– Ушли… – без особой уверенности прошептал Джексенбе, снимая шапку и вытирая рукавом пот со лба. Он только сейчас понял, что без рассуждений бросился бы на защиту случайно прибившегося к ним с тамыром переодетого офицера и его опасной тайны, возникни такая необходимость. Даже против сына хана Кене! Когда и какой силой этот парень сумел завладеть его душой, он не заметил и внятно объяснить не смог бы. Скорее всего, в этом повинен Баюр, безоговорочно взявший поручика под своё крыло. А побратимы едины в помыслах и желаниях. По правде сказать, во всё время напряжённого ожидания ему несколько раз казалось, что уже вот… вот… пора нажать курок. Но волхв застыл каменным идолом, а подталкивать его к решительным действиям и советовать он не решился. Не иначе мудрые духи сдержали его палец, а они никогда не ошибаются.
Волхв приподнялся, встав на колено и опершись на ружьё, когда Чокан к ним подошёл. Не изругал поручика, заставившего их ползать на брюхе и волноваться, ни о чём не спросил, дожидаясь, когда тот сам откроет рот. Тот и открыл, кривя усмешку и собираясь отшутиться, но заметил блеснувшие бисеринки пота, обильно выступившие над верхней губой друга, и понял, что острословие и надуманное ехидство сейчас вовсе не уместны.
– Ему было десять лет, когда погиб его отец… и мой дядя, – вместо объяснений сказал он, безошибочно догадавшись, что остроглазый приятель-киргиз успел представить нежданно-негаданно возникшего отпрыска Кенесары. – Другие смирились с поражением, бросили оружие. Но не он. Сказал, что не предаст памяти отца и продолжит его борьбу.
Джексенбе поднялся, отряхивая халат и затягивая платок на поясе, всем видом показывая, что ничего нового не услышал, что сказанное касается просвещения тамыра в степной политике. Баюр на слова Чокана кивнул, с лёгкостью додумав остальное: звал с собой, но родич отказался. Он русский офицер, присягал на верность Белому царю. Расстались не врагами, но и не соратниками. А дальше – как судьба решит, и не приведи бог столкнуться лоб в лоб. Но не сейчас – и на том спасибо.
Их лошади, заслышав разговор хозяев и почуяв отлетевшую настороженность, вышли из ложбинки, покинув укрытие, и застучали копытами по каменной россыпи, направляясь к людям.
– Стало быть, наши планы не меняются, – сделал вывод Баюр, неожиданно для себя почувствовав, как с плеч свалилась гора, позволив дышать свободно.
– А что могло их изменить? – удивился поручик и, уловив едва заметный вздох облегчения волхва, не удержался от укоризны: – Мне было двенадцать лет, когда в Омск привезли голову Кенесары. Я только-только поступил в кадетский корпус. Уж если и тогда я не сломался и яд мщения не отравил мозг, теперь поздно искать во мне последователя воинственного хана, – он нащупал носком ичига стремя и взлетел в седло.
«Да-а, – подумал Баюр, – мальчику не позавидуешь. Какой ад в душе пришлось ему пережить, зная, что между ним и его прославленным родичем – призрачная граница, которую в его воле разрушить, всего лишь шагнув за черту. И в его воле придать ей алмазную прочность, что, конечно, труднее и не всякому под силу. Но откуда, из какого источника ребёнок черпал силы, чтобы не разрыдаться на потеху однокашникам, радующимся кровавому трофею, не бросить учёбу, не сбежать в степь, превозмочь в себе другие безрассудства? А ведь, верно, нелегко ему было слышать разговоры на злободневную тему, ловить на себе косые взгляды. Привезённую генерал-губернатору голову грозного мятежника содержали под сменяющимся караулом. Кадетов в том числе. Не исключено, что одним из них был юный Чокан…». Холодок пробежал по спине Баюра, и он решил не задавать вопросов, воскрешающих детские переживания, замурованные в сенах кадетского корпуса.
Некоторое время ехали молча, переваривая случившуюся встречу и меряя каждый на свой аршин возможные её последствия, но вслух не высказывали. Видно, предположения неожиданных поворотов событий радужными никому их них не казались, а посему нечего гневить судьбу, каркая да подсказывая ей, как ловчее исказнить своевольных путников. Да и вообще, что они такое? Если не воры, не разбойники, почему прячутся от людей? А если всё-таки тати, барантачи – опять же: почему не ищут добычи, не грабят, не жгут, не угоняют скот, сторонятся чужого глаза? Скорей бы уж примкнуть к каравану и слиться с купцами, хоть и в маскарадном облике, но понятном, осмысленном, а не бродяжить изгоями.
Небо мало-помалу теряло свою чернильную густоту, и звёзды, глядящие с высоты во все глаза, начинали туманиться, редеть и пропадать. Сияние над головой меркло, но темнее не становилось. И даже когда исчезла луна, видимое пространство заметно расширилось и неудержимо разбегалось дальше на все четыре стороны, отмахивая версту за верстой, жадно глотая мрак, который залёг в овражки и выемки, прячась от надвигающегося света.
