Разум, религия, демократия
Именно таким образом эта власть делает все менее полезным и редким обращение к свободе выбора, она постоянно сужает сферу действия человеческой воли, постепенно лишая каждого отдельного гражданина возможности пользоваться всеми своими способностями. Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей: оно научило мириться с ним, а иногда даже воспринимать его как некое благо.
После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство.
<…>
Наших современников постоянно преследуют два враждующих между собой чувства: они испытывают необходимость в том, чтобы ими руководили, и одновременно желание остаться свободными. Будучи не в состоянии побороть ни один из этих противоречивых инстинктов, граждане пытаются удовлетворить их оба сразу. Они хотели бы иметь власть единую, охранительную и всемогущую, но избранную ими самими. Они хотели бы сочетать централизацию с властью народа. Это бы их как-то умиротворило. Находясь под опекой, они успокаивают себя тем, что опекунов своих они избрали сами. Каждый отдельный гражданин согласен быть прикованным к цепи, если он видит, что конец этой цепи находится в руках не одного человека и даже не целого класса, а всего народа» (de Tocqueville [1840] 1945, pp. 336–338)[29].
Кто из европейцев не признáет, что его правительство приравнивает его к ребенку, когда речь заходит о курении, правильном питании, содержании рекламных роликов и бесчисленном множестве прочих вещей? Масштабы существующего в Европе демократического деспотизма ярко проявились в перипетиях написания и принятия Конституции Евросоюза. Членов конвента по разработке Конституции отбирали политические элиты в каждой стране – участнице ЕС и в Брюсселе. Среди рядовых граждан мало кто знал имена своих делегатов и мало кто следил за работой конвента.
Разработанный конвентом документ представлял собой громоздкий том объемом 350 страниц, явно не рассчитанный на то, что рядовой гражданин ЕС вообще прочитает его (не говоря уже о том, чтобы понять и осознать содержание). Несмотря на то что граждане фактически не участвовали в составлении Конституции, правительства большинства стран – членов ЕС решили не привлекать их и к ее ратификации. Выражаясь словами Токвиля, правительства решили «избавить их вообще от всякой необходимости думать». Однако политические лидеры Франции и Нидерландов опрометчиво предложили своим гражданам ратифицировать конституцию. Когда граждане высказались против ратификации, политическую элиту ЕС охватил временный кризис, ею же самой и подготовленный. Локомотив ЕС мог сойти с рельсов. По существу, у лидеров ЕС были три варианта: 1) выбросить Конституцию в урну и потихоньку двигаться вперед на основе правил, установленных прежними соглашениями; 2) коренным образом переработать Конституцию и создать гораздо более компактный и доступный для понимания документ, подлежащий одобрению граждан ЕС; 3) внести в Конституцию незначительные поправки, переименовать ее в{22} договор и принять без вынесения на суд граждан ЕС. Лидеры ЕС, естественно, выбрали третий вариант. Парадоксальным образом один из главных недостатков проекта Конституции – чрезмерная обширность и сложность – теперь стал достоинством. Заместитель председателя конституционного конвента Джулиано Амато сформулировал это следующим образом: «Понимаете ли, это совершенно невозможно читать, это типичный брюссельский договор, ничего нового и никакой референдум не нужен»[30]. Можно быть уверенным, что политическая элита ЕС никогда больше не предложит своим «несовершеннолетним» гражданам поразмыслить о чем-нибудь столь же важном, как Конституция Евросоюза.
