Чезар

Лампочка на панели приборов показала, что топлива осталось километров на пятьдесят. Ира часто бросала машину с пустым баком. Я свернул к невзрачной заправке, и пока усталая кассирша пробивала чек, машинально проверил телефон, обнаружив три пропущенных звонка в течение последнего часа. Я не слышал их из-за шума в салоне «Мазды».

Я перезвонил. Телефон ответил мгновенно: человек ждал моего звонка. В трубке запыхтел неровный голос:

– Кирилл Михайлович, это Павел.

– Какой Павел?

– Османцев, с «Чезара», отец Кати. Помните, вы у нас были? Вы простите, что беспокою, но тут дело такое…Там ваши Катю поймали и держат. Мне её друг звонил. Ему сбежать удалось, а сама она не отвечает…

– «Наши» – это кто? – уточнил я.

– Это… по-моему… служба охраны. Как его… Не помню. Я не знаю, кто конкретно. Их задержали у комбината и держат. Угрожают. Вы не могли бы выяснить?

Постепенно Османцеву удалось объяснить суть дела: его дочь в составе группе таких же авантюристов пробралась к периметру ЧМК со стороны аэропорта, чтобы нарисовать на стене какое-то граффити. Подгорновская охрана была на высоте и оперативно скрутила четверых вандалов, доставив их в здание пожарной части у проходной Коксохима.

– Кирилл Михайлович, ей же нельзя в тюрьму… – шлёпал губами Османцев. – Она ничего плохого не делала!

– Не делала! – огрызнулся я. – Вот так и получается: тут не знаю, там не помню, здесь не делала. А делает всегда кто-то другой.

– Ну, простите нас, простите! Мы штраф выплатим, если нужно. Но ей нельзя в тюрьму.

– Ладно, ждите, посмотрю, что можно сделать, – ответил я, сбрасывая вызов.

Через Хлебозаводскую и Морскую я поехал к проходной Коксохима. С моста над железнодорожной веткой открывался удивительный вид на постройки комбината, подсвеченные редкими огнями, напоминающие огромный город с крепостями, вышками, минаретами. Дым валил из каждой дыры, и так, наверное, выглядела Москва во времена наполеновского визита. Но ЧМК, в отличие от столицы, умел возрождаться каждое утро, как птица-Феникс, из пепла собственных отходов.

Стоянка у проходной была пуста. Я оставил «Мазду» и быстро прошагал к посту охраны, где меня встретил сонный взгляд дежурного. Пропуск подействовал на него как электрошокер, тот сразу сменил тон, ожил, предложил проводить до места.

– Залезли тут какие-то охломоны… – приговаривал он.

Дорогу я знал и без него. Старую пожарную часть переделали в базу охраны, отдав её половину под камеры, куда периодически помещали подпитых рабочих или подозреваемых в кражах.

В помещении сидело несколько охранников. Они смотрели на меня вызывающе и саркастично, подумав, видимо, что я ошибся дверью, но, увидев пропуск, напряглись, отдавая друг другу пасы растерянным взглядами. На столе были разложены вещи задержанных, в том числе несколько баллончиков с краской.

Старший охранник, усатый мужичок в камуфляжной куртке и с фонариком на груди, доложил, что задержал группу граффитчиков в составе четырёх человек, ещё двоим удалось сбежать.

– И чего вы с ними делать будете? – спросил я.

– Велено доставить для проведения следственных действий, – ответил он.

– И кто расследовать будет? – спросил я.

– Ваши, – невозмутимо ответил он. – Менты. Сказали, подъедут.

– Ясно, – кивнул я. – Османцева здесь?

– Кто?

– Османцева Екатерина Павловна.

Начальник сразу переменился: мой настырный интерес заставил его вспомнить собственные полномочия, ведь служба «С» не подчинялась службе «К». С тюленьей неспешностью он подошёл к столу, где лежал исписанный лист бумаги, несколько секунд изучал его, потом констатировал:

– Задержанная по фамилии Османцева здесь.

– Где её вещи?

Он показал на выпотрошенный рюкзак из джинсовой ткани с приколотым к нему брелоком в форме мишки. Этот же рюкзак был на Османцевой в день моего визита к ним. Я взял его и сунул за подкладку таблетку размером чуть больше десятирублёвой монеты. Этот маячок-треккер позволит определить её местонахождение без муторных запросов через полицию и сотовых операторов. Начальник охраны смотрел подозрительно.

