Так прозвали Аттилу жители Гесперии. В прошлом году он уже вторгался в имперские пределы, но это было в далёкой Галлии. Полчища свирепых гуннов, ведомые Бичом Божьим, сметали всё на своём пути; они опустошили половину провинции и предали смерти тьму народа, пока их не встретил на Каталаунских полях магистр Флавий Аэций во главе римских легионов и союзников-федератов. Там, в туманной Галлии, свершилась Битва народов – последнее великое сражение, в котором Рим сумел дать отпор варварам. И Аттила был вынужден убраться восвояси.
Но вот он пришёл снова. На исходе зимы перевёл орды гуннов через Альпы и объявился под стенами Аквилеи, одной из неприступнейших крепостей Гесперии, которую не удалось покорить ни Алариху, ни Радагайсу. После трёхмесячной осады гунны взяли город штурмом, а затем разрушили до основания, не оставив в живых ни одного из его жителей. За Аквилеей последовали Алтинум и Конкордия, а теперь настала очередь Патавии (Падуи): это она полыхала вдали. А конные разъезды гуннов рыскали повсюду, добираясь до самых берегов лагуны: они грабили и убивали, и сгоняли людей в стада, чтобы увести их в рабство, и поджигали окрестные селения.
…Те, кто стояли здесь, на месте нынешней набережной Giurati, тревожно вглядываясь в приближавшиеся паруса, были потомками людей, которые полвека тому назад переселились на острова лагуны, чтобы спастись от нашествия вестготов Алариха. Простые рыбаки и добытчики соли, они жили скудно и понимали, что с прибытием сюда большого количества людей борьба за существование станет ещё труднее. И вместе с тем разве возможно не протянуть руку помощи тем, чьи жизни повисли на волоске над бездной? Тем, кому осталось уповать лишь на милость господа?
А по берегу лагуны проезжал отряд варваров. Завидев удалявшиеся паруса рыбачьих судёнышек, подобные лепесткам диковинных водных растений, они принялись насмехаться:
– От нас убегают.
– Не убегают, а уплывают. Ничего, когда-нибудь им всё равно придётся пристать к берегу. Выйдут из своих лодок – а мы уже там их поджидаем: то-то будет радостная встреча! Никуда не денутся.
– Конечно, никуда не денутся. От нас не спастись.
– Отчего же. Могут и спастись: пусть превратятся в рыб и живут в море, ха-ха-ха!
– Да-да, это верно, только в море они и смогут почувствовать себя в безопасности, ха-ха-ха!
Нет, беглецы, конечно же, не превратились в рыб. Но кое в чём гунны оказались правы. Несчастные переселенцы оказались хваткими и приживчивыми; год за годом они осушали озерца, гатили заросшие камышом болота, насыпали дамбы, мало-помалу отвоёвывая у лагуны участки суши, и строили, строили, строили. Миновали столетия, и островитяне сумели воздвигнуть город, прекрасный и величественный. Город, который иногда сравнивают рыбой. Вероятно, потому что при взгляде с высоты (я сам в этом убедился, когда увидел Венецию в иллюминатор самолёта) он в самом деле изрядно смахивает на гигантскую рыбину, вынырнувшую из тёмных вод и мирно греющую бока на солнце…
***
На причале Сант’Альвизе – остановка вапоретто. Но мы не воспользовались речным трамвайчиком: решили вернуться домой пешком, только не прежним, а каким-нибудь другим маршрутом. Так сказать, для полноты погружения в коллективную сопринадлежность к местной архаике.