Европейский союз – крайняя форма того демократического деспотизма, которого опасался Токвиль. Растекающаяся из Брюсселя «сеть мелких, витиеватых, единообразных законов» плетется группой членов комиссий, которых граждане не избирали. Наиболее влиятельным органом принятия решений в ЕС является Совет Европейского союза, состоящий из представителей стран – членов ЕС. Однако выдвижение делегатов в Совет ЕС производится на основе их позиций и достижений во внутринациональных вопросах, а не на основе их политических программ на уровне ЕС. Вопросы политики ЕС практически не фигурируют на национальных выборах; ни один такой вопрос никогда не был предметом политических дебатов одновременно во всех странах ЕС. Утверждение Конституции давало неоценимую возможность провести подобные дебаты, но правительства большинства стран-членов решили не идти на такой риск. Несмотря на то что конституционный конвент был создан именно с целью ликвидировать «дефицит демократии» в ЕС, методы работы над Конституцией, отрицательное отношение к ней граждан двух стран – основательниц ЕС, а также последующий ловкий трюк с введением Конституции, переименованной в договор, без одобрения граждан ЕС сделали дефицит демократии еще более широким и более явным, чем когда-либо раньше[31].
Если граждане не выполняют свои гражданские обязанности ответственным образом, демократический деспотизм может постепенно переродиться в деспотизм недемократический. И здесь Токвиль вновь проявил почти сверхъестественную способность предсказывать будущее.
«Действительно, в жизни демократических народов иногда наступают очень опасные периоды.
Когда стремление к материальным благам у одного из этих народов опережает развитие образования и свобод, наступает момент, в который люди как бы выходят из себя, захваченные созерцанием тех новых благ, которые они готовы заполучить. <…>
Если работающие граждане не желают думать об общественных делах, а класса, который мог бы взять на себя заботу о них, дабы заполнить свой досуг, более не существует, место правительства оказывается как бы пустым.
Если в такой момент какой-либо честолюбец захочет получить власть, он обнаружит, что путь открыт для любой узурпации.
Если в течение некоторого времени он будет проявлять заботу о материальном процветании страны, ему с легкостью простят пренебрежение всем остальным. Пусть в первую очередь гарантирует полный порядок. Люди, испытывающие склонность к материальным благам, как правило, замечают, что любые проявления освободительного движения угрожают материальному благосостоянию, прежде чем понимают, каким образом свобода способствует процветанию, и при малейших слухах о том, что общественные страсти начинают накаляться, мешая им наслаждаться мелкими радостями их частной жизни, они пробуждаются и испытывают беспокойство; переживаемый ими в течение долгого времени страх перед анархией постоянно держит их в состоянии напряженного ожидания и готовности шарахаться прочь от свободы при первых же неурядицах» (de Tocqueville [1840] 1945, pp. 336–338)[32].
Это рассуждение вызывает в памяти Германию начала 1930-х годов: там граждане видели, как попирается Конституция и гибнет демократия, но мирились с этим в обмен на улучшение экономического положения. На ум приходят Путин в России и Чавес в Венесуэле: оба подавляют демократию, но сохраняют невероятную популярность благодаря относительной экономической стабильности и даже благополучию, которые приносил их странам рост цен на энергоносители. Кроме того, на ум приходит «амбициозный парень» Джордж Буш-мл. Он воспользовался «критическим моментом», последовавшим за 11 сентября 2001 г., чтобы значительно расширить президентские полномочия и ограничить свободы граждан США, но не заплатил за это политическую цену, поскольку американцы в большинстве своем считали, что обменивают свободы на безопасность от терроризма.
Демократия означает правление народа, и качество демократии зависит от качества ее граждан – от того, насколько они разбираются в общественных вопросах, насколько готовы активно участвовать в политическом процессе и, если необходимо, рисковать жизнью и личной свободой ради защиты демократических институтов. Мало время от времени опускать бюллетени в урну.
VI. Столкновение чего с чем?
За последнее время вышли несколько книг, посвященных вопросам, которые затрагиваются в моей книге. Наверное, самая влиятельная и, безусловно, самая обсуждаемая из них – «Столкновение цивилизаций» Сэмюэля Хантингтона (1996). Хантингтон пишет о конфликте между странами Запада, для которых характерны либерально-демократические институты и ориентированность на науку, с несколькими соперничающими и порой враждебными цивилизациями – православной, латиноамериканской, традиционалистской (Африка южнее Сахары), индуистской, синской (страны, имеющие большое китайское население, например Тайвань и Сингапур, или испытавшие влияние китайской культуры, например Корея и Вьетнам), японской и буддийской. По мнению Хантингтона, наибольшая угроза странам и цивилизации Запада исходит от синской культуры (особенно от Китая, который переживает быстрый экономический рост и приобретает все большее политическое влияние), а также от мусульманских стран.