– Нормально всё, – сказал я ему. – Приказ Рыкованова. Османцеву я забираю.

– Это как? – всполошился тот. – Я не могу. Это Константин Алексеевич решает.

– Так звони!

– Ночь же.

– Тогда сам решай.

Начальник колебался. Бойцы службы «С» презирали нас: среди «эсников» было больше военных, среди «кашников» – бывших полицейских. Себя они считали защитниками Родины, уважали приказы, соблюдали субординацию. На нас же они смотрели как на дармоедов и беспредельщиков. Все считали разделение служб безопасности ошибкой, и все видели себя главными.

– А как я её отпущу? – фыркнул он насмешливо.

– Так и отпустишь. Ты какое право имеешь удерживать её? Ты кто, полиция, следственный комитет? Я твоих инструкций, что ли, не знаю? Что у тебя там написано? Задержать и вызвать правоохранительные органы на место правонарушения или преступления: вот ваша работа. А что ты тут устроил, тюрьму? СИЗО?

– У меня приказ…

– Нет у тебя приказа! Ты их держишь незаконно. Кто-нибудь из них завтра утром пойдёт в полицию и накатает на вас заявление, а ты пойдёшь по статье 126 УК, часть 2: похищение человека группой лиц по предварительному сговору!

Охранник взял со стола связку ключей. Мы вышли в коридор. Он отпер соседнюю комнату, где организовали некое подобие изолятора: шесть кушеток, зарешеченные окна, тусклый свет. Узники сидели молча и на нас почти не отреагировали.

– Османцева! – обратился я. – На выход!

Она подняла удивлённое лицо, узнала меня, опять превратилась в дикую кошку, но оставила злость внутри себя. В изоляторе было прохладно, и Османцева куталась в мужскую толстовку с капюшоном, из провала которого гневно сверкали её глаза.

– Пошли, пошли, – поторопил я. – Папаня тебя ждёт, волнуется.

Она заявила:

– Я без них не поеду.

Я шумно выдохнул, соображая, как лучше применить к ней силу: вывернуть запястье или выволочь за шею. Какой-то паренёк бросил ей:

– Кэрол, не дури. Иди. Нас скоро отпустят. Всё равно у них ничего нет.

Понизив голос, она что-то шептала ему на ухо, тот мотал головой. Я повернулся к начальнику:

– Вытаскивай.

Он починился, подхватив её под локти. Она лишь успела вернуть толстовку одному из парней и теперь стояла передо мной в коридоре, взлохмаченная, как человек, которого разбудили посреди ночи. На ней были потрёпанные джинсы с низкой талией и блузка с коротким рукавом. Она сразу замёрзла и обхватила плечи руками.

Я сказал:

– Ну, чего ты выкобениваешься? Хочешь проверить здоровье отца? Этих болванов отпустят утром, а отец твой может и не дотерпеть.

Она молчала, разглядывая застёжки на моей куртке. На подвижном лице хорошо читались мысли: на её лбу собрались складки, на щеках прорезались ироничные ямочки. Наконец, взгляд её заблестел сочувствием к отцу и трезвым прагматизмом. Она кивнула и пошла передо мной, сомкнув запястья, словно в наручниках. Охранник вернул ей рюкзак с брелоком-мишкой и уселся за стол составлять акт, заставив меня расписаться. На прощанье он полоснул нас взглядом.

На улице светало, но небо ещё было тусклым. Постройки Коксохима в застывшем клубящемся дыму казались мёртвыми, словно крепости после осады. Цех смолодоломитовых огнеупоров был покрыт белой пудрой, напоминающей изморось.

– Кэт… – позвал я.

– Я Кэрол.

– Хорошо, Кэрол.

Я протянул ей свою куртку. Она колебалась.

– Бери, бери, – велел я. – У меня машина открытая. Продует насквозь.

Она влезла в курку, запахнулась и немного разомлела, отчего лицо её стало чуть менее наждачным. Я усмехнулся:

– Слушай, Кэрол, взгляд у тебя ясный, лицо умное, образование высшее получаешь. Зачем тебе это сектанты? В средневековье поиграть хочется?

– Что плохого в средневековье?

– Кроме того, что людей жгли на кострах?

– Наиболее фанатично это делали в эпоху Возрождения.

Она шагала рядом, пряча ладони в длинные рукава. На проходной я показал пропуск, и охранник молча выпустил нас.

