Книга Чезар - читать онлайн бесплатно, автор Артем Михайлович Краснов. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Чезар
Чезар
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Чезар

У Фимы была какая-то личная претензия к Эдику. Если он и мечтал сейчас о чём-то кроме кувшина кваса или холодного пива, так это загнать Эдику его мегафон в глотку. И сделать это в прямом эфире, который запустил Прохор, скакавший вокруг Эдика с камерой.

– Падла, – шипел Ефим. – Кирилл Михалыч, с огнём ведь играем. Он их накрутит, а нам разгребать. Давай в сторонку его оттащим и легонько прессанём. А чё? Менты вон с нами!

– Фима, да успокойся ты! Челябинский протест – как газировка. Потрясёшь, откроешь, оно забурлит и тут же выдохнется. Нашему энерджайзеру заплатили за полчаса, отработает и успокоится, вот увидишь. Я не первый месяц за ним наблюдаю. Ты иди, водички попей. Только на капот больше не плюй.

– Американцы нам такую подляну готовят, надо сплотиться, надо о Родине думать, а у нас в тылу такие ублюдки: за деньги готовы мать родную продать! – ворчал Ефим, отступая к машине.

В патриотическом порыве Фима, кажется, осуждал и меня. Обо мне он говорит так: Шелехов – циник и прагматик, но дело знает. А что циник – это плохо.

Всё кончилось даже раньше, чем я прогнозировал. Минут через десять Эдик куда-то пропал, и толпа утратила воинственный настрой. Кто-то отошёл в куцую тень столбов, кто-то с любопытством разглядывал железнодорожных монстров. Чувилина кричала о периоде полураспада стронция – тридцать лет, целое поколение, и это только половина, а ещё через тридцать лет останется четверть, а ещё через тридцать – одна восьмая, а это, считай, целый век! Жители Ишалино и Бижеляка, среди которых было много башкир, смотрели на неё понимающе и устало. Кто-то предложил ей кумыса. На голову мадам повязали светлый платок.

Я нашёл Нелезина:

– Давайте, Иван Алексеевич, ваш выход. Тезисы помните? – я взял его за рукав и проговорил ещё раз: – Никакие ресурсы внутри зоны «Чезар» не интересуют. Составы пойдут транзитом без остановок. На обоих КПП будут бесконтактные мойки и радиационный контроль специалистами «Ростатома». Грунт вдоль путей дополнительно отсыпят. И главное – зона начинает оживать. Прошло почти тридцать лет. Пора возвращать земли в оборот, оживлять их. Мы делаем первые осторожные шаги. Всё запомнили? Давайте, удачи. Поувереннее только.

Нелезин двинулся к людям, но я догнал его:

– Росатомщика возьмите. Эй! Иди сюда, – махнул я парню с папкой. – Пусть скажет, что проект одобрен и прошёл экспертизы.

Некоторое время я наблюдал, как Нелезин, вытянувшись, словно на докладе у генерала, повторяет заученную речь под прицелом смартфонов и едкие смешки толпы. Смотреть на это было также больно, как на забой беззащитного скота. Зато его тихая сбивчивая речь заставляла толпу прислушиваться и в конце концов вогнала в гипнотический транс.

Я постучался в «прэмку» и попросил загорелого машиниста показаться людям и ответить на вопросы. Гнев толпы обычно спадает, когда они видят по ту сторону баррикад таких же работяг.

Когда я вернулся к протестующим, Нелезин стоял, оттёртый вбок людьми, потный и обескураженный, будто перенёсся сюда из собственной гостиной минуту назад. Вниманием толпы завладел росатомовский паренёк, жестами объясняя, как именно мигрируют изотопы. Как ни странно, люди его слушали и даже задавали вопросы, на которые тот реагировал правильно, предваряя каждый ответ фразой: «Очень верный вопрос!».

