Клинч

“Ммм. Да померкнут звёзды рассвета её: пусть ждёт она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева? Зачем приняли меня колени? зачем было мне сосать сосцы? Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно с царями и советниками земли, которые застраивали для себя пустыни, или с князьями, у которых было золото, и которые наполняли дома свои серебром; или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидевшие света. Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего. На что дан страдальцу свет, и жизнь огорчённым душою, которые ждут смерти, и нет её, которые вырыли бы её охотнее, нежели клад, обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб? На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог окружил мраком? Вздохи мои предупреждают хлеб мой, и стоны мои льются, как вода, ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады: постигло несчастье.

И отвечал Елифаз Феманитянин и сказал:

– Если попытаемся мы сказать к тебе слово, – не тяжело ли будет тебе? Впрочем, кто может возбранить слову! Вот, ты наставлял многих и опустившиеся руки поддерживал, падающего восставляли слова твои, и гнущиеся колени ты укреплял. А теперь дошло до тебя, и ты изнемог; коснулось тебя, и ты упал духом. Богобоязненность твоя не должна ли быть твоею надеждою, и непорочность путей твоих – упованием твоим? Вспомни же, погибал ли кто невинный, и где праведные бывали искореняемы? Как я видал, то оравшие нечестие и сеявшие зло пожинают его; от дуновения Божия погибают и от духа гнева Его исчезают. Рёв льва и голос рыкающего умолкает, и зубы скимнов сокрушаются; могучий лев погибает без добычи, и дети львицы рассеиваются. И вот, ко мне тайно принеслось слово, и ухо моё приняло нечто от него. Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей, объял меня ужас и трепет и потряс все кости мои. И дух прошёл надо мною; дыбом стали волосы на мне. Он стал, – но я не распознал вида его, – только облик был пред глазами моими; тихое веяние, – и я слышу голос: «Человек праведнее ли Бога? И муж чище ли Творца своего?» Вот, Он и слугам Своим не доверяет и в Ангелах Своих усматривает недостатки: тем более – в обитающих в храминах из брения, которых основание прах, которые истребляются скорее моли. Между утром и вечером они распадаются; не увидишь, как они вовсе исчезнут. Не погибают ли с ними и достоинства их? Они умирают, не достигнув мудрости.

Взывай, если есть отвечающий тебе. И к кому из святых обратишься ты? Так, глупца убивает гневливость, и несмысленного губит раздражительность. Видел я, как глупец укореняется, и тотчас проклял дом его. Дети его далеки от счастья, их будут бить у ворот, и не будет заступника. Жатву его съест голодный и из-за тёрна возьмёт её, и жаждущие поглотят имущество его. Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх. Но я к Богу обратился бы, предал бы дело моё Богу, Который творит дела великие и неисследимые, чудные без числа, даёт дождь на лице земли и посылает воды на лице полей; униженных поставляет на высоту, и сетующие возносятся во спасение. Он разрушает замыслы коварных, и руки их не довершают предприятия. Он уловляет мудрецов их же лукавством, и совет хитрых становится тщетным: днём они встречают тьму и в полдень ходят ощупью, как ночью. Он спасает бедного от меча, от уст их и от руки сильного. И есть несчастному надежда, и неправда затворяет уста свои. Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют. В шести бедах спасёт тебя, и в седьмой не коснётся тебя зло. Во время голода избавит тебя от смерти, и на войне – от руки меча. От бича языка укроешь себя и не убоишься опустошения, когда оно придёт. Опустошению и голоду посмеёшься и зверей земли не убоишься, ибо с камнями полевыми у тебя союз, и звери полевые в мире с тобою. И узнаешь, что шатёр твой в безопасности, и будешь смотреть за домом твоим, и не согрешишь. И увидишь, что семя твоё многочисленно, и отрасли твои, как трава на земле. Войдёшь во гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в своё время. Вот, что мы дознали; так оно и есть: выслушай это и заметь для себя.