– Я не о том, – продолжил я, пока мы шли к машине. – Я могу понять, что тебе хочется пожить в палатке, в вигваме, в шалаше. Но это не должно выходить за рамки.

– Рамки? – переспросила она. – И кто устанавливает эти рамки? Вы? Пикулев?

Она шагала размашисто и легко, и ничего её не заботило, даже предстоящая встреча с отцом. Между нашими поколениями лежала пропасть. Как получается, что мне стыдно перед её отцом, а ей нет? Потому что она бунтарь, а я цепной пёс? Я тоже был бунтарём и уехал в Екатеринбург отчасти назло отцу, но всё же слово старших имело для меня вес. Если я и противоречил им, я не делал этого так беспечно: мне требовалось преодолеть себя.

– Танцуй на танцполе, – ответил я. – А считать всю жизнь спектаклем не надо. Жизнь такого не любит.

Похоже, сухость моего тона её разозлила. Она заговорила с азартом:

– А что она любит? Воевать? Убивать? Загрязнять? Сливать отходы в реки? Травить города по ночам, пока никто не видит?

– Это же не твои мысли. Кто тебе их внушил? – спросил я миролюбиво.

Она остановилась и развернулась лицом к проходной, за которой на фоне светлеющего небо поднималась серая шапка заводских выбросов. Она ткнула туда пальцем и в моей куртке стала похожа на летучую мышь.

– А вам ещё доказательства нужны? Или вы научились видеть только то, от чего не ест глаза?

– Понятно, – вздохнул я. – Когда конфронтация – самоцель, аргументы, кажется, не работают. Вообще-то я тебя вытащить приехал, а не дискутировать.

Она немного смутилась. Я добавил:

– И марать стены каракулями – это глупо. Ну, ей богу, в чём ваш посыл? Давайте бросим всё и переселимся в пещеры?

Наверное, это было моей ошибкой, потому что Кэрол снова наморщила лоб, собралась с мыслями и разразилась новой тирадой:

– Почему сразу в пещеры? Вы убеждены, что весь мир существует для людей. Природа в вашем понимании – это такой обслуживающий персонал гостиницы, который удовлетворит любую прихоть. Это одно из следствий примитивного гуманизма, будто природа что-то по жизни должна человеку, а он ей – ничего. А человек лишь один из видов на Земле, и он даже не архитектор мира. В нём есть создающее начало, но оно есть и в природе, и мы – лишь её отражение. Мы должны заботиться не только о спасении своих жизней, но и жизни вообще, как феномене. Вот в чём наш посыл! О жизни думать!

Кэрол была настолько убеждена в своей правоте, что несла весь этот эко-сектантский бред совершенно без страха. Лицо её оставалось чистым и непорочным, и жестикулировала она так, что хотелось в самом деле надеть на неё наручники. Весь этот спектакль происходил в четыре утра, на окраине Металлургического района, перед незнакомым мужиком, отвечающим за безопасность предприятия, которому она со своими обормотами нанесла ущерб. Что у неё в голове?

Я сказал:

– Жизнь вот на этом самом месте возникла именно потому, что в XVIII веке сюда пришли горнорабочие и казаки, стали осваивать эти земли. А ещё жизнь пришла сюда в период индустриализации, на фундаменте которой страна существует до сих пор. Когда началась война, в Челябинск перебросили десятки предприятий. Тогда здесь всё забурлило, мы стали городом-миллионником. Это Урал! Здесь всё построено на металле. А изначально спрос на металл появился из-за Северной войны, в результате которой Россия превратилась в империю. Из металла делают не только смартфоны да колечки вон твои – это стратегический ресурс. И вот эти заводы, которые ты так ненавидишь, есть основа нормальной цивилизованной жизни здесь. Без них тут будет дикое поле, бедность и анархия.

– Жизнь существовала здесь до вас, – не сдалась она. – И цивилизации существовали без ваших заводов. А война вам нужна, потому что без войны вас нет. Вам без разницы, против кого бороться, хоть даже против своей же земли и своих людей. Для вас главное – ощущение борьбы! А ничего другого вы не знаете и не умеете, поэтому всё время выдумываете себе врагов.

– Даже если выдумываем, – хмыкнул я. – Человечество всегда развивалось через борьбу.

– Выдумывать врагов опасно тем, что когда-нибудь выдумают и вас.

Я не стал отвечать.

