Разум, религия, демократия

II. Когнитивная психология

Оперантный бихевиоризм не объясняет всех действий. Если вы вдруг наткнулись в лесу на медведя, повернуться и бежать – вряд ли верный способ спасти себе жизнь. Совершенно надежного рецепта поведения на такой случай, разумеется, не существует. Но все же больше шансов, что медведь не тронет вас, если вы будете стоять на месте и пристально смотреть на него, чем если побежите прочь. Однако как первый человек, столкнувшийся с медведем, смог узнать, что стоять на месте лучше, чем бежать? Видимо, весьма многие действия совершаются не под влиянием прошлых вознаграждений за подобные действия, а в результате мыслительного процесса, благодаря которому актор предвидит последствия своего действия. Человек может с первого же раза уяснить, что нельзя совать руку в огонь. Но как он узнает, что нужно бежать или переносить стоянку, если вдалеке заметен дым лесного пожара? Он рассуждает последовательно: дым вызван большим пожаром, ветер гонит огонь сюда; значит, лучше уйти с этого места, чтобы не встретиться с огнем. Насколько можно судить, людям доступны гораздо более сложные мыслительные процессы, чем предусмотренные моделью оперантного бихевиоризма.

III. Эволюционная психология

Большой размер головного мозга – самое существенное отличие человека от прочих животных, включая приматов. «Головной мозг – это такой же биологический орган, как поджелудочная железа, печень и прочие специализированные органы»[40]; подобно этим органам, он развивался, чтобы выполнять свои специфические функции. Главная из них состоит в обработке информации, и она, вероятно, помогла людям выжить в эпоху плейстоцена[41]. Размер мозга объясняется тем, что в ходе эволюции добавлялись все новые функциональные возможности – способность замечать и оценивать глубину пространства, чувствовать опасность (близость обрыва, змеи), узнавать лица, подражать себе подобным и учиться у них, а также многие другие[42]. Таким образом, и размеры мозга, и параметры его деятельности являются продуктами естественного отбора.

Два психологических процесса, о которых речь шла выше, протекают в разных отделах мозга и относятся к разным стадиям его эволюции. Продукты ранних стадий – полосатое тело, принадлежащее к базальным ядрам полушарий, и ствол мозга; по своему строению они не отличаются принципиально от мозга других животных. Эти отделы мозга отвечают за условные рефлексы, которыми занимается оперантный бихевиоризм. Напротив, рассудочным и абстрактным мышлением, как считается, заведует префронтальная кора – внешняя область мозга, развившаяся в поздний период эволюции homo sapiens[43].

Чрезвычайно важным когнитивным достижением была способность понимать сложные причинные связи и обобщать их. Понимание причинных связей – очевидное преимущество в плане выживания. Первый человек, который проткнул кактус и получил воду, был, несомненно, очень удивлен. Навык извлечения воды из кактусов подлежал последовательному укреплению и способствовал выживанию. Но не менее важной оказалась способность обобщить данное явление и заключить: если годная для питья жидкость содержится в кактусах, то, вероятно, она содержится в других растениях и деревьях; следовательно, некоторые из них можно использовать вполне продуктивно. Способность обобщения свойственна всем людям и проявляется даже у маленьких детей. Стоит нам заметить, что в каком-то кактусе есть вода, и мы делаем вывод: все кактусы содержат воду. Мы полагаем, что внутренности всех голубей одинаковы, даже если не представляем, как они выглядят на самом деле[44].

Особую важность имеет наша способность делать обобщающие заключения о поведении животных и людей. Если нам сказали, что трубкозуб – животное, мы уже знаем, что это живое существо и оно производит потомство, даже если нам не известно, как именно производит: путем откладывания яиц или путем живорождения. Далее, тот факт, что трубкозуб – животное, говорит нам, что он действует целенаправленно: ищет пищу, избегает опасности, вступает в отношения с партнером или партнершей для продолжения рода, как и другие животные. Наблюдая за животными, мы безотчетно заключаем, каковы их намерения и чем они вызваны. Видя, что лев гонится за газелью, мы делаем вывод, что он голоден, а потому хочет убить газель и съесть ее. Видя, что газель убегает от льва, мы понимаем: она знает, что ее преследует лев и она в большой опасности.

