Доживем до понедельника. Ключ без права передачи
Темнело быстро. На горке, на детской площадке, где прогуливают днем Марининого Антона, сейчас двое под медленным снегопадом – кажется, одни во всем дворе.
– Ты замерзла, – сказал Майданов.
– И стала некрасивая? – спросила Юля непослушными губами. – Или еще ничего?
– Еще ничего. – Он улыбнулся.
И они опять уставились в окно на четвертом этаже. Оно светилось, и в нем то вместе, то поочередно возникали два силуэта, мужской и женский.
– Не похоже, что они скоро наговорятся… Ну-ка, погоди… – И Майданов сбежал с горки к «москвичу», что стоял у подъезда Марины Максимовны. Потоптался возле него и вернулся назад. – Я подумал, вдруг Шериф дверцу не запер или окошко? Я бы ему посигналил, что пора закругляться.
– Нельзя вмешиваться, – покачала головой Юля.
– А чего они обсуждают? Нас, что ли? Ну и профессия, елки-палки… И ты ее выбрала?!
Кивнув, Юля села на заиндевелые детские качели, Майданов принялся раскачивать и спросил:
– Так теплей?
– Ага…
– Ну дождемся мы, уйдет он – и что? Ты напросишься туда ночевать? А если она не пустит?
– Она все поймет. Она пустит.
– А я ждать не заставляю, я сразу говорю: пошли ко мне.
– Опять двадцать пять. Сам иди, тебе давно пора.
– За кого ты меня принимаешь? В кухне я буду, в кухне. Раскладушка есть, а мать у меня женщина спокойная. Ни во что не лезет. Она накормит, постелит и ни одного вопроса не задаст.
– Я верю, Сашенька, верю. И завидую, что тебе так повезло.
– А сюда твои предки будут всю ночь трезвонить: «Отдайте дочку!» А у меня еще одна выгода: телефона нет.
Юля еще раз покачала головой: нет, она останется здесь. Скрипели качели…
* * *Назаров рассказывал:
– Мало ли их было, таких сирот, в оккупации? И сколько погибло! А вот меня не допустили затеряться, с голоду сдохнуть. Крестьянка Надежда Назарова не допустила. Ношу ее фамилию, как видите. А у нее своих было четверо, и муж к ней пришел без рук: сапер он был…
Это все давнишнее, но для того чтобы понять, – существенное. Как только я получил здесь квартиру, решили мы с женой взять старушку к себе. Потому что родные ее дети – из них теперь только двое в живых – не имеют такой возможности. Или желания такого, я точно не знаю. У одного недельку поживет, у другого… а человеку нужна стационарная семья, правда? Овдовела она еще в шестьдесят девятом… болеет, конечно, в такие годы кто не болеет? Короче, перед Новым годом я съездил в Пятихатки и забрал ее…
Вышло так, что ей надо жить в одной комнате с моей дочкой. Дочку тоже Надей звать, она в седьмом классе. Ну, стеснили эту принцессу, а как иначе? Ну действительно, мама заставила все подоконники киселями своими и холодцами… так ведь для кого она старается? Для семьи, для той же внучки!
…Позавчера, Марина Максимовна, я узнаю, что моя дочь заперла бабушку в ванной комнате. На три часа! К ней, видите ли, подружка пришла, и старуха им мешала. Чего церемониться? Заперла – и все. И не просто заперла, а забыла ее там!!! Часок с подружкой побалабонила, а потом они в кино убежали. Жена пришла с работы, только тогда и выпустила…
– Может быть, это просто шалость? Жестокая, да… но все-таки шалость? – спросила Марина.
– Если бы так! Я ведь не сразу ее выпорол… я сперва говорил с ней, хотел понять. Оказывается, она стесняется бабушки! Краснеет, видите ли, за ее речь, за все повадки ее… Перед подругой, которая – кто? Которая дочь журналиста-международника!
Он замолчал, выжидательно глядя на Марину.
– Так вы что… совета у меня просите?
– Да! И объяснения: почему наша молодость так безжалостна бывает, так неблагодарна? Почему наша образованность так… некультурна? Если я верно понимаю это слово – «культура»…
– Вот вы о чем… – пробормотала она. Ей казалось, что она видит его впервые.
– Да! Я, наверное, не смог бы написать сочинение «Почему провалился „Гамлет“?». Я, может, не понял бы, что постановка плохая… Зато я помню, что там говорится про связь времен. Говорится?
– «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!» – тихо прочла Марина.
