Каннареджо
«Дорогая Мальвида, будьте уверены, что Венеция – прекраснейшая из нелепостей, созданных человечеством, – она величественна в силу своей нелепости и служит лучшим объяснением, почему моллюски образуют чудесные раковины с жемчугом и перламутровыми створками; когда землёю служит только вода, а точкою опоры – утёсы, нужно строить, строить, украшать, вновь украшать. Город, принимающий летом и зимой ножные ванны, должен быть отменно причёсан. Ни за что на свете я не желал бы жить здесь. Но приезжать иногда на недельку – было бы большим удовольствием…»
Это писал из Венеции Александр Герцен немецкой писательнице Мальвиде фон Мейзенбург.
Нечто в подобном наклоне думал и я об этом городе, когда бродил по еврейскому гетто в Каннареджо. Впрочем, не столько гетто навеяло на меня подобные мысли, сколько воспоминания об увиденном вчера великолепии. Которое всё продолжало и продолжало перевариваться в моём сознании – продолжало и продолжало, и по сей день толком не переварилось… Однако слишком тесно взгляду в жилых кварталах и чересчур много воды. Наверное, мало кому придёт в голову обосноваться здесь надолго, по-хозяйски. Да, жить здесь прекрасно, если это временно, а потом неизбежно захочется домой.
Allora, в Венеции имеется еврейское гетто. Первое в человеческой истории, если не врут путеводители (хотя с чего бы им врать); так что именно здесь должны были обитать Шейлок и Тубал, и шут Ланчелот, и Старый Гоббо, иного места для иудеев во времена шекспировского «Венецианского купца» на берегах Серениссимы не предполагалось.
Слово «гетто» означало на староитальянском «литейная» или «плавильня»: в том месте, где венецианские власти выделили евреям землю, ранее находился литейный заводишко – и словцо, что называется, прилипло, как нередко к человеку прилипает прозвище, ни в малой мере его не характеризующее. Прежде иудеи расселялись в Венеции где попало, хотя в большинстве своём жили на острове Джудекка. Но в 1516 году по требованию папы их согнали в район Каннареджо, на окружённый каналами участок земли. С остальными частями города этот островок соединяли три моста с воротами, непременно закрывавшимися на ночь (всем обитателям гетто, за исключением лекарей, возбранялось выходить в город по ночам, а также во время христианских праздников); ворота и окружающие каналы охраняли стражники-католики. В дневное же время евреям было позволено покидать стены гетто, имея на себе специальные знаки отличия: каждому мужчине полагалось носить жёлтый или алый круг, нашитый на левое плечо (позднее – жёлтую или алую шляпу), а женщине – соответствующего цвета шарф. Помимо медицины, жители гетто имели право заниматься ростовщичеством и торговать подержанными вещами, но им запрещалось совершать коммерческие сделки, а также зарабатывать себе на жизнь земледелием и ремёслами. Под строжайшим запретом были и любовные отношения между иудеями и христианами: еврею за связь с женщиной-христианкой грозила кастрация.
В дни карнавалов традиционным развлечением венецианского плебса были так называемые «еврейские бега»: среди иудеев отбирали самых тучных и заставляли их бежать наперегонки в полуобнажённом виде. При этом – под хохот толпы – бегунов подбадривали, бросая в них гнилыми помидорами, а подчас и тухлыми яйцами.
Гетто представляло собой параллельную вселенную, которая могла бы послужить образцом исторического релятивизма. Даже карнавалы здесь устраивали отдельные, не совпадавшие с венецианскими – в дни праздника Пурим: с масками, карнавальными костюмами и прочими атрибутами весёлого разгула. По большому счёту здешние обитатели чувствовали себя гораздо защищённее, чем в других странах средневековой Европы, где нередко устраивали гонения на иудеев, сопровождавшиеся грабежами и погромами. Да и кровожадная инквизиция не дремала. Венецианские же власти не допускали проявлений религиозного фанатизма и произвола толпы, не покушались на свободу вероисповедания местного населения. Словом, жизнь в гетто по тем временам считалась вполне вольготной; в его границах евреи были предоставлены сами себе – все важные вопросы решались органами самоуправления, и городские власти предпочитали ни во что не вмешиваться.