Энтони Пэгден (Pagden, 2008) сводит конфликт к борьбе между Западом и Востоком, а ее начало относит к войнам Афин с персами. Пэгден показывает, как Западу удалось избавиться от суеверий и иррациональных предрассудков и превратиться в ныне существующие либеральные демократии, ориентированные на науку. Востоку же не довелось участвовать в Научной революции, и он по-прежнему представлен деспотиями древнеперсидского образца, пребывающими в ловушке своих суеверий и предрассудков.
Хотя между этими двумя позициями и моей, которую я излагаю в этой книге, есть немало общего, я обращаю особое внимание на столкновение между модернизмом, или прогрессизмом, и традиционализмом. Речь идет не только о внешнем противостоянии между США, Европой и несколькими другими странами западного типа, с одной стороны, и Китаем или Ираном и родственными им восточными деспотиями – с другой. Конфликт происходит как внутри Запада, так и внутри Востока. Практически в любой стране можно найти сторонников модернизации, выступающих за научный прогресс и либеральные, демократические ценности. Противниками же модернизации являются традиционалисты, чьи представления и ценности сформированы религией. В одних странах, например в США, традиционалисты – это христианские экстремисты, в других – экстремисты мусульманские, индуистские, иудейские и буддийские. Во многих африканских странах традиционалисты – это смесь из последователей местных религий и культов, скажем, вуду, христианства и ислама. Таким образом, столкновение между модернизмом и традиционализмом имеет гораздо более глубокий характер, чем можно было бы подумать, читая некоторые современные работы, и представляет собой соответственно более серьезную проблему.
Традиционализм может включать в себя многие нерелигиозные представления, но скрепляющим стержнем традиционалистского общества, как правило, служит религия. Поэтому она является препятствием для прогрессизма и модернизма. Подъем религиозного экстремизма в последние годы способствовал появлению ряда книг, критикующих религиозное сознание. Вероятно, самые известные из них – «Бог как иллюзия» Ричарда Докинса (R. Dawkins. The God Delusion. 2006) и «Бог – не великий: Как религия отравляет все» Кристофера Хитченса (Ch. Hitchens. God Is Not Great: How Religion Poisons Everything. 2007). В этих книгах основное внимание уделено вненаучности религии и, соответственно, ее противодействию модернизации и прогрессу в форме научного прогресса. Я тоже критикую эту сторону религии, но мое внимание в большей мере посвящено тому, как религия в ее экстремистской форме угрожает либеральной демократии.
Среди недавних книг, посвященных религии, «Черная месса» Джона Грея (J. Gray. Black Mass. 2007), пожалуй, ближе всех к моей книге по тематике, но по многим выводам является ее противоположностью. Если я подчеркиваю важность идей Просвещения в прокладывании пути к либеральной демократии в Европе, Северной Америке и других бывших британских колониях, то Грей возлагает на Просвещение вину за коммунизм и нацизм[33]. Согласно Грею, «просветительский проект состоял в том, чтобы переделать общество по идеальной модели»[34]. В интерпретации Грея либеральная демократия предстает утопической мечтой, растиражированной мыслителями Просвещения. Подобное мнение искажает ряд важных аспектов истории. Во-первых (о чем пойдет речь в главе 8), нет оснований говорить о просветительском проекте, поскольку мыслители Просвещения имели очень разные взгляды на реформы. Во-вторых, если у этих мыслителей вообще был какой-либо совместный проект, то ориентированный на вразумление европейских монархов, но отнюдь не на введение демократии. В XVIII в. самым известным европейским пропагандистом демократии был Руссо, но он расходился с Просвещением и скорее может считаться ранним романтиком. Подлинную связь между идеями Просвещения и демократией выявили представители американского Просвещения – Джефферсон, Мэдисон, Франклин и др. Однако они были отнюдь не утопистами. Более того, они прекрасно сознавали те слабости человека, которым Грей придает столь большое значение. Главная задача знаменитой системы сдержек и противовесов в Конституции США – защита демократических институтов от влияния человеческих слабостей.