И отвечал Иов и сказал:

– О, если бы верно взвешены были вопли мои, и вместе с ними положили на весы страдание моё! Оно, верно, перетянуло бы песок морей! Оттого слова мои неистовы. Ибо стрелы Вседержителя во мне; яд их пьёт дух мой; ужасы Божии ополчились против меня. Ревёт ли дикий осёл на траве? Мычит ли бык у месива своего? Едят ли безвкусное без соли, и есть ли вкус в яичном белке? До чего не хотела коснуться душа моя, то составляет отвратительную пищу мою. О, когда бы сбылось желание моё и чаяние моё исполнил Бог! О, если бы благоволил Бог сокрушить меня, простёр руку Свою и сразил меня! Это было бы ещё отрадою мне, и я крепился бы в моей беспощадной болезни, ибо я не отвергся изречений Святого. Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? И какой конец, чтобы длить мне жизнь мою? Твёрдость ли камней твёрдость моя? И медь ли плоть моя? Есть ли во мне помощь для меня, и есть ли для меня какая опора? К страждущему должно быть сожаление от друга его, если только он не оставил страха к Вседержителю. Но братья мои неверны, как поток, как быстро текущие ручьи, которые черны от льда и в которых скрывается снег. Когда становится тепло, они умаляются, а во время жары исчезают с мест своих. Уклоняют они направление путей своих, заходят в пустыню и теряются; смотрят на них дороги Фемайские, надеются на них пути Савейские, но остаются пристыжёнными в своей надежде; приходят туда и от стыда краснеют. Так и вы теперь ничто: увидели страшное и испугались. Говорил ли я: дайте мне, или от достатка вашего заплатите за меня; и избавьте меня от руки врага, и от руки мучителей выкупите меня? Научите меня, и я замолчу; укажите, в чём я погрешил. Как сильны слова правды! Но что доказывают обличения ваши? Вы придумываете речи для обличения? На ветер пускаете слова ваши. Вы нападаете на сироту и роете яму другу вашему. Но прошу вас, взгляните на меня; буду ли я говорить ложь пред лицом вашим? Пересмотрите, есть ли неправда? Пересмотрите – правда моя. Есть ли на языке моём неправда? Неужели гортань моя не может различить горечи?

Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наёмника? Как раб жаждет тени, и как наёмник ждёт окончания работы своей, так я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне. Когда ложусь, то говорю: «Когда-то встану?», – а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета. Тело моё одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится. Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды. Вспомни, что жизнь моя дуновение, что око моё не возвратится видеть доброе. Не увидит меня око видевшего меня; очи Твои на меня, – и нет меня. Редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его. Не буду же я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего; буду жаловаться в горести души моей. Разве я море или морское чудовище, что Ты поставил надо мною стражу? Когда подумаю: утешит меня постель моя, унесёт горесть мою ложе моё, Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня; и душа моя желает лучше прекращения дыхания, лучше смерти, нежели сбережения костей моих. Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твоё, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его? Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдёшь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою? Если я согрешил, то что я сделаю Тебе, страж человеков! Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего? Ибо, вот, я лягу в прахе; завтра поищешь меня, и меня нет.

И отвечал Вилдад Савхеянин и сказал:

– Долго ли ты будешь говорить так? – слова уст твоих бурный ветер! Неужели Бог извращает суд, и Вседержитель превращает правду? Если сыновья твои согрешили пред Ним, то Он и предал их в руку беззакония их. Если же ты взыщешь Бога и помолишься Вседержителю, и если ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобою и умиротворит жилище правды твоей. И если вначале у тебя было мало, то впоследствии будет весьма много. Ибо спроси у прежних родов и вникни в наблюдения отцов их; а мы – вчерашние и ничего не знаем, потому что наши дни на земле тень. Вот они научат тебя, скажут тебе и от сердца своего произнесут слова: «Поднимается ли тростник без влаги? Растёт ли камыш без воды?» Ещё он в свежести своей и не срезан, а прежде всякой травы засыхает. Таковы пути всех забывающих Бога, и надежда лицемера погибнет; упование его подсечено, и уверенность его – дом паука. Обопрётся о дом свой и не устоит; ухватится за него и не удержится. Зеленеет он пред солнцем, за сад простираются ветви его; в кучу камней вплетаются корни его, между камнями врезываются. Но когда вырвут его с места его, оно откажется от него: «Я не видало тебя!» Вот радость пути его! А из земли вырастают другие. Видишь, Бог не отвергает непорочного и не поддерживает руки злодеев. Он ещё наполнит смехом уста твои и губы твои радостным восклицанием. Ненавидящие тебя облекутся в стыд, и шатра нечестивых не станет”.