На пустой парковке «Мазда» выглядела одиноко, как забытая игрушка. Я забыл поднять верх, и кожаные сиденья покрылись налётом доломитовой пыли. Слегка опередив Кэрол, я снял со стекла розовые помпоны, оставшиеся от Иры, и кивнул:

– Запрыгивай.

Мы ехали молча. С моста, где мы бросили последний взгляд на тусклые огни комбината, дорога уходила вниз вдоль мрачного забора. По обочинам мелькали пыльные кусты и грязные рельсы ограждений.

Исправительная колония располагалась через дорогу от комбината, но внешне их сложно был отличить: здесь тоже были заборы, колючка, вышки. Когда мы ехали вдоль её серых построек, навстречу попался пешеход, и это привлекло внимание Кэрол: я думал, она попросит меня остановиться. Но она лишь поёжилась. Здесь, в Металлургическом районе, такие зомби встречались.

Вздрогнув на трамвайных путях, «Мазда» выскочила на шоссе Металлургов. Город уже медленно просыпался, ворочался, гонял по венам сонные такси. На подъезде к жилым кварталам стали встречаться заспанные люди – труженики ранних смен. Иной раз сложно было понять, стоит ли это наш рабочий или бездомный: вид у них был одинаково потерянный.

Кэрол было неуютно. Вся её отвага и уверенность, похоже, остались на парковке, и теперь она сбилась к правому борту «Мазды», стиснув рюкзак, словно я её похитил. Когда мы въехали в узкий проезд возле её дома, заросший мальвами, она посмотрела на меня неуверенно и спросила:

– Я вам что-то должна?

Значит, всё-таки есть в тебе что-то человеческое.

– Таблетку «Пенталгина», – буркнул я. – Голова болит. Через три часа на работу.

Она взяла моё запястье двумя пальцами, как держат мёртвую рыбу, попробовала его на вес и тряхнула.

– Расслабьте, – приказала она. – Не сопротивляйтесь.

Всё также держа меня за руку, она провела ладонью над моей головой, сделав жест, словно снимает невидимую плёнку. Боль ушла внезапно, и в первую секунду мне показалось, будто я оглох: уши были заложены ватой, а челюсть слабо покалывало. Я подвигал ей, прислушиваясь к ощущениям. Боли как будто не было.

– Колдунья, что ли?

Она смотрела на меня сосредоточенно, но без прежней озлобленности. Мне показалось, она едва заметно улыбалась.

– Слушай, Кэрол, – сказал я, поймав волну её дружелюбия. – Мне нужно поговорить с Отрадновым. Это в его интересах. Я не мент, не прокурор, я могу помочь. А чем больше он скрывается, тем более виновным выглядит. Правда всё равно выйдет наружу, и если она выйдет бесконтрольно, под раздачу попадут многие – и он в том числе. Понимаешь, когда человек скрывается…

– Он не скрывается, – заявила она вдруг, и брови её удивлённо двинулись вверх, точно крылья чайки.

– Хорошо, – кивнул я. – А как это у вас называется? Он… скажем так… Предаётся тишине и покою, что ли? И где же?

– Да я не знаю.

Её мимика рассказывала так много, что вряд ли она лукавила. Либо же Кэрол была превосходной актрисой.

– Ты не знаешь… – повторил я. – Почему ты тогда не волнуешься за него? Один человек погиб, второй, знавший его близко, внезапно пропал. Тебе судьба Отраднова совсем безразлична?

– Совсем не безразлична. Просто вы не знаете Лиса. Он часто так пропадает, а искать его бесполезно. Но с ним всё хорошо – я знаю.

– Ну, откуда ты знаешь?

– Знаю, – упрямо заявила она.

Я стиснул руль. В черноте зеркала заднего вида плыл огонёк сигареты: кто-то выгуливал косматого ризен-шнауцера.

– Вы же сами Эдика и убили, – сказала Кэрол негромко. – Может, не вы лично, но кто-то из ваших. А теперь изображаете.

Я повернулся к ней и наткнулся на свирепый взгляд. Она решила сыграть по-крупному.

– Это серьёзное обвинение, – сказал я, сдерживая голос. – Спроси свои высшие силы, убивал ли я. А если нет никаких высших сил, тогда что остаётся? Повторять чушь за другими? Пересказывать статейки из интернета? Можешь идти. Не задерживаю. Папе привет.

Кэрол выбралась из машин, стащила куртку и протянула мне, но я лишь кивнул: брось на сиденье.

Дверь невесомо щёлкнула. Она выглядела обескураженной, замёрзшей, но всё же храбрилась.