Молодёжь из шатра растянула по ту сторону путей плакат: «Рыкованов, оставь зону в покое!» Помимо двух девиц, Еврофеевой и Османцевой, плакат держали трое парней, включая оклемавшегося шамана и парня с лисьей мордой. Мои люди сняли каждого из них крупным планом.

Пора было кончать балаган. Я велел машинисту «прэмки» идти к воротам и отпирать замок. К тому тут же подлетел с вопросами Прохор: «А что вы делаете? Что вы делаете?!». Он тыкал в машиниста камерой, но тот не растерялся и с подчёркнутой значимостью произнёс:

– Что делаю? Замок вот открыть хочу.

Его прямота ненадолго оглушила Прохора, ведь его коньком было обвинять всех во лжи, а машинист говорил правду. В конце концов, пережив это фиаско, Прохор заверещал:

– Он замок отпирает! Он дальше ехать хочет!

Но его вопль лишь слегка колыхнул толпу, всё ещё зачарованную лекцией росатомщика.

Машинист тем временем воевал с заржавевшими воротами, и пара башкир пришла на помощь: крестьянская натура не могла спокойно смотреть, когда городские бестолочи берутся за работу.

Без Эдика толпа рассеивалась. Росатомщика оседлал старик Галатаев, предлагая с помощью ядерного взрыва создать на месте зоны воронку, забетонировать её и залить водой. С другой стороны на паренька наседала Чувилина, задавая вопросы невпопад. Росатомщик отважно держал удар, тем самым сковав значительные силы неприятеля.

Когда инженерная машина тронулась в створ открытых ворот, отреагировала только Чувилина, пытаясь ухватиться за борт и крича:

– Они лгут вам! Ваши дети задохнутся в пыли! Они уже Кыштым угробили, Аргаяш будет следующим!

Ефим с парой бойцов нежно оттащили её в сторону. Я слышал его голос:

– Какие права мы нарушаем? А вы тоже нарушаете! Вы нарушаете правила железнодорожной безопасности. Находиться у путей нельзя. А я вам говорю нельзя!

Бойцы вели её бережно, как пара санитаров. Чувилина покорилась их мягкому напору, но всё ещё прядала головой в белом платке и выкрикивала:

– А сами-то где жить собрались?! Вы же всё в пустыню превращаете! А деньги все где? На Кипре деньги!

Но без Эдика и его мегафона она вдруг превратилась в обычную вздорную тётку, не способную увлечь толпу. Шоу кончилось. Тепловоз лязгал броней и высекал из рельсов длинный протяжный звук, словно неумелый скрипач елозил по струнам смычком. Глядя, как он продвигается в воротам, люди потихоньку расходились, сетуя на засуху, на разбитые дороги, на мор рыбы.

Но всё-таки, куда делся Эдик? Не в его характере было бросать роль тамады на полпути: обычно его выступления завершались на пафосной ноте. Он предсказывал появление нового поколения челябинцев, которые выгонят из области всю рыковановскую кодлу и установят новый экологический стандарт. Без этого напутствия я чувствовал себя обманутым зрителем, да и Ефим стоял растерянный, потому что кроме Чувилиной обезвреживать оказалось некого.

Я зашагал к дальней части парковки, где разбили штаб активисты. До катастрофы на этой поляне к югу от Татыша располагался дачный посёлок, от которого уцелел лишь один неряшливый дом из кусков фанеры и грубого профнастила – это, видимо, и спасло его от мародёров.

В тени дома я и обнаружил Эдика, который сидел у стены в окружении двух женщин, смачивающих лоб страдальца влажной тряпкой. Его смуглое лицо приобрело цвет горчичника, а роскошные брови казались теперь накладными.

– Что с ним? – спросил я, опускаясь на корточки.

Эдик вяло посмотрел на меня. Сначала я подумал, что до него всё-таки добрался Ефим, но побоев не увидел.

– Удар солнечный хватил, – пояснила одна из женщин. – Говорят, воду солёную надо дать. У вас нет соли?