– И как он собирается это делать? – нарушил молчание Баюр, не уточняя, кого имеет в виду, но друзья поняли сразу, что он спрашивает о Садыке и продолжении отцовского дела.
Джексенбе встрепенулся и, привстав в стременах, завертел головой, высматривая подкрадывающихся карачей или – хуже того – посланных Садыком нукеров избавиться от опасных свидетелей, упокоив их в безлюдной степи и навсегда заткнув болтливые рты. Однако ничто не тревожило рождающийся рассвет. Даже птицы ещё не пробовали голоса, ночные козявки отстрекотали, дневные ещё не проснулись. Кони шли по траве, и стук копыт был еле слышен, главным образом – самим всадникам, но далеко не разносился. Единственным нарушением безмолвия были редкие всхрапы лошадей да приглушённое позвякиванияе уздечек.
– Было бы желание, – нехотя отозвался Чокан. Тема была неприятная. Особенно щекотливым в ней было его родство с мятежными султанами. Но тут уж слов из песни не выкинешь. Его ли в том вина? – Среди кочевников вооружённые столкновения не редкость. То тут, то там вспыхивают восстания. А степняки, как дети, воспевают отчаянных батыров и идут за ними.
– Садык, как я понял, смог бы увлечь и повести за собой, – в тон ему заметил Баюр.
– Да. Есть в нём какой-то магнетизм, – согласился поручик.
Синие глаза изучающее прошлись по чеканному монгольскому профилю. Уж не испытал ли он этот магнетизм на собственной шкуре, пока сын Кене перед ним ораторствовал? Но ведь устоял. Что его удержало? Верность присяге? Или своей мечте проникнуть в Кашгар, готовой осуществиться? Или что-то иное, неведомое волхву?
Чокан тряхнул головой, прогоняя мрачные видения, повёл плечами, разминая затёкшие от неподвижности мышцы, и бодро договорил:
– Ему есть где развернуться. В верховьях Аму-Дарьи, в Кокандских владениях… в Кашгарии – там он найдёт приверженцев отца, бежавших после поражения и укрывшихся от возмездия.
– Поня-атно, – протянул Баюр. – Стало быть, там, куда мы поедем, опасаться надо не только китайцев, кокандцев, ходжей, недобитых кенесаринцев, но и новых мятежников во главе с Садыком?
Поручик расхохотался, окончательно растеряв унылость, и гордо выпрямился в седле:
– Что? Струсил?
– Шиш тебе! Пусть они все вместе взятые изойдут трясучкой, как бы я их одним колпаком не накрыл!
Глава 6
Старые приятели
– Эх, жаль волос! Однако расстаться с ними всё равно придётся. – Баюр стоял на коленях и, склонившись, раздувал затеплившийся костёр. – Может, не стоит тянуть время, прямо сейчас и побриться? Что скажешь, Джексенбе?
Друзья проснулись, когда полдень уже сиял в небе. На этот раз они рискнули расположиться у горного отрога под деревьями. Тень ветвей заслонила их и от палящего солнца, и от недоброго глаза. Прятаться в горах, в каком-нибудь ущелье, как в начале пути, они зареклись. Скалы, как показала безжалостная действительность, оказались ненадёжным щитом. Они в равной степени подыгрывали и тем, кто прячется, и тем, кто выслеживает прячущихся.
– Хочешь предстать перед караванщиками истинным мусульманином? Со скоблёным черепом? – Чокан подошёл, дотянулся до головы волхва, двумя пальцами приподнял шапку: – Ишь, красотищу какую нарастил. Чистое золото.
– Завтра к вечеру будем в Капале, – согласился Джексенбе, принимая от тамыра кинжал. Не очень-то ему нравилась затея, которую вынашивали его друзья. Но коль уж отговорить их не удалось, придётся следовать правилам рискованной игры, иначе не сносить Баюру головы.
Волхв сощурил на поручика синие «киргизские» глаза:
– Золото – дело наживное. Мне, страшненькому, за твоей красотой легче спрятаться…
– Не прибедняйся, – перебил его Чокан, с надеждой заглядывая в седельный мешок, но завалявшихся кусков сайгатины там не появилось. А желудок начинал укоризненно бурчать. Да. Сейчас лук Джексенбе мог бы легко и просто решить проблему обеда и посрамить грозное, но слишком уж громыхающее ружьё. Вон сколько вокруг пернатой дичи, и арканом её не прищучишь. Вздохнув, он обернулся к приятелям, устраивающимся на траве для стрижки. Как ни досадно, придётся задержаться. Что ж, ради задуманной маскировки сто?ит. – Косую сажень в плечах не обстругаешь, не побреешь, – он оценивающим взглядом измерил богатырскую фигуру волхва и собственный разворот плеч, разочарованно цокнул языком, признав сравнение не в свою пользу. – Так что тебе придётся прятаться не за мной – за верблюдом. Я, между прочим, тоже не эполетами собираюсь блистать. Так что все мы будем одинаковы – одной пылью мазаны. А она в равной мере липнет и к императорам, и к бродягам.