– Отраднов правда не скрывается, – сказала она уже без резкости. – Скорее всего, он даже не знает, что случилось с Эдиком. Он раньше ушёл.

– Куда ушёл?

– Да просто… – она пожала плечами. – Он любит ходить. Скоро летнее солнцестояние. Он так каждый год делает. Ну, что вы смотрите так? У каждого своя жизнь.

– Ладно, – кивнул я примирительно. – Уже кое-что. Куда он идёт?

– Да никто не знает. И связи с ним нет. Я просто знаю, что в эту минуту с ним всё хорошо.

Лёгкие туфли зашуршали к подъезду.

– Спасибо! – крикнула она со ступенек. Дверь чавкнула ей вслед.

Наивная, выдала друга с головой. Знала Кэрол или нет, куда держит путь Отраднов, но теперь это знал я. В ночь с 21 на 22 июня все городские сумасшедшие, шаманы, проповедники, паганы и шерпы со всего Урала собирались в единственно возможном месте – в Аркаиме. Там проходит энергетическая ось мира, там небо слипается с землёй, там излечиваются болезни и люди сходят с ума от просветлённости. Я готов был спорить на «Мазду», что Отраднов стремится именно туда.

Утром на парковке заводоуправления я столкнулся с Подгорновым. Он, должно быть, караулил меня, встав в распор в узком проходе между машинами:

– Ты что позволяешь? – проговорил он тяжёлым голосом. – Я в твои дела лезу?

Место было людное. Мне не хотелось собачиться с Подгорновым на виду у подчинённых.

– Остынь, – ответил я негромко. – В кабинете всё решим.

– Я в твои дела лезу? – повторил он, и краснота расползлась по его щекам. Он чувствовал свою правоту и мою слабость, иначе бы не решился на этот спектакль.

С Подгорновым нас сталкивала не только конкуренция служб, но и разница во взглядах на жизнь. Бывший артиллерист Подгорнов за двадцать с лишним лет службы дорос только до майора, но на «Чезаре» вёл себя, как генерал. Он принёс с собой культ военной дисциплины, в котором, на мой взгляд, было больше самолюбования, чем реального порядка. Он строил подчинённых и отдавать им приказы лающим голосом. Иногда он смягчался и проявлял почти отеческую заботливость, подражая, видимо, кому-то из кумиров прошлой военной жизни. Он любил вспоминать те годы, когда люди были совсем другими: послушать Подгорнова – так сплошная белая кость. Но по большей части Подгорнов был импульсивен и груб, но его подчинённые видели в этом признак силы. Безопасность в его представлении обеспечивалась жёсткими караульными мерами, и кроме этого он не хотел знать ничего. Он натягивал потуже камуфляжную кепку и размашистым шагом Петра I шёл проверять посты. Все, включая Рыкованова, знали, что посты, караулы, охрана – это его территория. Забрав Кэрол, я ударил в больное место и понимал это. Но я не мог уступить, потому что такие как Подгорнов не остановятся на полпути: дам слабину – сожрёт целиком.

– Не надо кричать, товарищ майор, мы не на войне, – ответил я спокойно. – Я отвечу на вопросы в своём кабинете, если вопросы будут конкретными.

– Конкретными? – кивнул он по-лошадиному, словно сгоняя стаю оводов. – Хорошо, конкретно спрашиваю: где задержанная?

– Она не была задержанной. Статья 12 закона об охранной деятельности: твои орлы должны были незамедлительно доставить её к следователю или дознавателю, а не удерживать в здании пожарной части с непонятной целью.

Ядовитость Подгорнова всегда обострялась, когда речь заходила о юридических нюансах, в которых он мало что смыслил. Но к нашему разговору он, похоже, готовился и вдруг выдал:

– К дознавателю? А ты знаешь, что командиры воинских частей относятся к органам дознания? Я дознаватель, понял? – он ткнул себя пальцем в грудь.

Взгляд Подгорнова набухал торжеством. Я сдержал смешок.

– Константин Алексеевич, какой воинской частью ты руководишь? – спросил я. – Ты службу охраны возглавляешь, вот и не выходи за рамки полномочий.

Он едко усмехнулся:

– Плохо тебя учили в твоём свердловском вузе. В военное время моя служба превращается в военизированное подразделение с правом ношения оружия.

– Так нет войны.

– Есть! Она идёт, видишь ты этого или нет! И у меня задача – не допустить диверсий на предприятии! И это мои люди поймали группу злоумышленников, совершавших противоправные действия! И решать, что с ними делать, буду я!