И снова потянулись спонтанно-изгибистые улицы с тесно сдвинутыми стенами, каналы с перекинутыми через них горбатыми мостиками, набережные с пустыми остериями и сувенирными лавками, неожиданные повороты в тупиковые дворики, пропитанные атмосферой чужой замшелой повседневности, остатки самогона Василия Вялого, низкие арочные проходы между кварталами, приплюснутыми друг к другу наподобие собранных в кучу обрывков каббалистических инкунабул, «шприц» на вынос из очередной забегаловки, ощущение нереальности и строки Петра Вяземского из стихотворения «Венеция», всплывающие на поверхность моего сознания сквозь сумерки ушедших времён:
Город чудный, чресполосный —
Суша, море по клочкам, —
Безлошадный, бесколёсный,
Город – рознь всем городам!
Пешеходу для прогулки
Сотни мостиков сочтёшь;
Переулки, закоулки, —
В их мытарствах пропадёшь…
Интересно, случалось ли князю Вяземскому посещать этот район города. Думаю, вероятность невелика. Хотя Наполеон – ещё в бытность свою генералом – ликвидировал ворота гетто, однако после прихода австрийцев они были восстановлены, и окончательно их демонтировали только в 1866 году. Да и все окрестные кварталы считались едва ли не трущобами. А между тем Пётр Андреевич страдал депрессивным расстройством; его угнетали густолюдье и суета, смешение богатства и нищеты, туристы-англичане и хриплоголосые певцы-попрошайки, «побродяги, промышляющие гроши» и «разной дряни торгаши» – всё это он увидел в Серениссиме, посетив её при австрийцах. Нет уж, при таком душевном настрое поэт вряд ли пожелал бы сюда наведаться. С годами он вообще воспринимал мир во всё более безотрадном свете. Лишь «при ночном светиле» старый князь был готов полюбить Венецию, а её дневное обличье Вяземский описал следующим образом:
Экипажи – точно гробы,
Кучера – одни гребцы.
Рядом – грязные трущобы
И роскошные дворцы.
Нищеты, великолепья
Изумительная смесь;
Злато, мрамор и отрепья:
Падшей славы скорбь и спесь…
Да, я оказался везунчиком по сравнению с Петром Вяземским и миллионами других гостей Светлейшей. Мне не грозило столкнуться здесь с избыточным человеческим фактором – ни в трущобах, ни подле роскошных дворцов. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье улыбнулось.
Впрочем, сама по себе Венеция уже давно не существует, ибо она густо населена призраками великих. Настолько густо, что любой приезжий волен выбирать себе на просторах минувшего компанию по вкусу.
***
О жизни венецианских евреев Пётр Толстой записал в дневник следующее:
«А паче всех народов много жидов, которые в Венецы имеют особое свое место, окруженно их еврейскими домами подобно городу, и двои в то место ворота; в том их месте построены у них две их божницы каменные; и домы их зело богатые, строение все каменное, пребезмерно высокое, в высоту в восемь и в девять житей. И будет всех жидов в Венецы без мала аж десять тысеч. И зело там евреи богати, торги имеют великие; у многих жидов ходят по морю свои карабли, у одного жида караблей по семи и по осми есть собинных; а болши всего торгуют те евреи таварами дорогими: алмазами, яхонтами, изумрудами, лалами, зернами бурмицкими и жемчугом, золотом, серебром и иными, подобными тому ж вещми. Ходят те жиды в черном платье, строй платья их таков, как купцы венецкие носят, и волосы накладныя носят изрядные, бороды и усы бреют. Толко для признаку носят шляпы алые суконные, чтоб были знатны, что они еврейской породы; а которые жиды не похотят носить алых шляп, те повинны заплатить в казну всей Речи Посполитой с человека пять дукатов на год венецкой манеты (то будет два червонных золотых), и тем будет волно носить черные шляпы. Многие жиды в Венецы убираются по-француски, а жены их и дочери-жидовки убираются изрядно и зело богато по-венецки и по-француски, множество носят на себе алмазов и зерен бурмицких и иных каменей изрядных и запан дорогих. Народ жидовской в Венецы, мужеск и женск пол, изрядно благообразен, а ружья иметь при себе евреем в Венецы никакого не позволено…»
По правде говоря, не увязывается у меня картинка обилия богатых евреев с многоэтажными тесными жилищами, в которых они обитали. Нет, богачи, разумеется были: ростовщики, ювелиры и прочая… Или только их и довелось встречать Петру Андреевичу – в торговых лавках, на променаде, ещё где-нибудь в городе (опознавал, само собой, по «алым шляпам»). Вернее всего, в гетто он просто не заходил, зачем туда православному: посмотрел снаружи – и достаточно.
Да, пожалуй, именно так оно и было.
…Весь этот день выпластовывается сегодня из моей памяти тяжеловесно, подобно вытаскиваемому из воды спруту: многочисленные щупальца непрестанно шевелятся туда-сюда, отчего трудно сосредоточиться на каждом в отдельности… Мы блуждали по тёмным улочкам, похожим на узкие щели, нескончаемо, самозабвенно, апокрифически. Беспредельная теснота царила во всех направлениях, куда бы ни сворачивал наш необязательный отряд под звёздами перенасыщения. Ноги гудели от усталости, но неугомонное воображение, продолжая версифицировать, множило сущности в геометрической прогрессии. Едва начавший вырабатываться стереотип восприятия города ломался, рушился и осыпался вавилонской башней, погребая под своими обломками утренние надежды на легковесное времяпрепровождение, разбавленное умеренной исторической нагрузкой да посильной лирической метафористикой. Пространство обрастало тенями, постепенно уплотняясь, однако свою безнадзорность из-за этого мы не ощущали увеличившейся, ибо она изначально подразумевалась практически абсолютной…
Я утратил счёт времени; казалось, запутанным торричелевым лабиринтам Каннареджо не будет конца. И даже представилось несколько удивительным, когда нам удалось наконец выбраться к вокзалу Санта-Лючия.
На набережной перед вокзалом Элен от избытка чувств принялась танцевать тарантеллу. Это, вероятно, коктейль «шприц» возымел своё действие. Натурально, она выплясывала на площади, а Анхен хлопала в ладоши, пританцовывая на месте: похоже, ей тоже хотелось выдать какого-нибудь зажигательного трепака или гопака, однако она не решалась присоединиться к дивертисменту. Да и зрителей на набережной было маловато: лишь единичные прохожие иногда появлялись на фоне воды и камня. Впрочем, сегодня уже не берусь утверждать, что все они имели место в реальности: возможно, некоторых из них моё воображение материализовало задним числом, из любви к порядку и постепенности, ведь когда человейное поголовье испаряется скачкообразно – это не совсем комильфо для сознания, ибо подобное не согласуется с привычным жизненным обиходом. Как бы то ни было, мы присутствовали здесь в гораздо большей пропорции, чем ожидали изначально. Притом число прохожих на улицах с каждым днём неуклонно сокращалось – как если бы материя бытия прохудилась где-то рядом, и большинство венецианцев провалилось в образовавшуюся прореху; а кто не успел провалиться, тем это предстояло в ближайшей перспективе.
Ну и что же, малолюдность города нас не смущала. Лично мне было вполне достаточно нашей суматошной гетерогенной компании во всём её многосоставном единстве, и никого более не требовалось. Разве только ещё хотелось услышать песню группы «Ундервуд», которая называется «Смерть в Венеции» – я полагал, что она очень подошла бы к этому вечеру над заляпанной светом фонарей, но сохранявшей непроницаемость водой Большого канала:
Девочка видит, как снова и снова сползает по крыше старик Казанова
И с первой звездой превращается в рыбу-пилу.
Время мечет икру по дну мироздания, отравленный город теряет сознанье
И камнем уходит под воду в янтарную мглу…
Разумеется, песне было неоткуда взяться… Возможно, я просто слегка перебрал граппы. Хотя это вряд ли.
***
Чтобы добраться до конечной остановки трамвая, надо было всего лишь перейти от вокзала до площади Рима по мосту Конституции, дугой изогнувшемуся над Гранд-каналом.