Те же самые операции умозаключения присутствуют и в наших отношениях с людьми. Чтобы удержаться в племенном сообществе, первобытные люди должны были просчитывать намерения соплеменников и предвидеть их реакции на то или иное действие. Разозлится ли сосед, если я возьму его топор без разрешения? Нападет на меня? А если я буду спать с его подругой, нападет? Расскажет она ему, что я с ней спал? Чтобы отвечать на такие вопросы, наш мозг выработал умения, позволяющие предсказывать поведение других людей. Вероятно, самым важным из них является наша способность узнавать лица. Если мы выясняем, что уже имели дело с данным человеком и можем припомнить его поведение, нам легче предсказать, как он поступит. Кроме того, люди хорошо умеют читать по лицу, а у всех людей, вне зависимости от этнической принадлежности, гнев, скорбь, удивление и другие эмоции отражаются на лице одинаково. Европеец сможет распознать эти эмоции на фотографиях лиц индейцев Амазонки столь же уверенно, как представитель местного племени на фотографиях европейских лиц[45].

Еще одним большим достоинством нашего мыслительного процесса является способность генерировать отвлеченные (decoupled), или разъединенные, мысли. Мы можем представить, что находимся в другом месте, в другое время, с другими людьми, и даже вообразить себя другим человеком[46]. Способность иметь отвлеченные мысли позволяет нам строить планы. Я могу представить, что будет, если завтра я пойду охотиться на другой берег реки, что будет, если со мной пойдет сосед, как поступит он, если мы встретим львиный прайд, и как поступлю я. Опять же, в этом рассуждении мне очень помогает интуитивное понимание поведения львов как животных и соседа как человека, а если я хорошо знаю соседа, то и личное представление о нем.

Сотрудничество в охоте на крупных животных или в сражениях с другими племенами, безусловно, повышало шансы наших далеких предков на успех и выживание. Такие виды деятельности, как охота и ловля рыбы, приобретают форму дилеммы заключенного; мои шансы на выживание повышаются, если мое племя побеждает соседнее племя в сражении. Однако они станут даже выше, если я каким-то образом избегу участия в сражении. В эпоху плейстоцена сотрудничество между членами племени было столь важно для выживания, что мы унаследовали генетическую предрасположенность к некоторым типам поведения, которые укрепляют сотрудничество. Правда, иногда они выглядят «иррациональными»[47]. Вот два из этих так называемых иррациональных типов.

1. Склонность к сотрудничеству. Одно из объяснений иррациональной на внешний взгляд склонности людей к сотрудничеству в однократных играх ДЗ таково: оба игрока чувствуют, что находятся в такой социальной ситуации, когда сотрудничество выгодно для группы, и что у них есть генетически унаследованная предрасположенность к сотрудничеству в подобных ситуациях. Повторение игры может побудить одного или другого игрока к отказу от сотрудничества, но его первая инстинктивная реакция – готовность к сотрудничеству[48].

Голосование – еще одно действие, которое с индивидуальной точки зрения может показаться иррациональным. Многие говорят, что голосуют из чувства гражданского долга или потому, что это морально «правильный поступок»[49]. Таким образом, голосование, возможно, тоже отчасти обусловлено нашим генетическим наследием.

2. Предрасположенность к наказанию жульничества. Один из способов обеспечить сотрудничество в группе – суровое наказание отступников. И здесь людям, видимо, тоже свойственна генетическая предрасположенность выявлять и наказывать как самих отступников, так и тех, кто не наказывает отступников. Люди, стоящие в длинной очереди за билетами или на съезде с магистрального шоссе, мгновенно приходят в ярость, когда кто-нибудь нагло лезет вперед. Во время бензинового кризиса в США в 1970-х годах за бензином выстраивались огромные очереди, и многие из тех, кто пытался пролезть вперед, даже получали пули, порой смертельные, от разъяренных водителей, стоявших в конце очереди.

К сожалению, не все психические реакции, помогающие выжить в африканской саванне, столь же продуктивны в постиндустриальном обществе XXI в. Если карманник вытаскивает у вас кошелек, и вы это замечаете, ваша инстинктивная реакция – бешеная ярость. Хотя чисто финансовый ущерб от кражи сравнительно невелик, многие гонятся за вором, рискуя получить сердечный приступ или удар ножом. «Дело не в деньгах, а в принципе», – говорят они. У большинства людей карманная кража или ограбление квартиры вызывают неистовое возмущение. Они воспринимают это как страшное личное оскорбление и в своих эмоциях часто переходят меру, принимая все слишком близко к сердцу.

Для тех, кто балансирует на грани выживания, кража может стать крайне серьезным ущербом. Потеря части пропитания может стать вопросом жизни и смерти. Беспощадная реакция на кражу, обман и другие формы асоциального поведения способна предотвратить их и повысить шансы на выживание. Инстинктивные и неконтролируемые реакции такого рода, вполне вероятно, тоже генетически запрограммированы[50].