Здесь имелись музыкальные и танцевальные школы, театр и консерватория, местные любомудры занимались книгопечатанием и переводами древних манускриптов, а искусных еврейских музыкантов приглашали в дома многих знатных особ на Риальто. Венецианское гетто являлось одним из крупнейших центров иудейской культуры и довольно спокойным островком среди бурных волн средневековой истории. Неудивительно, что сюда на протяжении веков переселялись сефарды и ашкенази, и левантийские евреи; здесь жили по законам Торы и строили синагоги, рождались и уходили в мир иной, женились и размножались. С годами численность иудейского населения росла, а территория гетто была ограничена высокой каменной стеной и каналами, это привело к постройке здесь высоких зданий – своеобразных средневековых небоскрёбов, насчитывавших до восьми этажей.
Более всего мне представлялось любопытным взглянуть именно на эти венецианские небоскрёбы. И я таки добрался до них – однако не сразу…
Выдвинувшись от вокзала Санта-Лючия по улице Rio Terra Lista di Spagna, мы через некоторое время свернули с неё и стали бестолково блуждать по запутанным улочкам Каннареджо…
***
Да, так оно и случается по закону подлости, когда кажется, что цель уже близка. Мы бестолково кружили по сумрачно-маловразумительным улочкам и переулкам, и скоро поняли, что сбились с намеченного маршрута. И не захочешь, а вспомнишь поговорку: надо было запасти терпения не один воз, а целый обоз… Навигатор вёл нас то туда, то сюда, то ещё чёрт знает куда, а гетто оставалось недостижимым.
Вдобавок Анхен и Элен – как это порой случается с женщинами – ни с того ни с сего принялись выговаривать нам за вчерашнее.
– Ещё один такой перфоманс, и я от вас уйду, – говорила Анхен. – Буду гулять по Венеции сама.
– Нашли место, где выпендриваться, – вторила Элен подруге. – А ещё деятелями культуры себя считаете. Вот забрали бы вас в полицию! Я даже представить не могу, какой штраф с нас могли потребовать за ваше представление!
– Да не оштрафовали бы нас, – пытался я их успокоить. – Мы ведь, по сути, никаких законов не нарушили.
– А если бы даже и штрафанули – ничего страшного! – радовался свежим воспоминаниям Сержио. – За такое не жалко. Я бы заплатил с дорогой душой, у меня денег-то много! Зато это был звёздный час Валериана!
Впрочем, читатель не в курсе, я ведь об этом пока не рассказывал.
Пожалуй, пора.
…Вчера, когда мы плутали по центру города, и в наших фляжках закончилось дезинфицирующее средство (а купить граппу в местном продмаге мы ещё не успели), Элен и Анхен в районе площади Сан-Маурицио увидели очередную достопримечательность: сильно наклонившуюся над каналом «падающую» колокольню церкви Санто-Стефано. И убежали фотографироваться возле неё. Надо сказать, очень кстати убежали, поскольку я решил извлечь из рюкзака неприкосновенный запас – двухсотграммовую пластиковую бутылочку из-под газировки, в которую был налит самогон Василия Вялого. Так-то на прогулках мы его не употребляли из-за чрезмерной крепости. Но теперь я решил, что пора.
А пока я доставал самогон, Сержио прочёл над массивными дверями здания, под которым мы стояли, вывеску: «Museo della Musica Venezia» – и, бросив нам: «Да ну вас, надоело пить!» – зашёл в помещение. Мы с Валерианом поддались стадному инстинкту и последовали за ним.
Позже, прогулявшись по интернету, я выяснил, что здание, в котором размещён музей музыки, – это церковь Сан-Маурицио (Святого Маврикия, если по-нашему). В ней проходит постоянная выставка музыкальных инструментов, причём экспонаты периодически меняются. Но в пору нашего посещения сего заведения мне это было невдомёк, да и по фигу, если честно. Попав туда наобум, я, что называется, плыл по течению, не стараясь ничему соответствовать.
В просторном музейном зале не было ни души. А на стендах и на специальных подставках, повсюду – мать честная! – струнные инструменты с многовековой родословной. Некоторые под стеклянными колпаками. Мы медленно пошли по кругу, читая надписи с фамилиями мастеров на табличках: Амати, Страдивари, Гварнери… Нечто напоминавшее гусли (правда, они имели своё, венецианское название: Salterio) … Инструмент наподобие небольшой арфы… Несколько подобий гитар с причудливыми корпусами и тремя дополнительными струнами… И – скрипки, альты, виолы да гамба, мандолины итальянских мастеров, начиная с пятнадцатого века. С ума сойти.
Невесть сколько мы могли глазеть, разинув рты, на все эти музыкальные сокровища, но тут из подсобных музейных недр появился человек. Одетый в тёмный ремесленный лапсердак, невысокий сутулый дядька с лицом печального пацука бодро прошаркал мимо нас – и, деловито подхватив со стенда один из гитароподобных инструментов, вознамерился отправиться восвояси. Однако Сержио не был бы самим собой, если б не пожелал с ним пообщаться.
– А можно хотя бы одним пальцем прикоснуться к инструменту? – спросил наш неугомонный друг с благоговением в голосе.
Итальянец, разумеется, не понимал по-русски, однако протянутый палец, по всей видимости, натолкнул его на догадку. И он сердито мотнул головой:
– Но, но! – далее последовала фраза из доброго десятка слов, среди которых я понял только «restauratore».
– Это реставратор, – сказал я Сержио. И на ходу сочинил перевод:
– Он говорит, что ты своим пальцем потрогаешь – и хана будет инструменту.
А потом меня осенило. Я двумя быстрыми движениями свинтил крышку с бутылки и протянул её дядьке с лицом печального пацука:
– Вирус, дезинфесьёне.
Затем пояснил убедительным голосом:
– Руссо граппа!
По всему, реставратору следовало возмутиться и погнать нас поганой метлой. Или некондиционной мандолиной. Однако вопреки моим ожиданиям он принял подношение и – я обалдел – выхлестал за один присест всё двухсотграммовое содержимое бутылки. Вот она, международная любовь к халяве, все мы люди, все мы человеки слабые. Правда, теперь настала очередь обалдеть потомку латинян, ведь шестидесятиградусный самогон Василия Вялого – это вам не тирамису кушать. Реставратор замер на месте, как прошитый колом, одна его рука судорожно сжалась (в ней предсмертно захрустел сминаемый бутылочный пластик), а другая, наоборот, стала медленно разжиматься. Я подхватил готовый рухнуть на пол раритетный инструмент и сунул его Симановичу:
– Давай, лабай что-нибудь, быстро!
– Не-е-ет, я на этом не могу, – протянул он. – Если б нормальную гитару…
– Не капризничай, играй через не могу! – присоединился к моему требованию Сержио. – Это твой единственный шанс!
И Валериан оценил неповторимость момента.
И ударил по струнам.
Не возьму на себя смелость высказываться о качестве музыки, я ведь не специалист. Однако пел он зажигательно, хоть и недолго. Что-то из матерного репертуара кубанских рокеров – примерно в таком духе:
Приезжайте к нам на хутор,
Все мы парни холосты!
Как увидим девку тута —
Волокём ея в кусты!
Не Вивальди, конечно. А всё равно слуху было приятно это смешение отечественного ворованного воздуха с веницейской атмосферой. Я даже позавидовал Валериану (увы, писатель обречён завидовать выразительному инструментарию музыкантов и живописцев) … К сожалению, реставратор быстро вернулся в чувство и осознал, сколь бесцеремонный кунштюк с ним совершили. Его реакция на перемену смысловой доминанты оказалась закономерной: сердитым движением он выхватил у Симановича драгоценный инструмент и, пошатываясь, направился прочь. Между прочим, вдрызг смятую бутылочку из-под самогона тоже унёс с собой, как если бы та прикипела намертво к его пальцам.
Естественно, мы тоже не стали задерживаться в «Museo della Musica Venezia».
***
Обидным было, что вчера-то Элен и Анхен не терзали нас нравоучениями: то ли радовались, что дело обошлось без административно-денежных или – упаси бог – пенитенциарных последствий, то ли просто сочли выдумкой наш рассказ о встрече с искусством, когда мы покинули музейные стены и нашли своих спутниц подле «падающей» кампанилы Санто-Стефано. Скорее второе. А сегодня, выходит, поверили задним числом. Подумали-посовещались и решили поверить – оттого теперь ворчали всю дорогу.
А тут ещё нам еврейское гетто никак не удавалось найти. Мы блуждали в районе канала Каннареджо, несколько раз возвращались к перекинутому через него Понте-делле-Гулье – мосту с обелисками, – словно кружили по заколдованному лабиринту, ревностно охранявшему от чужаков прошедшие времена. Подле моста стояли два колоритно разодетых гондольера, похожих фэйсами на Дон Кихота и Санчо Пансу: оба – в подобиях полосатых тельняшек с длинными рукавами и в соломенных шляпах с неширокими полями и невысокими тульями, перевязанными синей и оранжевой ленточками. Зычными голосами они зазывали на романтическую прогулку всякий раз, когда мы проходили мимо, но с каждым разом надежда на их лицах заметно притухала.
– Экие сердяги, – посочувствовал я Кихоту и Пансе. – У них руки чешутся поработать вёслами, а клиент в сети не идёт.
– Сердяги, да не сермяги, – заметил Валериан.