– Зачем солёную? – удивлялась вторая. – Лучше зелёный чай. И пакетики на веки положить. А ещё лучше лёд.

Эдик окончательно сдался и закатил глаза. Его, по-моему, тошнило.

– Вставай-ка, – подцепил я его под локоть. – Здесь госпиталь есть военный. Поехали, поехали.

Женщины закудахтали, что ему нужен лёд, что больница есть в Аргаяше, что у него, наверное, низкий сахар. Впрочем, Эдика они отдали с видимым облегчением и пошли прочь, причитая.

Я хотел перепоручить пострадавшего Ефиму, но потом передумал и решил везти самостоятельно. Личная неприязнь Ефима к нашему младореформатору могла сыграть злую шутку, а Рыкованов снимет с меня голову, если бледнеющее лицо челябинского протеста получит в рыло без его приказа, исподтишка.

До Анбаша, где находился госпиталь, было километров десять. Съезжу и сразу домой: может быть, успею застать Иру.

Эдик шёл покорно. Его вырвало. Он безропотно отдал мне ключи от своей машины, и я вручил их Ефиму, велев отогнать к госпиталю, а сами ключи передать охране.

– Тошнит, – хрипел Эдик, пока я усаживал его в свой автомобиль, на капоте которого ещё виднелись следы Фиминых экспериментов.

– А не надо было без панамки ходить, – проворчал я, запихивая его ноги в салон. – Перепил вчера? С похмелья бывает.

– Не пил я, – одними губами ответил Эдик.

* * *

Когда салон продуло кондиционером, Эдик слегка ожил и попросил воды.

– Кипяток, – скривился он.

Бутылка стала мягкой от жары.

Мы проехали мимо КПП «Татыш» налево в сторону Новогорного, свернули на временную дорогу под линией электропередач, которая выводила на трассу к КПП «Анбаш-2».

Я посмотрел на Эдика. Он сидел тихо, прижавшись щекой к стеклу. Его глиняное лицо начало понемногу розоветь.

– Что же вы, Эдуард Константинович, не бережёте себя? – спросил я. – Так можно и до инсульта допрыгаться, на общественных-то началах.

Он сделал ещё глоток и спросил, подозрительно косясь:

– Вы кто?

– Зови меня Кирилл Михайлович.

– А фамилия?

– Шелехов.

– А-а, тот самый… – уныло протянул он и стукнулся головой в боковое стекло.

– Что, страшная фамилия? – усмехнулся я.

Говорить ему, очевидно, было тяжело, но какая-то сила заставила Эдика выдать сбивчивый речитатив:

– Это вам с рук не сойдёт. Вы не понимаете, с чем связались. Не надо было зону трогать… Полевской – это прикрытие. Там другая игра. Думаете, вы тут власть, а там власть пострашнее… Вы нас используете, они вас. Серьёзные люди. Зря вы залезли. Ваш главный уже понял…

– Эдик, кончай! – оборвал я. – Ты перед кем выступаешь? Шоу кончилось. Ты мне хочешь за нашу зону объяснить?

– Она не ваша. Там другой интерес…

Он задохнулся и замолчал. Я знал теорию заговора о том, что Пикулеву и Рыкованову якобы нужны отвалы уфалейского никелевого комбината, чтобы извлекать из них остаточный металл. Это было чушью: «Чезар» просто не располагал технологиями такого уровня. В эту аргументацию Эдик обычно приплетал ситуацию с Северным Казахстаном, важным поставщиком сырья для ферросплавов, пугая свою паству готовящейся войной, которая временно отрежет нас от рудных баз.

На самом деле, всё было проще. Эта чёртова дорога на Полевской была нужна Пикулеву не ради экономических выгод. Он, как любой император, хотел связать свои протектораты единой сетью дорог, так что им двигало то же самое тщеславие, что подтолкнуло его к покупке итальянского суперкара. Это был просто имиджевый проект и способ досадить Дягилеву.

