В кухне – тихо.
Мне нанимают другую няню. Она не отходит от «линии Таисии», до того раннего утра, когда я вбегаю к ней, хныкая. И вижу: няня, будто кукла, глядит открытыми глазами. Бабушка определяет: инфаркт. Этот диагноз, будто прокрался в дом, вновь явившись на свет.
Нянек у меня хватает: Четверо, Таисия, подруги Четверых.
– Бедный ребёнок! – жалеют меня, имея ввиду истории с няньками.
Я – не бедный ребёнок, и с ранних лет это знаю.
«У меня живут две птицы:
серый чижик и синица.
Брат оставил птичек мне,
сам бьёт немцев на войне».
Нечёткая и недружная декламация всем первым классом! Они у парт, глядя друг другу в затылки. Впереди – немец Зингерфриц (имя почему-то Сашка). О, Бийкин и тогда понимает, насколько плохо иметь такую фамилию, куда хуже его фамилии Бологузов, которую ребята легко трансформируют в дразнилку (Голопузов). «Пошли фрица бить!» И бьют.
А лет двадцати тот прыгает с моста в городской пруд и тонет. Летом много купающихся. Но это ударяет Бийкина, будто он виноват в Сашкиной ранней смерти. Он, круглоголовый, прикрывал лицо рукой: «В лицо не надо». «А ты по-немецки, по-фрицевски», – требует их главарь, второгодник и уже тогда – уголовник, немного погодя отправленный в колонию. И в другом классе паренёк с немецкой фамилией, но его не трогают. Наверное, оттого, что в том классе нет юного уголовника. Бийкин не отвечал отказом Митьке Топору (фамилия Торопов) на его наглое: «Айда Фрица бить!» Он не защищал Сашку, а, слабо, но ударял!
На какое-то время каменеет в кресле с амбарной книгой на коленях:
– Прости меня, Саша Зингерфриц!
И чего у Гусельникова в дневнике какие-то воспоминания (да, они «ведут Бийкина к познанию»)! О работе, о редакции лучше бы написал!
Перевёрнута страница…
Anno…
За этим словом и число, и «август» на русском. Только слово «год» на латыни. И опять ощущение: автор глуповат. Итак, воспоминания кончились. И далее именно дневник, в котором, наверняка, информация об удельских днях, и о дне гибели, если она была!
«Kenst du Land, где небо блещет». Солнце горит над осенней тайгой, над рекой и над скалами. Я парю над землёй. Я лечу, ощущая себя жизнеспособным.
Это – Удельск?! Будто еду и лечу в один населённый пункт, а прибываю в другой. Город не имеет центра, – одна окраина.
От аэродрома – на автобусе.
– Кому в «Центр»? Выходите!
Деревянной лестницей, напоминающей корабельный трап, сброшенный в город, как в море, – на некое плато, которое и претендует на центр. Тут пятиэтажки из кирпича. А в городе много деревянных изб. Наш пострел куда-то… поспел…
Редакция (пять комнат) на первом этаже административного здания (их два, это – с колоннами).
Моего будущего шефа зовут Леонтий Фролович. Оригинальные имена. А фамилия Кочнин идеальна для того, кто нашёл некую кочку в данном болоте. Толстоват, лысоват.
– Шево надо? – шепелявость не природная, плохо вставлены зубы. – Вы к кому?
– К вам, ведь вы редактор? – выкладываю документы.
– А где Белозёркин?
– Мы поменялись.
– По-ме-ня-лись?!
– Чтоб открыть путь на ваше плато, я убил Павку Белозёркина, моего однокашника на факультете журналистики.
Редактор оглядывает багаж:
– Что за аппаратура?
– Магнитофон, пишмашинка…
– Личные?
– Личные отличные.
– А в этом чемоданчике..?
– Бумаги, блокноты. «Дипломат», кейс, а по имени одного американского супермена – «Джеймс Бонд».
– А-а, супермен…
– И пиджак личный…
– Ну, да. Хороша экипировка.
Он перебирает вырезки с моими материалами:
– О пианистке – нормально… О спектакле – ни-че-го… А у нас будешь про назём да про навоз, – на «ты».
– На-зём?
– А тоже навоз.
– Мне обещали именно в производственно-хозяйственный! Я в отделе культуры работать не буду.
– …сельскохозяйственный.
– «Нет пределов познанию и любое знание постижимо для пытливого ума».
– С этим согласен. С жильём у нас худО! – нажимая на «о» – Белозёркин – местный, сын главного лесничего. Придётся тебя домой к себе весть. Гостиницы нет путём…
– Путём?..
– Только непутёвая…
