Снаружи в юрту доносились крики работников, блеяние овец, звон железа, гомон торговцев, скрип повозок – купцы продавали домашнюю утварь, специально привезённую для степняков, а те, в свою очередь, расплачивались скотом. Закупить нужно было как можно больше голов, ибо в Кашгаре баранов продавали втрое дороже. Свои стада там почти не держали, так что этот товар был самым выгодным.
– Пока тихо, – волхв сел рядом, подогнув под себя ноги, как это делали обычно киргизы. – Мусабай так обрадовался твоему появлению, что чуть вприсядку не пляшет. Велел никому Алимбая не беспокоить. Говорит, отчаялся тебя встретить, видать, разминулись. Столько подготовки, инструкций, наставлений – и всё верблюду под хвост!
– Я про туркмен, – серьёзная сосредоточенность в голосе никак не вязалась с вальяжной позой Чокана, которую он и не подумал сменить, словно позировал художнику. Только кивнул другу на блюдо с мясом, приглашая к угощению.
Баюр отрицательно качнул головой, мол, сыт уже:
– Видели каких-то залётных. Проехались туда-сюда, даже приценились. Я думаю, для вида. Им дали понять, что закупщик здесь один. Они покатались ещё, присмотрелись и свалили.
– Думаешь, поверили, что мы с караваном не связаны?
– Война план покажет. Но как мы сюда прибыли, они точно не видели, – с торжеством победителя провозгласил волхв. – Это уже плюс!
Друзья подъехали к урочищу Карамула ещё засветло, как и предполагал Джексенбе. Завидя их, татарин-приказчик ринулся искать караванбаши. И пока тот не явился, побратимы прощались, отсюда их дороги расходились.
Баюр снял с плеча ружьё:
– Держи на память.
У киргиза загорелись глаза, но руки он не протянул:
– А как же ты?
– Добуду другое. В караване наверняка есть запасное.
Джексенбе принял подарок, с нежностью погладил ствол. Чокан, почти сроднившийся с парнем за совместную дорогу, жестоко жалел, что ему при расставании нечего подарить верному другу, который ради него рисковал собственной шкурой. Он безнадежно шарил в пустых карманах, как вдруг наткнулся на провалившуюся в прореху и застрявшую в подкладке детскую свистульку. И вспомнил, как её сунул ему в руки внучок Гирея, когда он уходил в горы. Маленькая птичка, вырезанная из дерева. Он совсем про неё забыл.
– Вот, – протянул поручик смешной подарок, смущаясь. – Проку с детской игрушки никакого… просто так, на память.
Джексенбе рассмеялся, однако смех вышел невесёлым, словно простуженный кашель. Он с восторгом и недоумением посмотрел на свои руки: одна сжимала ствол ружья, другая – свистульку. Сочетание, прямо сказать, выглядело нелепо, и в иной ситуации стало бы соблазнительным поводом для насмешек друзей, острых на язычок. Но не теперь. Он взглянул на Чокана, сконфуженного своим подарком, и неуклюже приободрил его:
– Пригодится когда-нибудь, – потом совсем расстроился: – А мне и подарить вам нечего.
Чокан хлопнул его по плечу:
– Не навек прощаемся. Подаришь в другой раз. Вот вернёмся с караваном, встретимся.
В глазах киргиза ясно читался вопрос: «А вы точно вернётесь? Или…», он поспешно опустил их в землю, боясь накаркать им неприятности своими опасениями.
Но тут пришёл Мусабай, и печальная заминка сгладилась.
Караванбаши был невысоким, плотным (но не жирным) мужчиной с умными внимательными глазами, которые так и засияли, остановившись на поручике. Со стороны казалось, что он вот-вот бросится его обнимать, но нет, сдержался. Приложил руку к груди, здороваясь.