Готовность сражаться, убивать и, если необходимо, умирать за свое племя должна была повышать вероятность успеха племени в битвах с другими племенами и, соответственно, вероятность выживания его членов. Верность своему племени и враждебность к другим отчасти тоже генетически детерминирована[51].

Но прежде чем приступить к защите соплеменников, разумеется, необходимо уметь их узнавать. Пятьдесят тысяч лет назад это, надо полагать, было проще, чем в наших теперешних многоязычных обществах. Национальная, языковая и религиозная принадлежность – очевидные отличительные черты; история наполнена общественными конфликтами и войнами по национальным, языковым и религиозным причинам. Но к противостоянию могут привести и гораздо менее существенные обстоятельства. Разделите мальчиков в летнем лагере на две команды, и вы сразу получите неприкрытую вражду между случайно попавшими в «красные» или в «синие». Даже если мы попробуем делить людей, бросая монету, то «орлы» или «решки» могут ощутить сильную групповую солидарность[52].

В эпоху плейстоцена нашим предкам постоянно грозила смерть от нападений хищников или враждебных племен. Сейчас в развитых странах люди, как правило, не сталкиваются с такими опасностями. Но солдаты, попадающие на ту или иную войну, находятся в той же самой ситуации, что их далекие предки: жизнь или смерть. А на войне одна сторона обычно третирует другую сторону как низшую, как недочеловеков, и презрительно обзывает ее «чурками», «япошками», «фрицами». Некоторые солдаты творят ужасные зверства. Да что говорить: те самые солдаты, которые совершают чудеса героизма ради спасения своих товарищей, могут проявить столь же невероятную жестокость по отношению к врагу. Например, 16 марта 1968 г. американские солдаты открыли огонь по безоружным жителям вьетнамской деревни Сонгми; погибли сотни людей: мужчины, женщины, дети. Похожие, хотя и не столь масштабные, акты жестокости засвидетельствованы на войне в Ираке. В таких ситуациях солдаты, видимо, впадают в неистовство. Их поведение легче понять (но, естественно, не оправдать), если принять во внимание, что в подсознании этих солдат убиваемые ими люди, возможно, в каком-то смысле предстают существами низшего сорта или недочеловеками.

Нам известно немало примеров того, как люди долгое время мирно живут вместе, а потом происходит событие, разделяющее их на разные группы, после чего они начинают враждовать и ненавидеть друг друга. Одним из таких событий был раздел Индийского субконтинента в 1947 г. по религиозному признаку на Индию и Пакистан. До этого индуисты и мусульмане сосуществовали вполне мирно. Раздел отчасти был ответом на пожелания мусульман, таких, например, как поэт и философ Мухаммад Ик-бал. Он опасался, что ислам не выживет на субконтиненте, если индуисты и мусульмане продолжат жить вместе, когда Индия получит независимость: ведь индуисты гораздо многочисленнее мусульман. Благодаря разделу ислам сохранился, но дорогой ценой. Изолирование религиозных сообществ привело к массовой миграции, сопровождавшейся многочисленными актами насилия и убийствами; по оценкам, число жертв достигает двух миллионов человек. В результате раздела возникли новые типы самосознания, представляющие собой комбинацию религиозных и национальных элементов; это привело к росту недоверия и враждебности между индийцами и пакистанцами. Со времен раздела две страны несколько раз воевали друг с другом, а периодические акты терроризма продолжают уносить много жизней. Обе страны являются ядерными державами и смотрят друг на друга со смесью страха и ненависти[53].