– Вот-вот. Нельзя, чтоб она порвалась, правильно? Ни на один день нельзя допустить! А вы допустили сегодня… И мне морока теперь – обрывки соединять!
Он подождал: может быть, Марина возразит, станет обороняться. Нет, она молчала. Ее шея, умевшая приобретать такое гордое выражение, сейчас была слабой, и казалось, что ворот черного свитера велик ей на несколько размеров.
Кирилл Алексеевич со вздохом вспомнил про магнитофон и стал производить с ним какие-то манипуляции, нажимая на клавиши.
– Что это вы делаете?
– Стираю! Я на вас никаких материалов не получал. И без того работы хватает… – раздраженно и не очень уверенно, словно наугад, он повернул один рычажок, другой – и поставил-таки на «стирание».
– Я помню, – сказала Марина, – это про Эмму Палну… Вы думаете, я не имела права?..
– Да-да, про нее, про меня, про мое солдафонство… Конечно, не имели. Это я даже обсуждать не хочу.
– Но когда ребята спрашивают в упор…
– Марина, – обойдясь почему-то без отчества, прервал он. – Вам повезло: вы соединили призвание и кусок хлеба. Случай ведь не ахти какой частый. А у Эммы Павловны не вышло так… Жалко, симпатичная женщина. Ребятам, может, не под силу еще понять ее беду, а вы-то должны… Заблудился человек, не туда попал. Это как если бы вас сделать дипломатом – представляете, какая угроза миру?
Ее грубы дрогнули, попытавшись улыбнуться.
– Вы так и не помирились с дочкой?
Он покачал головой непреклонно:
– Бабка – та уже простила. Я – нет.
– И вы всерьез от меня ждете совета?
– Жду! А как же? Вот если б моя Надька училась у вас, ходила бы к вам домой, как эти из десятого «Б»… Те же песни слушала бы и сама пела… Даете гарантию, что тогда не воспиталось бы такое свинство? Французские стихи, музыка, «Гамлет», Пушкин с Ахматовой, сказки Шварца – это гарантия? – сверлил он ее.
– Я всегда была уверена, что – да, – тихо сказала Марина.
– А сейчас?
– И сейчас… на девяносто процентов.
Недостающие десять процентов злили ее, беспокоили.
– Я часто думаю, – вздохнула она, – может, это просто чванство, просто дурацкое домогательство, как у алкашей, вроде «Ты меня уважаешь?!» – хотеть, чтобы смотрели на нас, запрокинув головы, снизу вверх? В старших классах… Кто мы? Не академики же Королевы, не Ландау, не Товстоноговы, не Шостаковичи! Уважение – его разве выклянчишь? Или выдавишь страхом? Черта с два! Снизу вверх – не выходит: очень выросли ребята, акселерация! Ведь не потому же я выше их, что они сидят, а я стою на уроке!
– Ну?
– Вот вам и «ну»! – совсем как девчонка, огрызнулась она «без чинов». – Когда вдумываешься, какая у нас работа, – ведь жутко бывает, иногда прямо взмолишься: чтоб послал кто-нибудь ума, храбрости, таланта… Вот этих ваших «гарантий» как раз!
– Вам уже послали, я узнавал, – самым серьезным и доверительным тоном пошутил Назаров и нажал в магнитофоне клавишу «стоп».
* * *Во дворе все так же мерзли Юля и Майданов. Но теперь к ним присоседились Смородин, Адамян и Колчин.
В «примкнувшем к ним» Колчине вдруг проснулось человеколюбие, он заявил:
– Несправедливо. Я уже два раза обедал, а вы – ни одного…
Алеша засмеялся, потом сказал Юле:
– Действительно, Юль, двигай домой. Ты уже синяя, и это упрямство ничего не решает…
– Если надо, я могу за всех вас постоять, – развивал свою мысль Колчин. – Я только не пойму, чего мы такие пассивные. Надо заступиться? Так давайте зайдем и скажем, что надо. А так стоять…
– Мы ж не знаем, какой там разговор, – сказал Майданов. – И вообще, Колчин, ты откуда взялся?
– Я? От соседки. Я у нее второй раз обедал…
Тут из парадного вышел директор. Направился к «москвичу». Отпирая дверцу, заметил их, вгляделся…
– Это вы? – Он подошел поближе. – На страже чего стоите?
Они молчали.
– Баюшкина, ты вот что… Магнитофон свой возьми и скажи маме – спасибо, не пригодился… Передашь?
– Да.
– Следовательно, похищать его у меня было не только опасно, но и бессмысленно!