До КПП «Анбаш-2» мы доехали молча. Здесь в сосновом бору на берегу озера Малая Акуля располагался госпиталь. Я остановился у шлагбаума. Дежурный в камуфляжной форме не спеша подошёл к машине и посмотрел на нас без интереса.

– Человеку помощь нужна, – кивнул я на Эдика, протягивая «чезаровское» удостоверение.

Дежурный долго перетрескивался с кем-то по рации, потом заглянул в салон и пристально уставился на Эдика. Тот от волнения ожил и слегка покраснел.

– Что с ним? – спросил дежурный. Его лицо было загорелым и матовым, словно утратило способность потеть.

– Удар солнечный хватил. Прокапайте его там или укольчик поставьте.

Дежурный нахмурился и ответил в рацию:

– Нет, жизни не угрожающее.

Рация ответила разражённой тирадой. Дежурный кивнул и обратился к нам:

– Сюда нельзя. Больница в Аргаяше, – он махнул рукой, показывая направления.

– Ты номера машины видел? – разыграл я последнего козыря.

– Видел. Но я вам не подчиняюсь, – он помолчал, выдерживая мой взгляд, и добавил уже мягче: – Приказ у меня. Гражданским нельзя. Здесь режим.

Мы двинулись в сторону Аргаяша. Я с тревогой поглядел на Эдика, который тихо сидел в углу, играл желваками и словно терпел зубную боль. Вентиляция работала на всю катушку, издавая гул самолётных турбин, и воздух в салоне потяжелел от влаги.

– Эдик, ты как? – спросил я.

– Терпимо, – ответил он. – Голова болит. И тошнит.

Как-то в Аргуне одного из молодых бойцов хватил тепловой удар, но я не помнил, чтобы мы с ним особенно церемонились: его оттащили в тень, дали воды, и через полчаса он уже был в форме.

До поворота на Кузнецкое мы ехали молча. Эдик несколько раз прикладывался к бутылке, мочил внезапно покрасневшее лицо и подставлял его под струю воздуха. Постепенно силы к нему вернулись.

– Не нужно было, – сказал он хмуро и неприязненно. – Меня бы мои увезли.

– Да твои бестолочи тебя бы катали по округе, пока ты ласты не склеишь.

– Вам, типа, не всё равно?

– Живой ты для нас – мелкое неудобство, а мёртвый – проблема, – я всмотрелся в него. – Что, дягилевские внушили тебе, какой ты опасный? Как все хотят тебя убить? Эдик, да расслабь булки. Ты не опасный. Ты клоун. Челябинску плевать на твои манифесты. Плохо, что ты это делаешь за деньги, а говоришь, что за идею. Обман, получается.

– Кто бы говорил про обман, – фыркнул он. – Уже два года катаете броневой лист и танковые дизели сверх плана, а сейчас ещё с зоной это затеяли… Думаете, никто не понимает, к чему всё идёт?

– И к чему всё идёт?

– К войне.

– К войне! – передразнил я. – Эдик, ты если народу всякую чушь задвигаешь, то хотя бы сам в неё не верь.

– Увидим, – проговорил он вяло. – А Челябинск вы ещё раньше добьёте. Теперь у вас все козыри на руках.

– Ты бы поменьше дягилевских балаболов слушал. Челябинск за счёт нас живёт. Знаешь, какова была цена Челябинску после катастрофы? Отрицательная. Потому что тогда здесь пахло не прибылью, а радиоактивным йодом, оттоком населения и рабочими бунтами. И если бы Сумин не уговорил Рыкованова взять на себя эти предприятия, знаешь, что бы было?

– Была бы конкуренция.

– Кого с кем? Всё бы скупили иностранцы за копейку и продали по частям. И не было бы у Челябинска заводов, а была бы одна сплошная экология, которой некому насладиться. Без «Чезара» город бы умер.