– Подожди, Афанасий! Читал ли ты это раньше? Боже, как же страдал бедный Иов, но выстоял же в итоге. И Господь любящий, но всё же послал ему под закат безбедной жизни такие тяготы. Струпья, трещины в теле и сочащийся гной. Возжелаешь тут смерти, пожалуй, – промолвил старец. А про себя подумал: “Может быть, лучше бы и я сегодня умер. Потому как грядут испытания страшные. Но нет же, не имею я права перед лицом Господа Моего думать так”.

– Афанасий, не устал ли ты читать? – поинтересовался схимник.

– Нет, батюшка, – отозвался келейник, – а вы как себя чувствуете?

– Лучше, дорогой мой, лучше, продолжай тогда. Много там ещё? – спросил старый монах.

– Страниц двадцать, батюшка.

– Давай на сегодня на этом остановимся, запомни место, на котором остановился, завтра продолжим. А сейчас давай с тобой вместе пообедаем. Ты же этого хочешь, заботливый ты мой?

– Я сейчас же. До монастырской кухни и обратно. Там Федор кашу вкуснейшую приготовил. Есть ещё пироги с рыбой, – обрадовался келейник.

– Не торопись и много не набирай, я много есть-то не могу, как тебе хорошо известно. И про себя не забудь, ведь даже не завтракал небось.

– Не завтракал, ваша правда. Я мигом, – и Афанасий скрылся за дверью.

Иов, бедный Иов, думал старец, всё ещё лежащий на своей кровати. Нил перекрестился трижды и боковым зрением увидел на полу свои монашеские чётки. Сам решил за ними не тянуться, а дождаться прихода Афанасия. Схимник прочел “Отче наш”, несколько раз Иисусову молитву. В груди перестало жать, а на душе стало ощутимо спокойнее. Вон, Иов не роптал, и я не должен. Но почему же мне вдруг давеча подумалось про царя? Неужели ему грозит опасность? Но кто может причинить ему вред? Рассуждения Нила прервал вернувшийся келейник. Он занёс поднос с тарелкой ячневой каши, двумя сдобными пирогами и стаканом знаменитого на всю округу монастырского квасу. В келье, надо сказать, было душно. Температура на улице перевалила двадцатипятиградусную отметку. Афанасий приоткрыл форточку окна, после поставил перед кроватью маленький столик, на него поместил поднос. Батюшка попросил келейника помочь ему сесть. Афанасий аккуратно усадил старца, подложив под его спину две подушки.

– А себе чего не принёс? Мы же условились отобедать вместе? Это моё принципиальное условие, Афанасий, – вновь улыбнулся схимник. – И да, голубчик, подними с пола мои чётки. Обронил, когда грохнулся.

– Держите, батюшка! Слава Богу, что вам легче. Я очень испугался, когда увидел вас лежащим здесь…

– Всё хорошо, уже хорошо. Неси-ка, голубчик, и себе каши.

– Сейчас, батюшка, да вы приступайте.

Вскоре Афанасий вернулся со своей тарелкой и сел всё там же у стола-конторки. Обедали молча. В это время старец наблюдал за Афанасием. Ему нравился молодой монашек. Ему был всего-то двадцать один год. Он был чуть выше среднего роста. Худ и бледен. Глаза небесно-голубые. Нос слегка курносый. Бородка реденькая, не особо длинная. Нрав имел покладистый, а помыслы его были чисты, как у ребёнка. Он поступил в монастырь восемнадцатилетним юношей. Два года проходил в послушниках. Работал на скотном дворе, а ещё трудился на монастырском огороде. И только прошлой осенью, после того как был пострижен в монахи, стал помощником старца. За минувшие месяцы Нил успел полюбить молодого монаха. Тот его ни разу не подвёл. Вот и теперь, уплетая кашу, Афанасий смотрел на схимника, контролировал, ест ли старец или нет. Схимник намеренно распорядился об обеде, он хотел всем показать, что худшее позади. Однако есть ему совсем не хотелось. Он чувствовал себя неважно. Перенести удар и тут же активничать, такое и молодому не под силу. Нил сделал над собой усилие и взял ложку. Каша и впрямь была вкусной. Особую пикантность ей придавали грибы. Старый монах съел совсем немного и отставил тарелку. Отломил кусочек пирога. Отправив его в рот, сделал пару глотков квасу. На этом трапеза болящего закончилась. Он хотел отдохнуть. Побыть один. Афанасий, увидевший, что старец практически ничего не съел, на сей раз решил промолчать. Сам он с удовольствием опустошил тарелку с кашей, пироги и квас он планировал доесть в своей каморке.