Пауза.
– Что-то я еще хотел сказать? Да! Хочу прочесть ваши последние сочинения на вольные темы. Дадите?
– Вы директор, – удивленно сказал Адамян. – Команда будет – сдадим!
– Ты не понял… – Назаров, несколько уязвленный, отвернулся и увидел, как в арку этого дома въехало такси, как неуверенно миновало один подъезд, другой… – Баюшкина, твоя мама легка на помине, – мрачно сообщил он.
– Где?! – Юля спряталась за майдановскую спину. – О, черт!
Из машины вышли Баюшкины, муж и жена. Они сверились с бумажкой и отыскали нужный подъезд. Стоящих на горке они не разглядели, да и было уже довольно темно.
– Вот видишь, – пробубнил Майданов. – Сама их до этого довела.
Назаров двинулся к парадному, в котором скрылись Баюшкины:
– Надо, братцы, взять огонь на себя. С Марины Максимовны хватит на сегодня!
– И вам не надо, Кирилл Алексеич, – заявил Алеша. – До каких пор Юльке вешать свои проблемы на других?
– Баюшкина, прими меры! – потребовал и Адамян.
Юля сверкнула глазами:
– Сама знаю, не подсказывайте! – и побежала с горки.
* * *В парадном Юлька запрокинула голову и услышала:
– Тебе заходить не надо, я сам, – хмуро говорил отец. – Ты уже свое дело сделала…
– В каком это смысле? – на высокой ноте спросила мать.
Юля не дала им доспорить, крикнула:
– Папа! Спускайтесь… я здесь!
Всхлипнула, запричитала, зацокала по ступенькам мама…
* * *Конвоируемая родителями, Юля влезла в такси, утвердив магнитофон на коленях. У Клавдии Петровны опухли глаза, она, кусая уголок промокшего носового платка, искала Юлиного взгляда:
– Я ведь с ума сходила… доченька!.. Я на все готова была… буквально… Ну посмотри ты на меня!
– Теперь обратно, пожалуйста, – сказал шоферу отец; он, наоборот, избегал глядеть на дочку.
Развернулись, обогнули директорский «москвич»… Через заднее стекло Юля не махала прощально, она лишь успела порадоваться тому, что оставляет своего Майданова в хорошем обществе…
Перевод с английского
Киноповесть написана в соавторстве с Натальей Долининой
Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения.
Исаак Бабель
1
На доске оставались чертежи – следы геометрического рассуждения. А за партами сидели трое взрослых: две женщины, один мужчина.
– Да что говорить? Способный. И сам это знает! – сказал мужчина с огорчением. Так, словно засвидетельствовал чью-то бездарность.
Учительница, у которой были нервные руки и сожженные разноцветными красителями волосы, заговорила раздумчиво и с улыбкой:
– Можно мне? Я, знаете, поделила бы урок на две части: на актерскую, так сказать, и на зрительскую. То, что было «на сцене», мне понравилось. У вас есть редкое качество – вы обаятельны у классной доски!
Тот, кого обсуждали, был длинноногий, спортивного вида парень в вельветовой куртке с молниями, которая сообщала ему нечто от свободного художника. Это Дудин Виталий – студент педагогического института; он здесь на практике. Слушал он разбор своего урока со смущенно-снисходительной улыбкой.
Учительница продолжала:
– Ваша манера доказывать – быстро, нетерпеливо, так что крошится и брызгает из-под руки мел, – это подкупает. Есть в этом какое-то изящество, а, Нина Максимовна?
Полная женщина, внимательно глядевшая на Виталия исподлобья, улыбнулась, отряхнула пепел со своей сигаретки в бумажный пакетик и сказала:
– Пожалуй. А можно было бы доверить ему классное руководство?
– Вот! – вклинился мужчина, не по-доброму сверкнув на Виталия очками в тонкой металлической оправе. – Вот где решается вопрос! А этот математический блеск – он еще не доказывает, что человек будет учителем… На семинарах я этого студента не видел, он бегал от меня, как черт от ладана… По истории педагогики – тройка, по теории – пробел. Пусто! Лично я не понимаю, зачем он поступил в педагогический вуз… и чему он, собственно, улыбается? Так что вы рискуете, Нина Максимовна. Мое дело – предупредить.
Высказав все это, доцент кафедры педагогики обиженно отвернулся.
– Филипп Антоныч… – кротко начал Виталий. Но тот перебил:
– Нет, со мной вам объясняться незачем. Вот школа, – он показал на двух женщин, – здесь вам быть целую четверть, здесь и выступайте. А у меня еще другие студенты есть; их трудолюбие и скромность мне дороже, чем блеск отдельных гастролеров! Прошу прощения.