– Не умер бы. Это вам так выгодно думать. Вы до сих пор ужасы зоны людям пересказываете, чтобы образ Рыкованова-героя создать. Старо уже…

– Что?! – вспылил я. – Да что ты знаешь о зоне! Когда это случилось, тебе сколько было? Полгода? Ты видел зону сразу после катастрофы? Ты знаешь, какие тут настроения были?

– Не видел, – пробурчал Эдик, снова затухая. – А вы, насколько я понимаю, тоже ликвидатором не были.

Я не ответил. Мы мчались по дороге от Кузнецкого к Аргаяшу. Гаишники, увидев госномер, деликатно отворачивались.

Я действительно не был ликвидатором, но, в отличие от Эдика, хорошо помнил понедельник 17 февраля 1992 года, когда мы впервые узнали о случившемся.

Я учился в десятом классе. Первым был урок географии, но Ирина Николаевна долго не появлялась, и пока её не было, мы кидались тряпкой, засыпав парты меловой пудрой. Потом многие вспоминали, что в воздухе был странный запах, но я его не заметил. Ирина Николаевна вошла в класс внезапно, как обычно собранная и неприступная. И всё же в её лице было что-то новое – какая-то обескураженность. Она оглядела класс и велела всем отправляться домой, потому что школу закрывают на санобработку.

Дома я застал мать. Её тоже отправили в отгул. На кухне стоял таз с марганцовым раствором, в котором она вымачивала занавески и вешала их на окна прямо так, мокрыми и розовыми.

– На заводе что-то случилось, – сказала она. – Какой-то вредный выброс. Сказали, закрыть все окна.

Она протирала марганцовкой пол и мебель, и с тех пор этот запах вызывает у меня приторное чувство тревоги.

Вечером мы стояли с ней у закрытого окна и смотрели на кусок улицы Сони Кривой, и нам казалось, что его заволакивает светящийся туман. Отец потом смеялся и называл нас сказочниками, потому что никакого радиоактивного тумана не было и быть не могло. С завода он вернулся только ночью, оживлённый и тревожный, убеждал нас, что ничего страшного не случилось – рядовая авария, и не у нас, а где-то далеко, под Свердловском. Через три дня его вызвали в военкомат.

В зоне отец отработает месяц, с начала марта по начало апреля 1992 года. В 1996 году его здоровье ухудшится, он будет много пить, а потом исчезнет. Просто уйдёт из дома искать свою умиральную яму и найдёт её, видимо, в зоне, в окрестностях которой его увидят в последний раз.

Я не помню, в какой последовательности мы узнавали о катастрофе. Информация просачивалась по крупицам и складывалась в шаткие картины версий и гипотез, которые оформились во что-то цельное лишь через десять или пятнадцать лет после аварии.

На Южно-Уральской АЭС использовался новый тип атомных реакторов на быстрых нейтронах БН-800 и БН-1000, где цифры обозначали электрическую мощность в мегаваттах. В начале 80-х такой реактор, но менее мощный, БН-600, запустили на Белоярской АЭС под Свердловском (сейчас Екатеринбургом), и опыт признали удачным. В реакторе на быстрых нейтронах в качестве агента охлаждения использовалась не вода, а жидкий натрий, и такой реактор, объясняли нам, не только безопасен, но и позволяет сжигать почти любое ядерное топливо, в том числе обеднённый уран и смеси с плутонием. Это открывало невероятные перспективы – на Урале были накоплены тонны отработанного топлива, которое теперь можно было использовать повторно.

После чернобыльский событий, когда на Украине едва не взорвался реактор на тепловых нейтронах, станции на быстрых нейтронах стали приоритетным направлением атомной энергетики. Считалось, что натрий с температурой кипения под 900 градусов способен охлаждать реактор даже при полном отключении циркуляционных насосов. Южно-Уральскую АЭС должны были запустить в 1992 году, но сроки сместили, и первый реактор БН-800 был пущен в мае 1991 года, а вскоре заработал второй – БН-1000. Позже эту спешку назовут одной из причин катастрофы. Реактор на быстрых нейтронах мощностью 1000 мегаватт был имиджевым проектом позднесоветской России, которая старалась таким образом создать альтернативу реакторам РБМК-1000 в Чернобыле, мощным, но ненадёжным.