Едва проводили Джексенбе (памятливые глазки караванбаши запечатлели обтъезжающего – на всякий пожарный случай), закрутилась совсем другая жизнь. Обеспечили им помывку, накормили, Чокану поставили юрту и стащили туда его вещи, которые везли в караване (по легенде Алимбай был родственником караванбаши), Баюра тоже не обидели, даже приодели, поменяв изодранный о колючки и камни халат на новый, и ружьё для него нашлось (чтоб караванщики в опасное-то путешествие да не взяли с собой оружия!), а там и знакомство с купцами состоялось.
В рассказах о своих переживаниях, как бы не сорвалась экспедиция, Мусабай был сдержан. Чего теперь-то ругаться и шороху наводить, когда всё обошлось! Чокан тоже о своих злоключениях по пути к каравану рассказывать не собирался. Тем более о карачах. Впрочем, по плачевному виду поручика можно было и так догадаться, что пришлось ему не сладко. А Козы-Корпеша представил просто как надёжного человека, давнего знакомого из Каркаралинского округа, который едет с ними.
Когда Мусабай заикнулся было (тихо, так чтобы слышал один Чокан), что по документам у них сорок два человека, поручик не моргнув глазом оборвал его:
– Значит, будет сорок три.
И караванбаши не возразил.
Вот тут волхв окончательно понял, кто в дому главный, а кто свадебный генерал.
По сути, если разобраться, особого значения число людей (равно как и скота, и вьючных животных, и товара) не имело, ибо в пути могло случиться всякое: мало ли кто примкнёт по дороге, заболеет и отстанет или погибнет. Так что сколько достигнут Кашгара – большой вопрос.
Когда Баюр вышел от Чокана (самому поручику не следовало без крайней надобности никому показываться на глаза. В этих местах его видели, причём в мундире, и его чудесное преображение вызовет немало пересудов, которые далеко разнесёт степной хабар, сведя на нет всю маскировку), торг уже подходил к концу. Однако видно было, что нынешняя закупка далеко не последняя и по пути придётся стадо приумножать. Как говорили купцы, чтобы поездка себя оправдала, а прибыль не разочаровала, надо гнать не менее двух тысяч голов баранов.
Волхв прошёлся по торжищу из конца в конец. Прямо на траве неровными рядами были разложены новенькие чугунные котлы разных размеров, кованые треножники, какие волхв видел прежде у киргиз над очагом, заступы, что-то ещё. Проворные работники собирали нераспроданные товары, снова упаковывали в дорогу. Всё правильно. Караваны дальнего следования так обычно и поступают: сбывают по пути самое тяжёлое и громоздкое в обмен на скотину.
Сумерки густели, подгоняли людей поскорее завершить срочные работы, так что всем хватало хлопот. Только Козы-Корпеш был свободен. Ему сказали: присматривайся пока.
Развьюченные верблюды лежали горной грядой, поросшей бурым мхом, только изредка поднимали головы, словно ископаемые чудища, выныривающие из подземных пещер.
Спать Баюру не хотелось, он раздумывал, куда бы ему направиться, и увидел Мусабая с толстой книгой под мышкой, идущего прямо на него.
– Как там мой компаньон? – весело спросил он. – Не спит ещё? Вот с отчётом к нему, – и хлопнул ладонью по кожаному переплёту.
– Я не помешаю?
– Да чего уж! Пошли, секретов нет… – хотел добавить ещё: «Раз уж ты главный секрет удостоился хранить», но передумал, полагая, что парень не дурак, сам поймёт.
Чокана застали сидящим перед очагом и при пляшущем свете что-то пишущим, разложившим свою канцелярию на деревянном сундучке. Однако при виде гостей он сразу убрал писанину, пригласительным жестом указал на кошму.
Едва усевшись рядом с поручиком, караванбаши раскрыл книгу и, тыча в неё пальцем, стал знакомить Алимбая-мурзу, совладельца возглавляемого им каравана, с состоянием коммерческого предприятия.
– Это списки приказчиков и работников – ташкентцы, бухарцы, киргизы, всего сорок два человека, – Мусабай коротко глянул на Козы-Корпеша. А Чокан взял перо, невозмутимо вписал сорок третье имя, пополнив список, перевернул страницу.