Он вышел.
– Со второго курса точит на меня зуб, – с унылой усмешкой произнес Виталий и, пряча неловкость, стал медлительно стирать с доски.
– Я знаю Филиппа Антоновича как очень хладнокровного мужчину, – отозвалась Нина Максимовна. – Это уметь надо – так его… воспламенить. Но мы в ваши с ним дела не вмешиваемся, мы ваших старых грехов не знаем… – Она помолчала. – Так возьмете классное руководство?
– После такого разговора мне выбирать не приходится. Возьму, что дадут.
– Но это, голубчик, не гауптвахта! Это, наоборот, акт доверия. Справитесь – будет вам лестная от нас характеристика, а стало быть, и зачет… Я сама уж как-нибудь умаслю ваше сердитое начальство. Скажу, что человек, совладавший с нашим шестым «Б», – это учитель… Так, Виолетта Львовна?
– Шестой «Б», вы сказали?! – переспросила в тихой панике та учительница, которая нашла в Дудине обаяние, артистизм и что-то еще. – Мой класс?
– Нет, только на время этой практики, – сказала директриса, но Виолетта Львовна стала уже нервно щелкать своим автоматическим карандашом, и гримаска горестного всепонимания была не ее лице: ясно, мол, все мне ясно, можете не продолжать…
– Золотко, вам следует от них отдохнуть, вы опять свалитесь, – говорила директриса. – При чем тут обида, ревность? Вот я же отдаю ему свои часы… В шестом «Б» погоду делают мальчишки, там какие-то хитрые отношения, там все время ЧП! С вашим сердцем, милая моя…
– С моим сердцем, – тонко усмехнулась Виолетта Львовна, – я могу не понять чего-нибудь другого, но когда мне указывают на выход… пусть в завуалированной, деликатной форме…
Она встала и, не договорив, покинула класс.
– Видите? – сказала Нина Максимовна. – Она у нас по два раза в месяц бюллетенит: мерцательная аритмия, стеноз… – Досадливым жестом директриса дала понять, что диагноз длинный и плохой. – Пойти успокоить.
Теперь Виталий Дудин остался один. На лице его читалось: «Ну и влип!»
За стеной сотрясала коридоры большая перемена.
2
Вы не забыли, что это такое – большая перемена?
Резвится стихия, выходя из берегов. Все озабочены: все боятся недополучить, недоурвать плодов двадцатиминутной свободы! Скорей, скорей! Дети взмокли от страшной целеустремленности…
– Кх! Кх! Кх! – раздается из-за угла, и мальчишка лет десяти, бежавший мимо Виталия, закатывает глаза, шатается, сползает по стенке на пол.
– В чем дело? – спросил у него Виталий.
– Ранили, гады… – простонал тот, весь во власти самозабвенной сценической правды, когда актеру уже не до зрителей.
Двое других мальчишек деловито схватили беднягу под руки и тащат куда-то.
– Куда вы его?
– В плен, куда же. В штабе он развяжет язык!
– Держите карман шире. Ничего не скажу! – на секунду открывает глаза «раненый», и в этих глазах – безумство храбрых.
Откуда Виталию знать: прекратить это следует или позволить? Он, усмехаясь, глядел воякам вслед… Тут перед ним вырос десятиклассник:
– Виталь Палыч – это вы?
– Я…
– Вас Нина Максимовна просила подежурить по этажу.
– Меня?
Но объяснений не поступило, десятиклассника уже нет. Неужели бросаться в этот человеческий водоворот, изображать собою плотину?
…Орава преследователей (из четвертого, кажется, класса) мчится за пунцовым мальчиком, прижимающим к себе рулон ватмана.
– Скажите, чтоб они газету не лапали! – заклинает он, чуть не падая Виталию в ноги и хоронясь за его спину.
Участники погони остановились и тяжело дышат.
– Что за конфликт? – прищурился Виталий.
– А чего этот Монастырский неправильно карикатуры рисует? Что у Ляликова сплошные двойки по-русскому?!
– А на самом деле?
– Четверку он сейчас получил! Вот только что! Четверку!
Вперед выталкивается коротышка с плутовским выражением лица – это сам Ляликов.
– Опоздал он со своей четверкой! Я-то газету делал вчера! Скажите им, что надо вешать так! – взывает пунцовый Монастырский.