Позже много говорили о том, что опыт несостоявшейся аварии в Чернобыле не был учтён в полной мере, что катастрофы под Челябинском можно было избежать, дав инженерам время на доработку реакторов типа БН. Говорили о необходимости внедрения некой натриевой полости для отвода избыточных нейтронов, о дополнительных стержнях, об аварийном расхолаживании реактора, о защите из карбида бора… Мы не понимали смысла этих фраз, и не особо в них верили. Что было – то было. У истории нет сослагательного наклонения.

Натриевый пустотный коэффициент реактивности – вот единственное, что мы усвоили из этой катастрофы. Об этом коэффициенте говорили круглосуточно несколько лет подряд. Его положительное значение в реакторе БН-1000 привело к тому, что когда при испытаниях на 80-процентной мощности возник локальный перегрев, натрий вскипел и стал пузыриться, из-за чего запустился порочный круг: больше пузырей, больше реактивности, ещё больше пузырей и так далее. Реактор расплавился и выбросил в атмосферу тонны радиоактивного топлива.

Это произошло в нескольких километрах от места аварии 1957 года, когда на комбинате «Маяк» взорвалась одна из ёмкостей с радиоактивными отходами. Только в этот раз всё будет хуже. Озерск, Кыштым, Верхний Уфалей, Касли будут расселены и превратятся в города призраки. Челябинск не пострадает от радиации, но рабочих с местных заводов будут массово привлекать к ликвидации, отправляя на самые опасные работы – мой отец окажется в числе таких полу-добровольцев. Многие из ликвидаторов сгорят от болезней, алкоголизма, психических расстройств.

В те годы взойдёт звезда большого брата Анатолия Рыкованова, бывшего крановщика Челябинского металлургического комбината. В дни после катастрофы он возглавит один из рабочих отрядов ликвидаторов и вскоре станет неформальным управляющим зоны – человеком, которому федеральные власти доверят ликвидационные работы. Рабочие пойдут за ним в пекло, и в награду он получит негласное право вывозить из зоны радиоактивный металл и другие ценности.

К середине 90-х Рыкованов сколотит начальный капитал и мягко перехватит контроль над родным ЧМК: сначала через ваучерные схемы, в 1995 году – через залоговые аукционы. Позже, по настоянию губернатора Петра Сумина, Рыкованов получит в нагрузку ряд других предприятий умирающего Челябинска. Так сформируется холдинг «Чезар».

Его младший брат Альберт Пикулев, начинавший бухгалтером ЧМК, вскоре превратится в бессменного главу «Чезара», постепенно оттеснив Рыкованова на второй план. Так они и будут править: один – мозгами, второй – характером.

Само слово «Чезар» Рыкованов выведет из названия своего первого предприятия, «Челябинской заводской артели». Но Пикулев придумает другой смысл: «Чезар» = Cesar = Цезарь. Они многое будут воспринимать по-разному.

Я посмотрел на Эдика. Он прижался лбом к стеклу. Когда машину дёргало на кочках, голова его издавала глухой неприятный звук.

– Эдик! – позвал я. – Не спи!

Он взглянул на меня сонно, и я вдруг понял, почему его лицо, формально красивое, всегда казалось мне отталкивающим – это было лицо запойного человека. К тому же он пользовался косметикой, и глаза его были слегка подведены, а кожа навощена до парафинового блеска.

К районной больнице Аргаяша мы прибыли около полпятого. Я передал Эдика заведующему терапевтическим отделением и вышел с ощущением, что Эдик заразил меня своим недугом: от жары разболелась голова, словно в районе затылка скручивалась пружина. Я поехал домой, размышляя, что лучше поможет от боли: литр пива или таблетка анальгина. Или всё сразу и рюмка коньяка.

