Дай ему в руки автомат
Утром отдаёт материалы машинистке: дежурная хвала аккуратному почерку.
Планёрка.
– Виталий Андреевич опять закрывает полосу, – Валя глядит в макет на краю редакторского стола. – Фёдор обещает репортаж «Спектакль в клубе». У меня готова корреспонденция из девятой школы, там преподаватель литературы добровольно ведёт историю литературы.
– Ладно, – кивает редактор. – На вторую – моя статья на партийную тему… Фотографии готовы?
– У меня, эн-та, пара снимков, да три – негативы…
– Ладно, делай быстрей, чтобы меньше негатива, больше позитива… Вон опять какие тёмные фотографии на третью. У тебя не нашлось чего-нибудь попраздничней к «Празднику Труда» Виталия?
– Один, эн-та, их передовика…
– Ладно. Виталий Андреевич, а ты останься…
– Вита, в дневнике, ну, этого парня, Гусельникова…
– …какие-то воспоминания…
– А про редакцию?
– Ничего.
На этом вранье и надо было прервать беседу.
– Лёня, а, правда, что он умер прямо в тот день, когда его уволили? Вроде, молодой специалист и увольняют…
– Специалист он – никакой. А характер, не приведи бог! Думаешь, я с ним не разговаривал? По-доброму! Он молодым был (у меня сыну Денису семнадцать). Я к нему, как к сыну… У мамки моей чуть не инфаркт из-за Володи! Ерунда такая: дефицитные ковры выделяют начальству. Директор Промторга Мефодий Игнатов один ковёр и мне навязывает. Беру на горе для моей мамки!
Леонтий говорил спокойно, но как дошёл до «ковра»…
– Твой предшественник – тебе не ровня. Ты работаешь. А он воевал. Такая категория: дай им в руки автомат – пол-Удельска перестреляют. Из вольнодумных. Нагородят, а нам расхлёбывай. – Кочнин глядит опасливо, будто проверяет, нет ли у Бийкина магнитофона? – У таких героев не ум, не знания природы вещей, не опыт житейский, наконец, а только желание под свои идеи приспособить непонятное и рубить, камня на камне не оставляя, по головам! Резать – так по живому!
Толстощёкое лицо Кочнина налилось краснотой, руки дрожат.
– Что натворил…он?
– Натворил! Творец! Творюга… Носитель правды! Я от него требую работу, но работает он мало… Федя – о нём: «Такие плохо кончают».
– А он мог «плохо кончить»?
Была версия: не умирает, не уезжает, а убивают в колонии, куда его впихнул один влиятельный в городе гражданин начальник. Некая непонятка: парень – из душа, а на руках – микро-фрагменты почвы. Какой, – дознаваться не стали.
Леонтий Фролович в сомнении: ещё говорить или нет? На лице Бийкина доброта интервьюера: говори, старик.
– Нет! Доказано, – поворот головы к подоконнику, где выводок кактусов, – Программа у него! Таких гадов с программами – давить в колыбели! Такие всё хотят перевернуть, хоть трава не расти. – Лёня дёргает шеей, будто скидывает невидимый хомут, дабы тот не превратился в удавку, а то умрёт в один момент, …как от пули…
И у Феди – интервью:
– Воевал, автомата ему не хватало?
– Объясняю ему разницу между рыцарскими романами и жизнью. Хочу от края оттащить… И он не был полоумным. А так, добровольно ушедший…
– Но диагноз был всё-таки?
– Был.
В кабинете производственно-сельскохозяйственного отдела, где никогда не бывает солнца, но в окне ослепляет, он накручивает диск телефона, ведя переговоры с нужными людьми.
Приятно видеть небо. Под ним – сопку, тёмную от лиственницы. Чирикают воробьи: в весну поверили. Впрочем, и у них дела: гнёзда какие-то вьют… О своём гнезде думать нет охоты.
Накатал девять мелких, с телефона, информаций. Вдруг дверь – и Валя рядом. Не впервые так: войдёт тихо, глядит.
– Виталий Андреич, речь о том, кто умер.
– Ваш рыцарь жив! Неподалёку в газете какой-нибудь работает.
– О, кощунство!
А Бийкин мало верит в то, что тот умер в номере гостиницы, называемой общежитием, в посёлке газовиков.
Бледная, будто больная, будто еле на ногах стоит, уцепилась за край стола. Он глядит в лицо этой дамы, необыкновенно милое, притягивающее, обнять бы.
Но холодные интонации:
– Мне Лёня говорит…
Новость о найденном дневнике облетела редакцию.
– Прошу вас отдать мне! Где он? У вас в портфеле? Дома? Я готова с вами ехать к вам, забрать…
Он недавно думал: а что она скажет, когда узнает? Ну, вот и говорит… Видите ли, Гусельников и его этот дневник – нечто, а он, Бийкин – никто! И это было ясно на дне её рождения в первой декаде декабря (ныне февраль).
В редакционном коллективе только они двое – холостые. Выманивает её в прихожую, будто готов уйти по-английски для всех, кроме хозяйки… А на деле – попытка не уходить и тогда, когда уйдут (по-русски) другие. Манёвр формального чмоканья в щёку. Женщина, которую он впервые обнимает, хрупкая. Такой у него никогда не было. Наверное, немного не рассчитал хватку: она пискнула, будто маленький зверёк, не оттолкнув его. Но, к сожалению, стала гневно вырываться:
– Как это вы, Виталий Андреевич, будете «мыть посуду»? Вымоют: жена Валуя, Вера Ивановна Кочнина…
Ноги не идут. Не пьяный. Не пил. И не только в тот день. С некоторых пор не пьёт ни капли. Минеральную. Лимонад. Но с координацией было плохо. И, вправду, «как это он будет у неё…» Женщина, наконец, явившаяся, не взаимна, и мечта не будет явью… А он мечтал. Или не мечтал?
– Пардон, мне надо идти.
Валя – с ним в коморку машинистки Эльвиры, которая оригиналы оглядывает, всё ли будет понятно. Валя – терпеливо рядом. И – за ним обратно к нему в отдел. Он надевает пальто. Валя, будто не видит его наглости. И не выходит на улицу только оттого, что без верхней одежды.
Дома – работа, питание свежим хлебом с «пластмяссовой» колбаской, чай и опять…
Anno… Calut av monde! Словно год минул с того исторического момента, когда толпа вышла на берег проводить аргонавтов…