Швейцария – не утопия, но жить в ней хорошо. Однако столь приятным местом она стала не случайно. Местные демократические институты, насчитывающие семь веков, восходят к коммунам горных долин. Конституция Швейцарии, принятая в результате революции 1848 г., отражает достижения и европейского, и американского Просвещения. Успешность и стабильность швейцарской демократии во многом объясняется тем, что ее граждане преданны Конституции, а Конституция впитала идеи Просвещения. Один из тезисов, которые я последовательно провожу в этой книге, таков: для рождения и выживания либеральной демократии принципиально важен надлежащий настрой граждан.
Я согласен с Греем, что Западу не следует насаждать либеральную демократию в других частях мира, как это пыталась сделать администрация Буша на Ближнем Востоке. В Нигерии либеральная демократия (да и любая другая форма демократии), скорее всего, невозможна в силу этнической, языковой и религиозной разнородности местного населения. Такой ультрарелигиозной стране, как Иран, теократия подходит, наверное, больше, чем либеральная демократия. Китай достиг впечатляющих темпов экономического роста без демократии. Но вот что можно сказать: гораздо больше людей во всем мире стремятся – порой с очень большим риском для себя – проникнуть в Швейцарию, Швецию, США и другие страны либеральной демократии, чем уезжают из них в Иран, Китай и прочие страны, не относящиеся к либеральным демократиям. Когда люди голосуют ногами, они голосуют за либеральную демократию. И это не утопическая фантазия, а объективный факт.
VII. План книги
Книга разделена на четыре части. Чтобы демократия приносила ожидаемые плоды, нужны граждане сознательные, хорошо информированные, готовые пожертвовать частью своего времени и своих сил ради того, чтобы она работала. Учитывая важность данного условия, в главе 2 я рассуждаю о том, насколько люди могут считаться существами рациональными [reasoning beings], и для ответа на этот вопрос предпринимаю экскурсы в психологию, и особенно эволюционную психологию. Люди отнюдь не тождественны сверхрациональным вычислительным машинам, за которые их выдают большинство экономистов и представители некоторых других общественных наук. Тем не менее они способны вести себя рационально – в том смысле, каким подобное поведение обычно наделяется. Так или иначе несомненно, что развитие способности логического мышления [reasoning] представляет собой великое достижение эволюции человечества.
Мощь логического мышления наиболее ярко проявляется в науках, как естественных, так и общественных. Человеческое понимание природных и социальных явлений с течением времени возрастало благодаря формулированию и проверке гипотез о причинных связях, а также благодаря применению научного метода ко всем видам вопросов. Наука предлагает свой путь к пониманию природы и мироздания, а религия – свой. В главе 3 я говорю о том, в чем состоит сходство и различие науки и религии, рассмотренных как объяснительные модели природных явлений. Именно различия между наукой и религией позволяют понять, чем прогрессизм принципиально отличается от традиционализма. Научная теория, господствующая сегодня, может быть отвергнута завтра, поскольку новые данные ей противоречат. Однако никакие новые данные не способны опровергнуть «божественное слово», явленное в священном тексте религии. В этой разнице и заключается принципиальное отличие современных прогрессивных обществ от обществ традиционных. Составляющие первую часть книги главы 2 и 3 служат фундаментом всего дальнейшего изложения.
В книге подчеркивается связь между способностью человека рассуждать логически и возникновением как модернизма, так и его политического коррелята – либеральной демократии. В части 2 я предлагаю ряд исторических очерков: первое появление государства в Шумере (глава 4), первое демократическое государство в Древней Греции (глава 5), халифат на Ближнем Востоке (глава 6), Возрождение и Просвещение (главы 7 и 8). Глава 9 переносит изложение в ХХ в. Первое появление демократии в Древней Греции и повторное ее появление в эпоху Возрождения и эпоху Просвещения – отнюдь не случайность. Древняя Греция дала, вероятно, первый в мире пример государства современного типа. С Возрождением ее роднило стремление совершенствовать и постигать земную жизнь, а не размышлять о загробном существовании; с Просвещением ее объединяла могучая оптимистическая убежденность в силе человеческого разума. На протяжении всей истории традиционные общества, как правило, были диктатурами, тогда как демократии обладали важными элементами модернизма.
Установив, где возникла демократия и где она расцвела, мы можем перейти к свойствам политических институтов, необходимых для создания исправно работающей демократии. Это задача части 3. В главе 10 я рассуждаю о том, какими характеристиками должны обладать демократические институты, чтобы гарантированно служить повышению благосостояния всех граждан. Этот вопрос я разбираю особенно подробно, поскольку воля большинства имеет важное значение во всех модернистских политических системах.
В главе 11 я предлагаю определение конституционных прав, привожу их характеристики и обсуждаю их роль в либеральной демократии. Затем я сопоставляю понятие конституционных прав с другими правовыми понятиями, такими как естественное, человеческое, космополитическое и моральное право.
Для хорошей демократии нужны хорошие граждане, а именно достаточно разумные, чтобы принимать мудрые решения в интересах общества, и достаточно добросовестные, чтобы собирать информацию, необходимую для принятия мудрых решений. Как бы хорошо ни были задуманы демократические институты страны, они не принесут желаемых плодов, если граждане голосуют без должной сознательности и ответственности. В главе 12 я рассуждаю о значимости этих выводов для выработки критериев, определяющих, кто является гражданином и какое образование он должен иметь. И здесь возникает проблема: с одной стороны, либерализм подразумевает, что родители вольны воспитывать и обучать детей по своему усмотрению; с другой стороны, качество результатов демократического процесса напрямую зависит от качества и типа образования граждан. Обществу, заинтересованному в плодотворной работе своих демократических институтов, не может быть безразлично, кто вступает в число граждан и каково их образование. Вопрос о принятии новых членов общества встает особенно остро в связи с иммиграционной политикой; поэтому ей также уделяется внимание в главе 12.
Часть 4 возвращается к вопросам, поднятым в настоящей главе, и рассматривает проблемы, с которыми сталкивается сегодня либеральная демократия. Почему столь многие страны не приняли ее? Почему она столь часто терпела провал в развивающихся странах? Почему столь многие люди в богатых и развитых странах перестали доверять демократии? Традиционализм является противоположностью прогрессизма в такой же мере, как религия в глубинном смысле противоположна науке, а теократия – либеральной демократии. В более общем плане основное противоречие существует между религией в ее наиболее экстремистских формах и либеральной демократией. Этому противостоянию посвящена глава 13. В заключительной главе я подытоживаю обзор причин возможной неудачи либеральной демократии и перечисляю вызовы, стоящие перед ней сегодня. Чтобы ответить на эти вызовы, развитым демократиям, как я считаю, нужно завершить намеченную Просвещением программу реформ. А развивающимся странам нужно ее принять.
VIII. Предуведомление
Я не являюсь ни психологом, ни историком. Тем не менее я рассматриваю проблемы прогрессизма, логического мышления и демократии в историческом контексте и, естественно, углубляюсь в совершенно необозримые области специальной литературы. Я делаю это в надежде представить корректный – пусть и фрагментарный – обзор того, что известно о каждом предмете. Я обращаюсь к первоисточникам в гораздо большей мере, чем имел обыкновение, чтобы читатель знал: говоря о Возрождении или папе Пие XII, я передаю мнения тех, кто длительное время изучал предмет и высказывает, по-видимому, наиболее веские суждения, – на фоне моих скромных познаний в данных областях. Некоторые вопросы, например политика папы римского в период Второй мировой войны, вызывают столь неоднозначную трактовку даже в наши дни, что многие, вне сомнения, решительно не согласятся со мной. В свою защиту я могу сказать лишь одно: немало доводов можно привести и в пользу тех интерпретаций, которые предлагаю я в этой книге.
Часть I
Основоположения: эволюция, психология, логическое мышление и религия
Глава 2
Эволюция, психология и разум
…именно разум ставит человека выше прочих чувствующих существ и дает ему все то превосходство и господство, каким он обладает над ними…
Джон Локк[35]Как появилось такое множество нелепых правил поведения, равно как и такое множество нелепых религиозных верований, мы не знаем. Не знаем мы и того, как получилось, что во всех частях мира они столь глубоко проникли в умы людей. Однако стоит отметить, что представление, постоянно внушаемое в первые годы жизни, когда мозг еще податлив, приобретает, насколько можно судить, природу, близкую к инстинкту; а суть инстинкта состоит в том, что ему следуют независимо от разума.
Чарльз Дарвин[36]В этой книге я прослеживаю эволюцию разумной способности человека, а также связь между этой способностью и потенциалом организации обществ как демократий. В экономике и других общественных науках сейчас принято считать индивидов рациональными действующими лицами. Подобно многим допущениям, принятым для упрощения научного моделирования, презумпция рациональности индивида корректна лишь частично. Человеческая психология гораздо сложнее, чем предполагают модели рационального актора. Поэтому мы начнем с обзора человеческой психологии.
I. Бихевиоризм
Бихевиоризм, или оперантный бихевиоризм[37], – вероятно, одна из самых простых моделей человеческой психологии. Оперантный бихевиоризм представляет собой теорию обучаемости, очень похожую на концепцию «эгоистичного гена», объясняющую естественный отбор. Согласно этой теории естественного отбора, природа беспорядочно распределяет гены среди особей. Те гены, которые повышают приспособленность и репродуктивность, отбираются за счет тех, которые этому не способствуют. Оперантный бихевиоризм исходит из того, что индивиды изначально действуют бессистемно. Действия, сопровождаемые наградой, становятся чаще, а действия, сопровождаемые наказанием, – реже. В одном случае среда обитания отбирает гены, в другом – действия. Презумпция узкоэгоистичного интереса, лежащего в основе большинства экономических теорий, доводится оперантным бихевиоризмом до крайних пределов. Индивиды – чистой воды гедонисты, ищущие вознаграждения и избегающие страданий. В этом отношении исходные посылки бихевиоризма вполне согласуются с теми, которые лежат в основе не только моделей рационального актора, но и философских учений Гоббса и Бентама.
Оперантное обусловливание – вознаграждение за одни действия и наказание за другие – применялось в лабораториях, чтобы учить крыс нажимать на рычажки, а голубей – клевать кнопки; масса трюков выполнялась с участием других животных. Возможность обусловить тот или иной род поведения в определенной мере ограничена генетической предрасположенностью. Для голубей и кур клевание естественно; поэтому их можно приучить клевать красную кнопку и получать за это зерна или воду; однако, в отличие от крыс, их нельзя приучить нажимать на рычажок. В домашней обстановке с помощью оперантного обусловливания можно приучить вашего питомца сидеть и приносить мячик, а ваше чадо – есть суп ложкой, а зеленый горошек вилкой. Привычки властвуют надо всеми нами; каждый день мы совершаем многие действия – например, почти безотчетно улыбаемся и здороваемся при встречах с людьми – только потому, что подобное поведение было вознаграждено в прошлом.