Я уже был на полпути к Челябинску и проехал Ишалино, когда позвонил Ефим. Его человек отогнал машину Эдика к аргаяшской больнице, но врачи наотрез отказались пускать его или принимать ключи.

– Ну, и чего твой парень растерялся? – удивился я. – Пусть зайдёт потихоньку в палату да положит на тумбочку.

– Так не пускают, – фыркал Ефим.

– Куда не пускают? Это больница, не тюрьма. Бахилы наденьте, улыбнитесь и всё получится.

– Михалыч, ну, я тебе говорю: не пускают. Эдик на четвёртом этаже за дверью с круглым таким окном. А врачи вообще не берут! Даже говорить не хотят!

– Ладно, у охраны оставьте, – прошипел я и сбросил вызов.

Но вскоре Фима позвонил снова.

– Киря, там кипиш какой-то. Требуют человека, который Эдика привёз. Говорят, только у него ключи примут. Слушай, вернись сам, разрули. Ну, на кой нам эти ключи? Потом скажут, что мы его обобрали.

Я выругался. Боль запульсировала в ушах.

– Фима, вы как дети малые! Пусть ждут!

От духоты и усталости меня затягивала дымка сонливости, и, чтобы взбодриться, я гнал как ненормальный.

Выскочив из машины, я на ходу выхватил у фиминого подручного ключи и зашагал к четырёхэтажному зданию, на которое он мне указал. Женщины в регистратуре были воинственны и заявили, что ценные вещи пациентов не принимают, требуя прийти в часы посещения. Когда я назвал фамилию Эдика, они внезапно умолкли и принялись куда-то названивать. Мне протянули огрызок бумаги с парой закорючек и велели подниматься в кабинет 410.

В кабинете я застал хмурого коренастого врача с тяжёлым взглядом. От него шёл слабый запах алкоголя и валерьянки. Я почувствовал, что он настоен хитрить и вымогать деньги, и решил дать ему тысяч пять на капельницу для Эдика и сигареты.

– Присаживайтесь, – указал он на кресло. – Родственник Самушкина?

– Нет. Я доставил его.

Врач без особого интереса взглянул на раскрытое «чезаровское» удостоверение.

– Ясно, – кивнул он. – Так вы с какой целью интересуетесь?

– Ключи от машины ему передайте, – вытащил я из кармана связку.

Врач шумно выдохнул и отодвинул папки с края стола, освобождая место:

– Ну, кладите ваши ключи.

Под ключи я молча засунул пятитысячную купюру, на которую врач посмотрел равнодушно. Я хотел идти, но тот остановил жестом:

– Вы подождите. Сядьте, сядьте. Вы хоть не родственник, но, как я понимаю, участвуете в его судьбе, поэтому уведомляю вас, что Самушкин Эдуард Константинович скончался… – он заглянул в бумаги. – В семнадцать часов ноль три минуты 8 июля 2019 года.

– Что?

– Примите соболезнования. Мы сделали всё, что могли.

– Да от чего он скончаться мог? У него солнечный удар был!

Врач заговорил назидательно как лектор, неприятно растягивая слова:

– У него был не солнечный удар, и от чего он скончался, установит вскрытие, а делать поспешные выводы не нужно, – я поймал его слегка надменный взгляд. – Наши сотрудники сделали всё зависящее, но время было не на нашей стороне, и привезли вы его поздновато, шёл отёк лёгкого. Чудес не бывает.

– Я привёз поздновато? – огрызнулся я.

– Я не к тому. Но и мы не волшебники.

Обозначив границу врачебной гордости, он смягчился и добавил:

– Ключи ваши мы приобщим к вещам умершего и передадим родственникам, не волнуйтесь. А в остальном… Ну, жизнь такая – не вечная. Тяжело, неожиданно, я понимаю. Может быть, выпить хотите? Корвалолу?