Роджер Питерсен (Petersen, 2002) рассматривает несколько эпизодов этнического насилия в Восточной Европе. Один из них касается взаимоотношений евреев и литовцев. Когда после Первой мировой войны Литва отделилась от России, евреи и литовцы поначалу сотрудничали в создании независимого литовского государства. Однако постепенно литовцы закрепили за собой привилегированный статус, а евреи стали меньшинством второго сорта. В 1940 г. Литву оккупировали русские. Во время оккупации они назначили ряд евреев на местные руководящие посты, и статус евреев вырос как в их собственных глазах, так и в глазах литовцев. В июне 1941 г. русские ушли; Литва несколько дней пребывала в анархии, пока не пришли немцы и не навели порядок. При немцах литовцы немедленно устроили еврейский погром: они всячески издевались над евреями, унижали их (заставляя, например, чистить отхожие места голыми руками) и забивали насмерть. Хотя с XIX в. евреи и литовцы мирно сосуществовали, внезапно произошел всплеск этнического насилия со стороны литовцев по отношению к евреям. Питерсен (Petersen, 2002, pp. 95—116) объясняет вспышку насилия тем, что в период русской оккупации статус евреев повысился, и это крайне возмутило литовцев. Как только представилась возможность решительно изменить ситуацию, литовцы ею воспользовались. В большинстве изученных Питерсеном случаев ключевым фактором, насколько можно судить, было недовольство, вызванное изменением статуса разных этнических групп. Стремление повысить свой статус имеет и генетические корни[54]. Когда быстрые изменения статуса сочетаются с групповой солидарностью, ситуация может стать взрывоопасной.

Большинству исследователей политики хорошо известны рассуждения Джеймса Мэдисона в «Федералисте» (статья 10) о том, какое зло представляют собой «крамольные сообщества».

Однако выводы Мэдисона предвосхитил Давид Юм: «В той же мере, в какой люди должны почитать и уважать законодателей и основателей государства, им следует презирать и ненавидеть основателей сект и фракций, потому что влияние фракций прямо противоположно влиянию законов. Фракции подрывают систему правления, делают бессильными законы и порождают самую яростную вражду среди людей одной и той же нации, которые должны оказывать помощь и предоставлять защиту друг другу. И что должно делать основателей партий еще более ненавистными, так это трудность устранения указанных сорняков, если они однажды пустили корни в каком-либо государстве» (Hume, 1742, Part. I, Essay VIII, “Of Parties in General”)[55].

Фракции, продолжает Юм, «можно разделить на личные и реальные, т. е. на те, которые основаны на личной дружбе или вражде в среде лиц, составляющих соперничающие партии, и те, которые основаны на каком-либо реальном различии во мнении или интересе» (Hume, 1742, Part. I, Essay VIII, “Of Parties in General”)[56],[57]. Рассуждая о фракциях, основанных на личных предпочтениях, Юм упоминает «замечательный пример раздоров между двумя трибами, Поллиа и Папириа, которые продолжались на протяжении почти трех столетий» (p. 57), и «гражданские войны, которые возникли несколько лет тому назад в Марокко между черными и белыми всего лишь из-за цвета их кожи» (р. 59; курсив в оригинале)[58]. Предвосхитив эксперименты, проведенные двести с лишним лет спустя, Юм заметил: «Когда люди однажды приняли чью-либо сторону, у них появляется привязанность к лицам, с которыми они объединены, и враждебность к своим противникам. И эти аффекты часто передаются их наследникам» (Hume, 1742, Part. I, Essay VIII, “Of Parties in General”)[59].

Среди тем, которые я выделяю в этой книге, – цена, в которую может обойтись демократическим обществам разнородность, стимулирующая внутригрупповую солидарность и межгрупповую вражду.

В добавление к психологическому отождествлению с группой Юм перечисляет аффекты, легко овладевающие людьми: «Фанатичная приверженность абстрактному принципу, унаследованная враждебность, любовь к подражанию, психологическая одержимость лидером… жажда похвалы, гнев, зависть, страх, скорбь, стыд, упадок духа, меланхолия и тревога»[60]. Почти каждый из перечисленных аффектов, вероятнее всего, обусловлен генетически – хотя бы отчасти.

В игре «Ультиматум» игрок X получает, скажем, 10 долларов и может предложить часть этой суммы игроку Y. Если игрок Y принимает предложенное, Х сохраняет оставшееся. Если игрок Y отказывается, оба остаются ни с чем. Как правило, игра проводится анонимно: игроки не знают друг друга. По идее, узко утилитарные соображения должны побуждать игрока Х предложить игроку Y хотя бы символическую сумму, скажем 1 доллар, а игрока Y принять ее, поскольку доллар лучше, чем ничего. Однако на практике игрок Х обычно делает более щедрые предложения, а игрок Y отвергает суммы меньше 3–4 долларов. Почему? Альтруистическое объяснение не подходит, потому что игрок Y может быть богаче игрока Х, о чем последний не знает. Одно из объяснений состоит в том, что у обоих игроков есть чувство справедливости. Игрок Х знает, что право дать деньги другому он получил чисто случайно, и это побуждает его вести себя более щедро, чем подсказывает разумный эгоизм. А чувство справедливости игрока Y побуждает его наказать несправедливость, даже если он при этом понесет убытки.