– Батюшка, давайте я вам подушки поправлю, – сказал Афанасий. – Отдыхайте, я рядом, если что – зовите.

Монашек уложил старца на постель, забрал поднос и вышел прочь. Нил никак не мог побороть сумбур, возникший в голове. Ему и впрямь нужен был отдых, но мысли, обгоняя одна другую, роились в его мозгу. Господин Лужинский, что же ему посоветовать? Предстоящая ночь, царь… Нет, нужно отключить ненадолго сознание, твёрдо решил схимник. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Лицо его было измождённым. Синяки под глазами, щёки ввалились. Вертикальная морщина между бровями, казалось, проявилась ещё больше. Схимник отключился ненадолго от реальности, он был в полудрёме. Сновидений он не видел. Он был как бы в полусне. Глаза его были закрыты, но он чувствовал чьё-то присутствие в келье. И это было не зло. Ощущался приятный аромат. В кресле в этот момент расположился ангел-хранитель старца. Высокий, прекрасный лицом, со сложенными за спиной белыми крыльями. Он держал в руке алую розу, крутил стебель, разглядывая бутон. Ангел улыбался. Он сегодня выполнил свою миссию почти на сто процентов. Спас упавшего наземь старого монаха, не дал его душе расстаться с телом. Гость сидел молча, опасаясь побеспокоить утомившегося святого. Ангел повернулся в сторону лежащего Нила и подул на розу. Лепестки с бутона полетели в сторону тела старца. Они вошли в грудь схимника. Его тело слегка вздрогнуло, как будто в него вдохнули силы, лицо лежащего преобразилось – стало свежее. Морщина между бровей разгладилась. В этот момент наш герой почувствовал облегчение и вместе с этим открыл глаза. В келье было пусто и тихо. Лишь старые часы на стене размеренно тикали. Было без двадцати два. А значит, скоро должен был явиться обещавший заскочить наместник отец Макарий. Только подумав об этом, монах услышал за дверью шум. Слышны были шаги с улицы. Дверь отворилась, и на пороге кельи появились игумен Макарий и ещё несколько монахов. Все были в необыкновенном волнении. Нил же попытался подняться на локтях, чтобы не лежать совсем уж как безнадёжно болящий. И надо сказать, ему удалось. Отец Макарий подошёл к постели Нила и трижды поцеловал его в щёки.

– Ох, и напугал ты нас, родной! Как чувствуешь себя, батюшка?

– Спасибо, дорогие, лучше, намного лучше. Милостив Господь! – отозвался схимник.

Макарий вгляделся пристально в лицо Нила, как бы желая проверить достоверность его слов, увиденным остался игумен доволен. Лицо старого монаха излучало свет.

– Если ты не против, батюшка, мы сейчас здесь все помолимся за тебя. Нам без твоей опеки остаться никак нельзя, – резюмировал наместник.