Как в этом гвалте и неразберихе принимать соломоновы решения?
– А по-моему, надо вешать таких редакторов, – пошутил Виталий. И, если бы даже он объяснил, спохватившись, что самосуд – не инструмент юстиции, это опоздало уже, все оговорки потонули в хоре восторженных и мстительных воплей. Газету силой отобрали, уволокли, чтобы навести в ней справедливость, и сам редактор был похищен именно для расправы…
Относительный покой Виталий нашел на лестничной площадке четвертого этажа. Примостился у окна, достал из своей тоненькой папки газету «Советский спорт», но увидел, что сюда поднимается его закадычный враг – тот самый доцент, руководитель педпрактики… Хорошо, что врага задержал щебет двух студенток. – Виталий успел заменить «Советский спорт» учебником педагогики. Но доцент проследовал мимо так, словно Виталий Дудин – пустое место!
– Филипп Антоныч! – жалобно окликнул Виталий.
– Да?
– Мне деканат на это дал, – он показал переплет учебника, – срок до конца месяца. Примите зачет, а?
– Все у вас наоборот, Дудин. У людей практика, а вы впервые взялись за учебник… Когда ваши товарищи были вожатыми в пионерлагерях, вы себе устроили каникулы! И эта курточка… в ней хорошо пойти на танцы, на ипподром, но не в школу! Будьте скромнее, Дудин, – дети вокруг вас.
Доцент ушел, с ним студентки, сочувственно глянувшие на Виталия, а он, взывая к высшей справедливости, поднял глаза.
Наверху плавало голубое облачко, прошитое насквозь лучом солнца. Облачко пахло табачком.
– Эй, конспираторы! Слишком нахально дымите, все видно, – сказал Виталий, сложив рупором ладони.
Молчание.
Он стремительно взбежал наверх и попал на тесную, прокопченную многими поколениями курильщиков площадку, ведущую на чердак. Четверо мальчишек – на вид им лет по тринадцать – давили подошвами чинарики, большого смущения не выказывая. Он, Виталий, был у них «подопытный»: интересно, как поведет себя, угрозами будет брать или задушевными рассказами о вреде табака…
– Я думал, это десятиклассники грешат, – сказал Виталий, разгоняя рукой дым, – а вы ведь, кажется, из шестого «Б»?
– Так точно!
– Городянский, ты же в обмороке почти, у тебя даже веснушки пропали…
– Я скоро брошу, Виталь Палыч, – сквозь мучительный кашель пополам со смехом говорит очень рыжий и тощий мальчик. – Только я – Грод-нен-ский.
– Извини. А ты – Коробов, верно?
– Я?! – изумляется беленький, очень хорошенький мальчик с лучистой улыбкой. После изумления он, впрочем, согласился:
– Коробов, да. А что?
– Сигареты мне.
Виталий протягивает руку.
– А у нас их нету, – невинно округляет глаза третий персонаж, толстощекий Курочкин.
– Ну папиросы.
– У нас сигара была гаванская, – сообщил Коробов. – Их мало кто покупает, цена – сами знаете – кусается. А мы подумали: туго ей одной, Кубе-то, в том полушарии… надо все-таки поддержать.
Виталий оценил эту демагогию:
– Из идейных, значит, соображений? Остряки… Ну пошли, пошли, дышать тут нечем.
Они стали спускаться.
– И чего он к вашей куртке прицепился? – пожал плечами Гродненский. А Коробов утешил:
– Вы зря волнуетесь насчет зачета. Сперва нервы подергает, а потом еще сам будет бегать за вами!
Виталий озадачился:
– Парни… откуда такая опытность?
– От жизни! Тут у нас – то же самое в конце четверти… А правда или брехня, что вы теперь наш классный руководитель?
– И это вы знаете? Послушайте, братцы… Я очень надеюсь на вашу мужскую солидарность. Про этот разговор подслушанный – никому, ладно? Сами понимаете: нельзя мне, вступая в такую должность…
– Ясно, Виталь Палыч, – весело подмигнул Коробов. – За себя и за этих двух я ручаюсь. А вот Пушкарев у нас недавно, он еще не проверенный…
Худенький невзрачный мальчик, не сказавший до тех пор ничего, вспыхнул:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сноски
1
Прекратите разговаривать! Тишина! (англ.)
2
Замолчи! (англ.)
3
Как по-английски сказать… (англ.)
4
Удачи! (англ.)
5
Доброе утро!.. Смотрите, кто пришел! – Зачем? Добро пожаловать!.. Как дела? (англ.)
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги