– Понятное дело, что не сермяги, с их-то заработками, – согласился я.
Некогда считавшиеся бедняками, ныне гондольеры в Венеции – довольно привилегированная каста, и заработки у них вполне приличные: около полутора сотен тысяч евро в год. В гильдию гондольеров нельзя попасть со стороны, как, например, в таксисты или в водители автобусов-трамваев-поездов-самолётов. Гондола передаётся по наследству от отца к сыну и стоит как неплохая однокомнатная квартира, а число гондоловожатых строго ограничено и составляет немногим более четырёхсот человек. Соответственно – ни конкуренции, ни демпинга, ни дуэлей на вёслах из-за уведённого туриста; стоянки для отлова клиентов и маршруты плавания распределены городскими властями, всё чинно, мирно и денежно. Словом, до недавнего времени венецианским лодочникам можно было только позавидовать. Но не теперь, в пору разносторонней индукции вирусных ожиданий, высосавших из города всю золотоносную туристическую породу… С другой стороны, кому сейчас легко? Разве только нам, коронаотрицателям из далёкой Русколани, коим нет никакого дела до болезненных европейских перетыков. Органический функционал Венеции, давно превращённой в полутеатральный паноптикум для развлечения заезжего люда, засбоил, застопорился – быть может, приказал долго жить, а нам-то что, нам прикольно: меньше народа – больше кислорода. Мы не сомневались: что угодно может здесь случиться с кем угодно, только не с нашей компанией, Парки ещё не скоро устанут прясть для нас пятижильную (или, может быть, пятихвостую, это под каким углом посмотреть) путеводную нить.
…Чтобы задобрить сердитых дам, в баре возле моста мы купили им по коктейлю с медицинским названием «шприц» (вообще-то везде пишут «спритц», но такое словцо сумеет выговорить без искажений разве только немец) … Затем, вернувшись сюда в очередной раз, – снова купили. И это возымело благотворное действие.
Между блужданиями порой мы непроизвольным образом рассредотачивались по сувенирным магазинчикам. Сразу чувствовалось, что покупатели в них давно не появлялись, ибо нас везде встречали как родных. Продавщицы выбегали из-за прилавков с радостными возгласами:
– О! Туристи! Туристи!
И предлагали умопомрачительные скидки. А может, ещё что-нибудь: я не уверен по причине слабого владения итальянским. Как бы то ни было, в этих магазинчиках мы тоже ни в чём себе не отказывали: грех было не извлечь пользу из обстоятельств, случайно сложившихся для нас столь благоприятным образом. Хорошо, что дело ещё не успело дойти до полноценного карантина, и мы имели возможность беспрепятственно бродить по улицам притихшего города.
Между прочим, слово «карантин» пришло в мир из Венеции. Это производная от «quarantа» (куаранта), что в переводе с итальянского означает «сорок». Именно столько дней во время эпидемий чумы должно было простоять на якоре каждое судно, прибывшее из других земель, прежде чем ему позволяли подойти к берегу – разумеется, если к тому времени среди экипажа не обнаруживалось заболевших. В противном случае зачумлённую команду высаживали на крохотный островок Лазаретто, расположенный здесь же, в лагуне. На нём затем и хоронили умерших. Таким образом, все медицинские лазареты последующих эпох – этимологические прапраправнуки упомянутого «чумного острова», от которого до площади Святого Марка рукой подать: что-то около четырёх километров.
…Allora, мы шарахались по городу, периодически выходя к каналу, и мало-помалу утрачивали надежду отыскать гетто. А потом Валериан над одной сумрачной подворотней вдруг узрел табличку с непонятной надписью.
– Похоже на иврит, – сказал он.
– Похоже, – согласилась Анхен.
И мы направились туда.
И попали наконец в еврейское гетто, словно кто-то незримой рукой сорвал перед нами завесу времени, дабы позволить настырным пришлецам заглянуть в глубины прошлого.
***
Вот они, венецианские «небоскрёбы». Давно не крашеные, плотно прижавшиеся друг к другу, насчитывающие не одну сотню лет своего существования и не имеющие ни малейшего сходства с великолепными дворцами, поныне украшающими берега Большого канала. Бедностью дышат их стены, бездолье выглядывает из бессчётных окон. Здесь многодетные иудейские семьи веками ютились в тесных комнатах-клетушках с низкими потолками. Да, именно ощущение тесноты и неуюта в первую очередь возникает у того, кто стоит подле этих строений, задрав голову, дабы представить, каково это: фланировать по здешним улочкам вечерней порой под руку с дамой в ожидании, что вот-вот кто-нибудь из окна шестого или седьмого, или восьмого этажа выльет тебе на голову ночной горшок или ведро с помоями. Полагаю, не зря Теофиль Готье обозвал венецианское гетто зловонным подлым местом. Да и не только он – многие не скупились на эпитеты сходного толка.
– Представляю, какое амбре стояло тут, если долго не было дождей, – говорю безадресно.
– Ну да, – соглашается Анхен. – Канализации тут, наверное, не было.
– Конечно, не было, – подтверждаю я.