Его мясистое широкое лицо имело несколько характерных отметин: самый заметный шрам шёл по его носу. Это были следы многочисленных битв, в которых он участвовал, но все они были мелкими, бытовыми. Подгорнов же мечтал о собственной войне, настоящей, героической. Ему ему не повезло: он не попал ни в Афган, ни в Таджикистан, ни в Чечню, ни в Осетию. Думаю, это мучило его, и тот факт, что я был на второй чеченской, вносил дополнительный абразив в наши отношения. Я замечал, как мрачнеет Подгорнов, если Рыкованов упоминает меня или Ефима в контексте прошлых сражений. Подгорнов не любил мягкотелых и проигравших, но без реального боевого опыта на нашем фоне сам выглядел таковым.

Я отодвинул его и протиснулся мимо едкого запаха его одеколона к выходу с парковки, сказал напоследок:

– Хочешь раздувать дело о разукрашенном заборе – валяй. Передай материалы в полицию, они оформят административку.

– Там умышленная порча имущества группой лиц по предварительному сговору! – крикнул он.

– Пусть полиция решает. Твоя задача передать ей сведения.

Мой демарш разозлил его окончательно. Он заорал:

– Слышь, правдоруб, Самушкин по ночам не снится? Что, Кирюша, обосрался ты опять жидко, прямо как тогда, в 2009-ом?

Я развернулся и быстро пошёл к Подгорнову. Двое его сотрудников обступили нас по бокам, глядя на меня весело и плотоядно. Всё это время они стояли где-то неподалёку.

Я сказал ему:

– Ты периметр охраняешь? Охраняй. Будешь хамить – зубы выбью.

Грубость подействовала: Подгорнов, как любой человек в командной цепи, где-то на подспудном уровне подчинялся всему, что звучало безапелляционно. Он растёкся в крокодильей улыбке, тянущейся, как меха баяна:

– Чё, Кирюша, занервничал?

– Работать иди, – сказал я мягко. – Там в столовой гречки недочёт – разберись.

Придя в кабинет, я долго сидел и осмысливал произошедшее. Последнюю неделю Подгорнов с интересом наблюдал за моей следственной агонией, но не позволял себе лишнего слова, считая, видимо, что я зарою себя сам. Сейчас же он решился на открытую стычку, которая могла закончиться мордобоем. Подгорнов был не из тех людей, кто проявляет самодеятельность без понимания, что её одобряет начальство. Что он там учуял своим переломанным носом? И откуда он знает про 2009 год? Кто-то сболтнул, а этот чёрт метёт языком дело и не в дело. С ним нужно осторожнее: пока не поставлю точку в деле Самушкина, Подгорнов будет проверять меня на прочность.

Вечером я набрал Павлу Османцеву. Он пытался благодарить меня за Катю, но я прервал:

– Павел, вы передайте ей, чтобы никуда не ходила. Если вызовут в нашу службу безопасности или в полицию, пусть сначала свяжется со мной. Телефон у вас есть.

– Конечно, конечно, – запыхтел он в трубку. – Как вернётся, сразу передам. Уехали они.

– Куда? – спросил я просто, чтобы проверить реакцию.

Он смутился:

– Она же не говорит, а я и не спрашиваю. Мне зачем? Она же взрослая. Да она хорошая, вы не думайте…

– А я и не думаю. Павел, простите за нескромный вопрос: где мама Кати? Если это не секрет, конечно.

– Не секрет… – ответил он, замявшись. – Онкология. Сами знаете, как у нас с этим. Пять лет уж как…

– Понятно. Извините.

Маячок в рюкзаке Кати подтвердил мои предположения: праноеды двинулись в Аркаим. Моей первой мыслью было отправить туда надёжных сотрудников во главе с бывшим дознавателем Федей Карпухиным, и я уже собирался вызвать его в кабинет, но предчувствие остановило меня. Это дело не любит шума. Карпухин с его методами всё испортит: он или упустит Отраднова, или разозлит, или прибьёт.

Я решил ехать сам. Путь в обе стороны получался более 900 километров, но дело зашло в тупик и в городе мне оставалось разве что надеяться на случай. Я разговорю Отраднова: он точно знает, где Эдик провёл два дня перед смертью. Метнусь в Аркаим в пятницу и к полудню субботы буду уже дома. В крайнем случае – в воскресенье.