Джексенбе, высунув язык и поблёскивая кинжалом в правой руке осматривал голову тамыра со всех сторон, словно не брить собрался, а подзакусить, и примеривался к аппетитному блюду. Выглядело это забавно, и Чокан, расплывшись в ухмылке, уселся напротив.
Первое скольжение «бритвы» пошло от виска к макушке, и поручик машинально повторил опасный манёвр клинка, проведя ладонью по ёршику на своей голове, а потом – по колючему подбородку. Не мешало бы и ему подновить бритьё. Но не такое варварское, какое предстояло вытерпеть Баюру. Лучше потом, когда доберутся до каравана. Если доберутся…
– А кстати, – его взгляд упал на прижмуренные глаза волхва, всколыхнув давно зудящий вопрос, – откуда у тебя этот грим? – он даже придвинулся поближе к жертве маскарада, подставившей голову степному цирюльнику, внимательно рассматривая его натурально «припухшие» веки. – Я думал – глина… Но она бы уже высохла и осыпалась…
– Глина, – процедил сквозь зубы Баюр, не поворачивая головы и стараясь не шевелить ею, ибо лезвие уже скребло по затылку с противным сухим шорохом, осыпая на спину мягкие невесомые пряди, – но… по старинному шаманскому рецепту, – и тут же замолк, получив шлепок по щеке возмущённой рукой тамыра, чтоб замер, покуда голова цела.
Удовлетворённый осмотром, Чокан усмехнулся, лёг на спину, подложив под голову согнутый локоть. Несмотря на то, что всю дорогу они готовились к превращению Баюра в киргиза, чтобы внедрить его в караван и не вызвать подозрений, сама затея до сих пор казалась ему весьма сомнительной. В самом деле, он-то готовился к этому путешествию годами, хотя ясная цель тогда ещё и не была обозначена. Изучал сложившиеся отношения родов, языки, историю, возможные затруднения, да и всё, до чего мог дотянуться. И даже теперь опасности было больше, чем уверенности в успехе задуманного предприятия. А он? И как только решился! Отговорить? Прогнать? Такого прогонишь! Будет тащиться следом, скрываясь. А это ещё хуже.
Тем временем голова Баюра всё больше приобретала сходство с голой коленкой. Когда же Джексенбе в последний раз мазнул кинжалом по макушке, смахивая пропущенный ёршик, и отклонился в сторону, оценивая результат своих стараний, к бритому хозяину подошёл карабаир, обнюхивая лысую черепушку, словно желая убедиться, что потеря шевелюры никак не сказалась на остальных свойствах его седока. Бархатные губы оказались щекотными, и Баюр, посмеиваясь, отвернул ладонью лошадиную морду, потрепав любимца по вороной холке.
Удивительное дело, но с потерей длинных золотых волос европейская внешность волхва сильно потускнела. Теперь его можно было принять за представителя любой народности, особенно если придать лицу характерные национальные признаки. Так что «киргизские» веки заняли главенствующую позицию на его физиономии.
– А как ты зовёшь своего коня? – докапывался до мелочей Чокан. Мелочи коварны, они выдают простофиль с головой.
– Хотел назвать Громом, – широкие плечи передёрнулись, стряхивая мягкий шёлк, безжизненный и печальный, который налету подхватывал Джексенбе, не давая волосам разлететься, затеряться в траве и камнях, – но теперь…
– Вот именно! – поймал его на слове, вернее, на заминке поручик, приняв роль подозрительного недоброжелателя. – Теперь назови его Бакыт, что по-киргизски значит счастье, удача.
Волхв сморщил нос:
– Удача – птица вольная, её не оседлаешь. Обидится, ещё и мстить станет.
Придумщик кличек решил исправить свой промах, предлагая пришедшие на ум варианты:
– Ну тогда Куюн – вихрь, смерч. Или Кенч – сокровище… – ни согласия, ни одобрения мнимого мусульманина не последовало. – Шумкар – соколик. Чего кривишься? – Чокан, раздосадованный скучным выражением лица приятеля (какой капризный, не угодишь на него!), резко сел, не мигая уставился на лысую башку: – Не нравится?
– Пустые клички, ни о чём, – уверенно отверг синеглазый киргиз все предложения, вставая и стряхивая со штанов сор, удивлённо крутя голой головой, привыкая к новым ощущениям.
– А Гром – о чём? – съязвил поручик, тоже вставая.
– Был у меня Гром – друг верный. Благодарная память может жить в имени и даже на характер влиять. Недаром же говорят, как лодку назовёшь, так она и поплывёт.
– Дос – значит друг, – отозвался Джексенбе, не поворачиваясь от костра, в котором жёг волосы тамыра.
– Дос, – громко повторил Баюр, вслушиваясь в короткое и твёрдое слово. Карабаир, услышав хозяйский призыв, тоненько заржал.