Железный, со стеклянными парапетами, заканчивающимися бронзовыми поручнями, со скрытым освещением, этот мост был построен в новом тысячелетии, оттого моё воображение по отношению к нему, скорее всего, осталось бы индифферентным, если б не одна важная деталь: это очень скандальный мост, все двенадцать лет своего существования он не переставал возбуждать шумиху в прессе, народные волнения и даже послужил причиной судебной тяжбы, продлившейся шесть лет.
Иногда венецианцы иронически называют его мостом Калатравы – по фамилии испанского архитектора, спроектировавшего это сооружение. Многие местные жители были недовольны модернистским стилем моста, который диссонировал с окрестной архитектурой, неудачным выбором места его возведения, да мало ли чем ещё, не суть важно (в этом консервативном городе вообще любые новые проекты воспринимают в лучшем случае с недоверием). Строительство сопровождалось критикой в прессе, непрестанными протестными митингами; в конце концов брожение в массах достигло столь высокого градуса, что власти даже отменили торжественное открытие моста: просто пустили по нему пешеходов без помпы и церемониального официоза.
А спустя несколько лет мэрия Венеции подала в суд на Сантьяго Калатраву. Претензий к архитектору было много. Во-первых, мост Конституции обошёлся городу на четыре с половиной миллиона евро дороже, чем предусматривалось проектом; во-вторых, строительство продолжалось на четыре года дольше запланированного срока; в-третьих, ступени, покрытые плитами из закалённого стекла, оказались непрочными, и часть из них пришлось заменить; в-четвёртых, мост не приспособлен для инвалидов (дабы исправить это упущение, соорудили фуникулёр, но тоже неудачно: в кабине, верхняя часть которой изготовлена из стекла, летом температура поднималась до семидесяти градусов по Цельсию – в итоге его пришлось демонтировать). В прошлом году суд Венеции признал Калатраву виновным в том, что при проектировании моста он допустил небрежность, и обязал архитектора выплатить городу штраф в размере семидесяти восьми тысяч евро.
К слову, скандалы и перерасход средств для Сантьяго Калатравы – дело привычное. Так, вдвое против сметной выросла стоимость возведения моста по его проекту в Иерусалиме; а непомерно вздорожавшее строительство небоскрёба «Turning Torso» в Мальмё вообще привело к политическим отставкам в Швеции. Штрафы этому архитектору тоже не в диковинку. Например, за огрехи при проектировании Дворца конгрессов в Овьедо суд взыскал с него два миллиона девятьсот тысяч евро.
В Валенсии, на родине Калатравы, левая парламентская коалиция создала посвящённый его ляпсусам интернет-сайт под названием «Calatrava te la clava» (Калатрава обдерёт тебя до нитки). Правда, оскорблённый зодчий обратился в суд, и вскоре сайт закрыли.
Ну что же, мост Конституции всё-таки стоит на своём месте, соединяя берега Большого канала; не обрушился пока, и слава богу.
В этот и последующие дни у нас была возможность хорошенько рассмотреть его со всех сторон. Ничего себе так, вполне современно выглядит. Если дать волю воображению, можно представить его похожим на гигантского базилозавра, изогнувшегося в прыжке над водой.
Впрочем, если на мой вкус, то действительно несколько диссонирует с обликом Венеции. Выглядит этаким заезжим гостем в средневековом интерьере.
Зато от вокзала Санта Лючия до пьяццале Рома по мосту Конституции несколько минут ходу.
Житейское удобство, помноженное на эстетическую дисгармонию. Амбивалентная шаткость бытия.
…На сей раз, вернувшись домой, мы сравнительно недолго сидели за столом, поскольку на завтрашний день наметили плаванье к островам Венецианской лагуны и договорились утром пораньше встать. К тому же ноги у всех гудели от усталости.