– Здесь опись товаров, – продолжал караванбаши. – Меха, кожа русской выделки, мыло, умывальники, – палец быстро полз вниз по строчкам, – а тут ткани… это зрительные трубы, зеркала… Вот припасы: сорочинское пшено[38 - Сорочинское пшено – рис.], сухари, чай…
Поручик с серьёзным лицом листал страницы, ничего не упуская, как заправский купец, которого хотят надуть ловкачи, но его, тёртого калача, шиш два проведёшь. Не поднимая глаз от товарной описи, он кивал татарину, который комментировал записи:
– По таможенному обложению числится товару на восемнадцать тысяч триста рублей серебром и тридцать две копейки. Ещё для мелочной торговли на четыреста рублей…
Не то чтобы поручик не доверял компаньону, строго взыскивая за каждую неучтённую монетку, просто оба совладетеля каравана знали, что тратят не свои собственные деньги (снаряжение-то экспедиции оплачивала государственная казна, а караван был освобождён от всяких пошлин и налогов) и отчитываться потом придётся по всей форме.
Баюр, впервые имеющий дело с торгашами и ничего не смыслящий в их ремесле, половину из того, что со вкусом перечислял Мусабай, пропускал мимо ушей. Его больше занимал учёный офицер, который не только принял облик купца, но и прилежно постигал тонкости караванной торговли. Оно, конечно, правильно. Знать цены, спрос на рынке и особенности местного края, предугадывать выгоды от сделок – дело необходимое. Попробуй без этого выдать себя за торговца – мигом расколют. Не только с коммерцией прогоришь, но и с жизнью распрощаешься.
Козы-Корпеша уже посвятили в подробности легенды Алимбая Абдиллабаева, сочинённой в Семипалатинске местными купцами – Букашем и Якубом Джанкуловым, с которыми Мусабай водил караваны в среднеазиатские ханства и даже в Кульджу. Они, как не без оснований предположил волхв, были торговцами не простыми, а состояли на службе в разведывательном департаменте, и их творчество, без всякого сомнения, получило одобрение сверху. Это Баюра ничуть не удивило: давно известно, что любой иностранный купец – обязательно шпион. А эти личности торговали не только в степи, но и в ханствах. Особенно Якуб. Он был родом из Коканда, сбежал оттуда, чудом избегнув казни (уж за что – неведомо), в Кульджу, где и осел на много лет. Даже семью завёл. В других уйгурских городах тоже бывал, в том числе и в Кашгаре. Везде у него остались знакомые, которые при случае выручат. Или сдадут, что тоже очень может быть. Во всяком случае, роль главного эксперта отводилась ему. И именно он припомнил давнишнюю историю, наверняка не забытую жителями торгового города, с одним маргеланским[39 - Маргеланским – ферганским.] купцом – кокандским подданным, который выехал из Кашгара в Семипалатинск с маленьким сыном Алимбаем. Потом уехал в Саратов и следы его затерялись. Было это двадцать лет назад.
Чокан так увлёкся, рассказывая эту историю Баюру, будто врос в неё корнями, и поездка в Кашгар была для него возвращением на родину. Все детали легенды, по всему видать, прорабатывали тщательно, потому что, когда волхв стал задавать каверзные вопросы, поручик с лёгкостью выходил из затруднительного положения и каждый щекотливый момент объяснял естественно и правдоподобно.
– Мне двадцать два года. Примерно столько же теперь было бы Алимбаю, – говорил поручик, с торжеством выставив для обозрения Баюру лицо, чтоб тот оценил такое счастливое совпадение.
Но волхв кочевряжился, копая залежи родственных связей и знакомств, как археолог, обнаруживая под верхним слоем более древний, объясняющий или опровергающий возникшие предположения или скоропалительные выводы:
– Но ведь там наверняка осталась родня, вдруг она что-то заподозрит?