– Ничего, канализация в жизни не главное, – авторитетным тоном заявляет Сержио. – Зато иммунитет у них был отменный. Наверняка лучше нашего.
– Разумеется, ведь выживали только люди с крепким иммунитетом, – соглашается с ним Валериан. И, приняв позу горниста, делает несколько глотков из фляжки. Которую у него тотчас отбирает Элен:
– Симанович, ещё не вечер. Ты почему пьяный?
– Так я ведь бухнул, – отвечает он.
Мы все смеёмся, и Элен тоже делает глоток из фляжки. После чего, скривившись, восклицает:
– Фу, это же совсем не граппа!
– Совсем не граппа, – подтверждает Валериан. – Это самогон Василия Вялого. Мы решили сегодня его допить: не везти же домой, в самом деле.
– Эгоисты, – сердится она. – А нам что пить?
– Да я не хочу, – говорит Анхен.
– А я хочу «шприца»! – заявляет Элен.
– Ладно, я тебе куплю, – обещает Валериан.
И мы снова трогаемся в путь…
Похоже, мне следует сделать небольшую ремарку по поводу пресловутого коктейля, раз уж он столь понравился женскому составу нашей экспедиции в землю незнаемую. «Спритц» придумали австрийские военные в середине XIX века, когда Венеция входила в состав Австро-Венгрии (отсюда и столь языколомное название). Он состоит из игристого вина просекко, аперитива апероль или кампари и содовой. Плюс ломтик апельсина и лёд.
…На кампо Гетто Нуово с обшарпанно-разноцветными зданиями и чахлыми деревцами по периметру наша компания надолго не задержалась. Анхен, правда, пыталась мимоходом отыскать на стенах домов старую каменную плиту, на которой разъясняется наказание, причитающееся каждому еврею-выкресту, если тот продолжает тайно соблюдать иудейские обряды, – пыталась, да не нашла (позже выяснилось, что плита осталась позади, невдалеке от Фондамента ди Каннареджо). За этим последовали новые блуждания: смурные кварталы, пустые кафе, таверны и сувенирные лавки, самогон Василия Вялого, снова смурные кварталы вперемешку с разговорами о том, сколь унылым было существование в затхлых каморках еврейского гетто, «шприц» на вынос из очередной местной забегаловки, магазинчик карнавальных масок, джелатерия, в которой Элен и Анхен купили себе по стаканчику мороженого, каналы, впадавшие в тёмное море минувших веков, и узкие изломанные улочки, по одной из которых мы наконец вышли к причалу Сант’Альвизе.
Здесь была небольшая уютная набережная Giurati, с двух сторон зажатая стенами зданий, на ней стояли деревянные скамейки, а главное – оттуда открывался великолепный вид на Венецианскую лагуну. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: мы не смогли отказать себе в удовольствии остановиться здесь на полчаса. Сидели на скамейке среди абсолютного безлюдья, как последние люди на вымершей от пандемии планете, подкреплялись прихваченными из дома бутербродами с пармской ветчиной, моцареллой и боккончини, изредка отпивали из фляжек; дышали пряным, пропитанным влагой воздухом и наслаждались видом заката над лагуной.
– Вчерашнее будущее наступило сегодня, – торжественно провозгласил Валериан, стряхнув с джинсов хлебные крошки.
– И позавчерашнее, – добавила Элен.
– И позапозавчерашнее, – продолжила этот ряд Анхен.
– В общем, всё сошлось в одной точке, – подытожил я. – Мы находимся на вершине… нет – на острие времени, и все путешественники минувших веков обрели своё воплощение в наших персонах.
Само собой, по такому случаю Валериан не преминул встать и продекламировать нечто лирически-философское, соответствовавшее пейзажу и настроению. Это было стихотворение Олега Виговского:
Прибой накатывает упорно
На берег моря. Устало, хмуро
Камни считают волны – как зёрна
Чёток мулла, читающий суры.
Волны смеются, греховную тяжесть —
Земную тяжесть! – с камней смывая.
Лёгкой, причудливой белой пряжей
Взлетает к небу пена морская,
И падает вниз, и бесследно тает,
И ветер летит быстрее птицы
Над морем, над берегом – и не знает,
Придётся ль, удастся ль остановиться,
Забыв движения окаянство
И времени злобу, что дни и ночи
Вселенной окостеневший панцирь
Резцом веков и мгновений точит,
Предавая забвению всё постепенно,
И оставляя итогом конечным
Только слова о том, что бренно.
Только догадки о том, что вечно.
***
Allora, Валериан декламировал стихотворение Олега Виговского, простирая над береговой чертой то десницу, то шуйцу, а я смотрел вдаль, и мысли мои были не здесь и не там, за горизонтом, нигде конкретно и всюду сразу… А затем я представил себе, как без малого шестнадцать столетий тому назад, весной 452 года, на этом берегу стояли люди и тревожно вглядывались в воды лагуны, усеянные парусами рыбачьих судёнышек. На парусах, на воде и в небесах плясали багровые отсветы пожарищ, а отплывшие от материка судёнышки были битком набиты латинянами и потомками венетов, которые, в страхе побросав пожитки, бежали от Бича Божьего.