В этот момент случившийся рядом отец Феофан начал читать акафист Иисусу Христу. Ещё двое монахов выступали в роли певчих. Макарий сел в кожаное кресло и взял лежащего старца за руку. Игумен управлял монастырём последние двадцать лет. Нил уже был здесь до его прихода. Они крепко дружили, и как было сказано выше, старец был духовным отцом Макарию. Игумен буквально с первых дней осознал духовную силу схимника. Особенно его поразил случай, когда вдова-крестьянка принесла в монастырь своего незрячего мальчика и Нил, молившийся о нём три дня кряду, вернул ребёнку зрение. Он просто смазал веки болящего ребёнка миром, и тот прозрел. И таких случаев чудесных исцелений за двадцать лет были десятки. Слава о святом Ниле быстро распространилась за пределы губернии. К старцу ехали со всей России. И он был одинаково рад всем, и обычным бедолагам из народа, и представителям высшего света. Теперь в силу своего слабого здоровья Нил принимал мало, но всё равно старался помочь страждущим. Макарий, как игумен и управленец, понимал, что пока в монастыре есть такой святой подвижник, то народ будет ехать, оставляя щедрые пожертвования обители. Но не только и не столько расчёт руководил мыслями Макария. Он правда беззаветно любил схимника и желал ему крепкого здоровья. Выпустив руку Нила, когда закончили чтение акафиста, Макарий сложил персты, перекрестил лежащего. И монахи все разом запели «многая лета» старцу. Игумен так же трижды поцеловал болящего и направился к двери. Там он шёпотом дал несколько распоряжений Афанасию. Когда все вышли, келейник дал схимнику пилюлю со стаканом воды. Нил принял лекарство и попросил оставить его одного. Весь сумбур, сложившийся в голове монаха после ночи, прошёл. Мысли были ясными. Батюшка готовился ко второй ночи. Он просил Бога заступничества и помощи. Будучи прозорливцем, он также понял замысел писателя Лужинского. Последнему нужен был прототип его героя, и старец готов был помочь литератору. Их первая встреча дала ясно понять, что господин Лужинский из числа сомневающихся, а стало быть, и герой его произведения тоже должен будет подвергнут сомнениям. Такой вот разочаровавшийся монах, который под конец жизни понимает, что Бога нет, которому, в отличие от Серафима Саровского, не являлась Богородица, который так и не получил знамений и в душе которого сам дьявол посеял зерно этого самого сомнения. Но если первая встреча с Лужинским получилась скомканной – поговорить толком не удалось, то вторая должна выйти по логике более обстоятельной. Так, по крайней мере, положил схимник.

Размышления Нила прервал приступ тошноты. К горлу неприятно подкатило, старый монах едва сдержал рвоту. Он позвонил в колокольчик, тут же явился Афанасий. Батюшка рассказал о проблеме, и келейник поставил рядом с кроватью тазик. А ещё монашек предложил липового чаю. Старец отказался. Келейник откланялся и ушёл. Нил склонился с кровати. Всё содержимое желудка перекочевало в тазик. “Рвотная доля”, – подумал старец.

Глава 9

Господин Лужинский

В это время Сергей Фёдорович Лужинский сидел в трапезной вместе с другими мирянами, прибывшими в монастырь. Монахи, уставшие от послушаний, обедали за двумя соседними столами. Они ели не разговаривая. На обед писателю подали щи с квашеной капустой, мятую картошку с куском рыбы, два куска хлеба и стакан кваса. Литератор поймал себя на мысли, что мешает ложкой первое блюдо и ещё ни разу не поднёс её ко рту. Сергей Фёдорович думал. Ему было трудно дать оценку первой встрече со святым. А ещё он терзался – не наговорил ли чего лишнего. Тут же на столе перед Лужинским лежала тетрадь. В ней – физиогномический портрет старца. Написано было сразу утром по горячим следам. Вот каким схимника увидел Лужинский: “По виду батюшка отец Нил – благообразный старец, немного выше среднего роста и несколько от старости сутуловат. Будучи смолоду очень красивым, он и в старости не потерял приятности в своём лице, несмотря на его бледность и худобу. На лбу две-три морщины, которые при случае совершенно сглаживались; глаза светло-карие, живые, проницательные, видящие душу насквозь; губы обыкновенные; борода довольно длинная, редкая, седая, в конце раздвоенная. Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой становилось как-то весело и тепло, без заботливого взора, который говорил, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень полезное, также трудно представить его и без того оживления во всем – в движениях, в горящих глазах, с которым он вас выслушивает и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живёт и что вы ему ближе, чем сами себе». Сергей Фёдорович, так же как и старец, отметил про себя, что их первая встреча была сумбурною, но в этом целиком и полностью винил себя. Писатель ждал завтрашнего дня, чтобы поговорить основательно. Он даже заготовил несколько вопросов, которые старался сформулировать как можно корректней. Лужинский был в нетерпении, ему хотелось, чтобы Нил задал генеральный вектор его новой работе, а дальше слова и обороты сделают своё дело, история обрастёт мышцами, появятся герои со своими историями, жизнеописание которых вызовет отклик в душе читателя. Ведь его же первая работа под названием “Зверь” выстрелила. Тираж для начинающего автора вполне приличный. Критика тоже сносная. Книги покупают. Первый роман Лужинского рассказывал о мальчике с садистскими наклонностями, который вырос в настоящего зверя – серийного убийцу, резавшего в основном убогих и душевнобольных. Герой Лужинского мнил себя богом, очищающим землю от “людского мусора”. Первые главы “Зверя” поражали реалистичностью описания сцен насилия. Например, Сергею Фёдоровичу удалось максимально правдоподобно рассказывать о том, как семилетний мальчишка, отыскав дупло в вербе над речкой, стал ковырять в нём палкой, испытывая неимоверный восторг от писка птенцов, которых он пронзал остриём. Причём этот первый садистский акт маленького злодея занимал пятнадцать страниц книги. Ещё двадцать были посвящены истории про собаку. Отец принёс маленькому маньяку щенка, которого поначалу он очень любил, но когда щенок вырос в обычную лохматую дворнягу, то малолетний садист стал издеваться над ним, бить страшным боем. Обычно со всего размаха он кидал камни в будку. Несчастный пёс выл, а мальчик-зверёк испытывал настолько сильное возбуждение, что его буквально трясло. А ещё будущий серийный убийца топил кошек. Когда пузыри воздуха, вырывавшиеся у несчастных котят из пасти, заканчивались, изувер вытаскивал обмякшие тельца и ударами по мордочке приводил котят в чувство. Пушистые жертвы маленького изверга были худы и едва носили лапы, всякий раз прячась от своего мучителя, но их настигали крепкие не по возрасту руки юного садиста. Вот эта самая реалистичность и нравилась читателю. Герой Лужинского вызывал сильную эмоцию – отвращение. Но Сергей Фёдорович вдохновение, как оказалось, черпал в самом себе. Оказывается, наш уважаемый писатель в детстве был не прочь помучить слабых и беззащитных. Но Лужинский сумел соскочить со скользкой дорожки, как раз после одного случая. Будучи двадцатилетним юношей, он отправился в лес, в то место, где в одиночестве предавался плотским утехам, так сказать, сбрасывал жгущее тело напряжение. Но в тот день на поляне он увидел сидящую в лохмотьях горбатую девушку. Юноша подошёл незамеченным. Он подкрался сзади, а потом что есть мочи закричал: «Бу!» Неряшливая девушка вздрогнула и в ответ стала мычать что-то нечленораздельное. Она оказалась немой. И тут в Лужинском взыграли прежние садистские наклонности. Он захотел причинить несчастной боль. Он чувствовал пульсацию в висках. Его трясло, а вместе с этим росло сексуальное возбуждение. В итоге он, как зверь, набросился на нищенку и изнасиловал её самым бесстыдным и извращённым способом. Сделав дело, он испугался и бросился прочь. Спустя несколько лет, уже будучи порядочным семьянином, прогуливаясь со своей женой по городской мостовой, на паперти у церкви он почувствовал на себе сверлящий взгляд. Это была она – его безмолвная жертва. В её глазах застыл ужас. Она глядела неподвижно. Но Лужинский тогда стушевался лишь на мгновение, ему пришла в голову мысль – подать нищенке. Он подошёл к ней вплотную. Заглянул в глаза, в которых дрожали слёзы, и протянул целковый. Бедняжка взяла монету, а потом перекрестила своего мучителя. С тех пор Лужинский, как ему казалось, уверовал в Бога. По ночам он молился, прося прощения за грехи детства и юности, а главное, умолял оставить ему самый главный грех – изнасилование немой нищенки. Очень скоро ему в голову пришла идея – он сел за написание “Зверя”. И вот теперь он обедал в монастырской трапезной, искренне надеясь, что прозорливый старец не разгадает его чёрную лживую душу.