбался он одними губами, а глаза были неподвижны, прятались глубоко в глазницах и оттуда хищно буравили собеседника. Поэтому его улыбка была похожа на оскал.

Старшина с Володькой, старшим братом Стасика, нашли общий язык, несмотря на то, что по возрасту, характеру и внешности между ними была огромная разница. Не даром говорят, что соединение взаимопротивоположностей составляет одно целое.

Вначале Володька знакомил Бориса с незамужними чуть-чуть перезрелыми деревенскими дамами. Хотя в тот период все дамы деревни были незамужними. – Война. Потом ходил с ним по этим дамам и носил его автомат Калашникова – табельное оружие старшины. Старшина Борис считал, что каждый военный, причём, раненный военный, по званию чуть выше солдата должен иметь своего оруженосца. А Володька принимал это за честь. И на самом деде, он вырос в глазах односельчан. Его благосклонно встречали, особенно женщины, кому за тридцать, но ещё не сорок и не забывали спросить: «Ну как там Борис, выздоравливает? Будете проходить мимо, заглядывайте!»

Они и заглядывали. Но, сами незамужние дамы, на самом деле, уходили у Бориса на второй план. Чуть переступив порог, Борис всегда говорил одно и тоже – «И как говорится в романах, зашёл он, низко опустив голову…» Он полагал, что это придаёт ему особый шарм, и подчёркивает его интеллигентность. Уже после нескольких минут, и после нескольких фраз, например – «Сегодня пасмурно, а вчера в это время была солнечная погода», или: «Я первый раз встречаю такое благодатное село, где в каждой хате пахнет свежеизготовленым самогоном» и, если незамужняя дама вела себя как-то непорядочно, особенно, после слова самогон, и не проявляла никакой суетливости, то на этот случай у него была своя, им же выработанная тактика. Он вынимал колоду карт, медленно клал их по одной на стол мастью вверх и приговаривал: «Выпьем – не выпьем, выпьем – не выпьем, красная – выпьем, чёрная – не выпьем…» и так далее, пока не кончится колода. Причём, по мере убывания карт, он выговаривал это более медленно и более трагично, даже с дрожью в голосе. Если и после этого у хозяйки не проявлялась нужная реакция, то через минуту молчания он вставал и говорил: «Ну, Володя, нам пора, мы вчера пообещали зайти в гости к Елизавете Петровне, небось заждалась!». И он начинал очень медленно собирать карты, присматриваясь и примеряя их друг к другу. Такой ритуал у него занимал минут десять. И только после этого, если со стороны хозяйки не заметно было никаких сдвигов он говорил – «Вот и воюй, вот и получай ранения, ну не поминайте лихом нас, хозяюшка, мы на досуге как-нибудь заглянем.» И они уходили.

Но были и такие незамужние дамы, которые выдерживали только до половины колоды карт. Они, почему-то краснея, схватывались, говорили: «Сейчас, сейчас, подождите!» – и куда-то убегали. Борис торжествовал, и говорил Володьке, в отсутствие хозяйки: «Вот так нужно работать, учись военной стратегии пока я у вас живу. Чем я дольше у вас пробуду, тем больше ты от меня научишься. Ты об этом, время от времени, напоминай своим родителям!».

Случалось и так, что ни к какой военной хитрости прибегать не было надобности. Хозяйка с радостью и улыбкой, после короткого приветствия, усаживала гостей за стол, появлялась наполовину полная, а то и полная бутылка самогона и кой-какая снедь. Какая там снедь во время войны?! – Картошка, да огурец, а если ещё хлеб с луком, то это уже пиршество. Борис тогда скупой рукой наливал Володьке чуть меньше чем пол рюмочки и говорил: «Ну, Володя, выпей и на сегодня получай временное увольнение. Благодарю за службу. Когда ты мне понадобишься я позову тебя дополнительной депешей!». Володька должен был ответить: «Служу Советскому Союзу!» и уйти. Тогда Борис у них дома появлялся на следующее утро, а то и через два дня. А иногда, даже, с поцарапанной мордой. Бывало что-то там не заладилось. То ли самогон кончился, то ли хозяйка не получала услуги соразмерной её угощению.

Вообще-то Борис от природы был не жмот. За верную службу он Володьке подарил трофейный пистолет «парабеллум» с одним патроном. А, учитывая его несовершеннолетний возраст наставлял – «Смотри Володя, я дарю тебе этот пистолет с единственным к нему патроном. Патрон находится в магазине. Если загонишь патрон в ствол, то обязательно выстрели. Ни в коем случае не оставляй патрон в стволе неиспользованным, иначе он выстрелит без твоего ведома. Прицельно, ты этот пистолет сможешь использовать только один раз, с тем единственным патроном, потому что в тылу ты таких патронов не найдёшь. Ты сможешь стрелять и отечественными патронами от автомата Калашникова, или ТТ, но это будет лишь пугач для ворон. Дело в том, что у них разный калибр. Пуля от отечественного патрона меньше диаметром и при выстреле она пролетит не больше трёх метров не имея никакой убойной силы.

Поэтому я тебе и дарю его, так как это будет лишь игрушкой, чтоб похвастаться перед друзьями. Понял? Ну, а если понял, то повтори слово в слово!». – И Володька повторил.

Пистолет он замотал в тряпочку, положил под подушку и очень редко лишь прощупывал его руками для убеждения. Да ещё тогда, когда перестилали постель. Постель они перестилали сами и перестилали её редко. Лишь тогда когда в тюфяке собьётся солома и появятся в тюфяках неудобные бугры, а так же неудобные провалы.

После отъезда Бориса Володьку закружило новым водоворотом. Да и сам Борис не то, чтобы уехал, скорее его увезли. Приехали какие-то военные, застали его у очередной незамужней дамы под большим подпитием, проверили документы, сорвали с головы повязку, сказали, что он уже год назад должен был прибыть в свою часть, что он дезертир, одели на него наручники и увезли. При этом у Бориса почему-то не случился нервный припадок, видимо – выздоровел. Через десяток лет, а может быть и больше, общие знакомые говорили, что кто-то видел его на Ухтинских нефтяных шахтах, а кто-то в Магадане на золотых приисках. Наверно он был там и там. – Натура широкая.

Володька. Ну Володька – случай особый. Несмотря на свои пятнадцать с половиной лет – орёл. Высокий, широкогрудый, нос прямой, чуть с горбинкой, глаза чёрные как донецкий антрацит, смотрят прямо, гордо, но доверчиво, шевелюра густая, по цвету вороньего крыла, голос уже сложился – красивый мужской баритон. Недаром его мать звали Теклей – отпрыск гордого кавказского народа. Где и каким образом его хромой, на много старше от Текли Володькин отец повстречал эту красивую женщину и заставил влюбить в себя, остаётся загадкой. Недаром на такого парня, да ещё на перевес с автоматом, да ещё рядом с героем войны, засматривались его ровесницы и даже девушки, что давно были на выданье, но по известной причине замуж не вышли. Где найдёшь парней? – Война! Многие из них, так и останутся незамужними вдовами, а кости их потенциальных мужей лежат где-то под Киевом, или под Берлином.

Ирка, так звала её мама, жила за левадой. Нужно было обойти болото, пройти через лесок и так на отшибе от основной единственной улицы села, стоял Иркин дом. Жили они вдвоём с матерью. Отец на фронте. Письма доходили редко. Три года под немецкой оккупацией, вообще ничего не было слышно. Потом пришло письмо, через два месяца второе. Но написаны они были два года назад, Они с матерью надеялись и ждали, что придет более свежее письмо. Поэтому Ирка почти каждый день ходила на почту. Почта находилась посреди села прямо на дому у почтальона.

Почтальон был старый, лысый, сгорбленный, очень плохо выбритый мужик. Вечно у него на щеках торчали клочья не добритой щетины. Когда пришли немцы он далеко спрятал все почтовые печати, а по приходу наших он поехал с оказией в район, предъявил их и его оставили в прежней должности. Но так как почтовое отделение было разрушено (там был штаб полиции и его сожгли партизаны), то районное начальство согласилось, чтобы отделение было в его доме. За это ему полагалось несколько дополнительных трудодней, но это было лишнее, так как за них ничего не платили. Из-за старости, и из-за слабости почтальона, письма он не разносил, хотя это и входило в его служебные обязанности, а люди к нему приходили сами. Хочешь получить письмо – приходи к деду. А так, как многие надеялись на фронтовую весточку, то в его дворе образовался медийный сельский центр. Общими силами соорудили длинную скамейку и собирались там не только чтобы получить письмо, а и вообще обсудить все деревенские новости, читали газету, а она приходила в единственном экземпляре и с большим запозданием. Почту из района привозил один разбитной, развившийся не по годам, юнец раз в неделю. На разбитой, видавшей виды таратайке, запряжённой такой же кобылой. При остановке кобыла опускала голову вниз и, казалось, ей хочется лечь, чтобы никогда не встать. Но предстоял ещё долгий путь до следующей деревни. При возгласе: «Но, залётная!» – она, не поднимая голову, медленно передвигала ноги. Кнута у извозчика не было, несчастная скотина и без кнута понимала свою каторжную роль. В другое время, её бы давно отправили на колбасы, но сейчас война, нужна тягловая сила, и она это понимала. На сходке, в основном, рассуждали о театре военных действий. Старики качали головой, дети слушали, засунув указательный палец в нос, а разбитные бабы предсказывали конец войны и утверждали, что после войны товарищ Сталин раздаст все земли народу – тут и к гадалке не ходи!

Вот на таком самопровозглашённом, вертепе Ирка и столкнулась с Володькой. Хотя они и раньше знали друг друга как облупленные. Иногда встречались, здоровались, даже перебрасывались двумя-тремя словами, но то совсем другое дело. Они были просто знакомыми односельчанами. Да и само слово – знакомство – в деревне было чужеродное. Какое там знакомство, когда они, само собой, знали друг друга от рождения до смерти. А здесь, вдруг, откуда она взялась, пробежала искра, и от этой искры оба одновременно встрепенулись. Посмотрели друг другу в глаза и краска залила их лица. И им, как-то, стало стыдно, как будто они разделись друг перед другом, и почувствовали разность пола. Языки их как бы присохли, и не способны были выдавить ни единого слова. Голова затуманилась и ничего больше не видела, кроме как глаза в глаза. Такой огромный взрыв новых непонятных эмоций, такое огромное напряжение, такая невыносимая жажда прильнуть друг к другу, и такое непреодолимое препятствие деревенских понятий о любви и чести, что они больше выдержать не смогли и, как по команде, разошлись в разные стороны.

Легко сказать разошлись. Каждый из них полностью оставил себя самого в душе другого, и каждый из них вобрал помыслы и сердца друг друга. О, какая это была ночь! Никто не спал до утра, хотелось встать и бежать, и бежать! Нет! – Лететь и лететь! За одну ночь выросли крылья, и такая огромная сила появилась в их душах, что они могли перевернуть горы, могли пробивать дороги через завалы, разрушая и сжигая на своём пути все препятствия, и всё было по силам, лишь бы прильнуть друг к другу. Это был бушующий океан. Но он ещё больше бушевал, что не находил выхода. И каждый из них знал, что, несмотря на свою страсть, на своё горение, на своё любовное страдание, им предстоит длинный путь, пока эти два океана сойдутся, бурно соединятся, вольются друг в друга и после этой благодатной, орошающей новые ростки жизни, бури, превратятся в тихий благодатный штиль, соединяясь, со звёздами, Солнцем, всем миром и почувствуют, что всё это, вместе с ними, есть одно целое, что это и есть Бог.

Солнце взошло в пять часов утра. Володька уже сидел на колоде поваленной вербы, недалеко от дома Ирки. Верба была повалена ветром, с вывороченными корнями. Она с укоризной показывали миру свою подземную часть, что так немилосердно обошлась с ней природа, Но она не сдавалась. Новые ростки жизни, в виде тоненьких бледно-зелёных веточек из её корявой коры тянулись к Солнцу. Они жили за счёт ствола, пока ветер и Солнце не высосут из него живительную влагу. На опушке лесочка появилась Ирка. Увидела неожиданно Володьку и остановилась. Постояла. Опять сделала несколько шагов по направлению к нему. Снова остановилась. Потупила взор в землю и большим пальцем правой, своей босой ножки начала ковыряться в траве. Володька встал и подошёл ближе. Остановился. Второй раз подошёл почти вплотную. Ирка не поднимала глаз.

– Я искала гусей, – сказала она.

– Я, тоже – ответил Володька. – Гусей никаких не было. Всех гусей порезали и поели немцы, а другие ещё не наплодились.

Долго стояли молча. Что творилось в их душах? Первым поднял глаза Володька, за ним – Ирка. Улыбнулись. Иркина кофточка в районе сердца сильно пульсировала. Одновременно, с каждым вздохом, поднималась и опускалась, уже оформившаяся девичья грудь. Она волновала, она завораживала, она обещала. Он смутно понимал, что она обещала, но что-то большое, только ему принадлежащее, то, что могла обещать именно эта грудь, именно под этой кофточкой, именно у этого сердца. Разве он никогда не видел женскую грудь? На Украине? Где женщины особенного телосложения и их пышущие формы все снаружи и не заметить их нельзя?! Конечно, видел. Но то разве грудь?! – Он не хотел обидеть своих сельчан и уничижительно отозваться о их груди, но… то была лишь анатомия. – Ни больше, ни меньше. Такая грудь могла быть у высеченной скульптуры, могла быть на рисунке, могла быть у Катьки, что проявляла к Володьке своеобразный интерес. Ну и только! А эта грудь, грудь что пульсировала под Иркиной блузкой была создана богом и именно для него.

Они не заметили сколько так стояли, но как по команде подошли и сели на вербное бревно, на небольшом, но, всё-таки на расстоянии друг от друга. Володька повернулся и случайно задел рукой Иркино бедро. Его ударило током, в глазах блеснула молния и он как от раскалённого железа отдёрнул руку. Одновременно по телу разлилось тепло. Тепло, что заставляет жить, что повелевает жизнью, что продлевает жизнь. Шея и щёки Ирки залились густой краской и так и остались рдеть яркими маками. Оба сидели молча. Но в этом молчании было всё. Нет таких словарей, нет таких книг, нет такого красноречивого ума, чтобы описал, хоть половину, хоть маленькую часть такого молчания. И не нужно его описывать, потому, что это будет схематично, ходульно и не верно. Они не чувствовали сколько так просидели. Казалось, что один миг и, одновременно, целую вечность. На леваде появилась Иркина мама и позвала её домой. Ирка ушла. Пусть и очень не хотелось расставаться, но ослушаться маму она не могла. Это деревня. Отношение между родителями и детьми не испорчены городскими извращениями голодной и сытой жизни.

Так продолжалось месяц. Не сговариваясь, не назначая друг другу свидания, они ежедневно после восхода Солнца встречались и сидели на их родной колоде. Видимо, какой-то небольшой корешок вербы оставался в земле, потому что её боковые веточки вытянулись, широко распустили листья и зазеленели. Они считали, что это хороший знак. Встречались они только утром, когда Солнце омывает землю и окрашивает всё своей чистой благодатью. И их души и помыслы были чистые. Только через месяц Володька очень робко поцеловал Ирку в щёчку. И этот поцелуй забил в их сердцах набатом. А его колокольные отзвуки неслись куда-то вдаль, в ихнюю даль, обещающую Рай и наслаждения. Они никогда не встречались вечером. Они боялись вечера. Каким-то одновременным чутьём полагали, что вечер с его колдовскими чарами, разрушит их чистые помыслы. Поставит точку на их таинстве, куда они так сладко стремились, и, не сговариваясь, оттягивали, полагая, что желание имеет гораздо больший потенциал, чем совершённое действие. Желание – это вечное свято, свято сладкого неизведанного, с полётом души в глубочайшие миры, с возможностью фантазировать широко, с бесконечной новью.