Пуговицы

Домашние скандалы с папиной женой и ее дочкой сделали меня равнодушной и непробиваемой. Упреки, придирки, истерики… При первой же возможности я стерла из памяти их лица и имена. А потом в один прекрасный день приехал Кощей и увез меня к себе. Больше меня никто не делил и не хотел.

На самом деле Кощей по паспорту был Георгием Николаевичем, а Яга – Ольгой Владимировной. Но они называли друг друга только прозвищами, которыми обменялись еще в молодости, когда Кощей женился на бабушке Люсе. Яга была ее родной сестрой и всю жизнь жила вместе с ними. Приятными людьми бабка с дедом не были, но они единственные никогда не притворялись и не врали мне о своей любви. Я им была нужна из-за квартиры: пятиэтажку обещали вот-вот снести, и Яга очень рассчитывала взамен старой квартиры получить «трешку», чтобы потом разменять ее на две квартиры: самим жить в «двушке», а однокомнатную сдавать.

На следующий день после школы я нагнала Томаша по дороге домой и, чтобы лишний раз не попадаться никому на глаза, дошла за ним до автобусной остановки, откуда он ездил. Уроков было семь, еще и допы, уже темнело, и видеть меня он не мог. Подошла, когда он, сложив зонт, спрятался под навес остановки. Кроме нас там была всего одна бабушка. Увидев меня, Томаш удивился, но сказать ничего не успел, потому что я сразу же сунула ему свой телефон.

– Ты хотел доказательств? Смотри.

Он с опаской взял телефон и включил десятисекундную запись.

– Откуда у тебя это?

– Неважно. – Я забрала трубку обратно.

– И что же ты хочешь?

Мы стояли на остановке очень близко, а разговаривали тихо. Шум проезжающих машин и дождь заглушали слова.

– Хочу все узнать.

– Что все?

– Все, что не понимаю.

– Вряд ли я смогу тебе в этом помочь.

– Ты знал, куда мы спрятали растяжку?

– Ты сейчас о чем?

– О репетиции, когда пропала Надя. Пытаюсь понять, что случилось в тот вечер.

– Нет, не знал.

– Вы с Надей поссорились?

– Можно сказать и так.

– Из-за чего?

– Судя по всему, тебя назначили следователем. – Его улыбка и неприкрытая ирония в голосе задевали.

Я всегда равнодушно относилась к подколкам Бэзила или Фила, мы спокойно могли обозвать друг друга, а потом продолжить болтать как ни в чем не бывало. Но слова Томаша звучали совсем иначе.

– С чего это ты такой высокомерный? Считаешь себя лучше других?

– Тебе показалось.

Но мне не показалось. Возможно, я немного терялась, разговаривая с ним, и его это забавляло, а может, он сам навязывал такую манеру общения, которая создавала необъяснимое неловкое напряжение. Но ни с кем другим я не испытывала ничего подобного. Будто стоит оступиться, потерять равновесие, и он снесет тебя, как мчащийся поезд.

Из-за угла вырулил длинный автобус.

– Надеюсь, вопросы закончились, – сказал Томаш, – потому что следующий автобус через двадцать минут.

Я влетела в раскрывшиеся двери до того, как он успел что-то возразить.

Томаш неохотно вошел следом, приложил проездной к валидатору и, медленно пройдя через салон, встал рядом, ухватившись за поручень. Капли на его щеках блестели и притягивали взгляд, их очень хотелось вытереть.

– Мы едем к тебе, – объявила я.

– Это невозможно.

– Почему?

– Просто невозможно – и все.

– У тебя дома родители? Бабушка? Родственники из Польши, Чехии или откуда ты там, и ты меня стыдишься? А Надю ты знакомил со своими?

– Количество вопросов зашкаливает.

– В твоих интересах ответить на все. Если я продолжу тебя подозревать, то пойду в полицию.

Я выудила из кармана визитку дядьки из полиции и помахала перед ним.

– Они просили сообщать им обо всем интересном. А запись из ТЦ достаточно интересная.

– Тебе она нравится? – Томаш гипнотизировал взглядом, но я выдержала его.

– Очень, поэтому не хочу с кем-то еще делиться.

Он рассмеялся, и мне стало легче.

– Понимаешь, дело не в том, есть ли мне что скрывать или нет, – сказал он. – Дело в записи и тебе самой. С моей стороны очень наивно рассчитывать на полное ее удаление отовсюду под твое честное слово.

– Мое честное слово будет заключаться не в гарантиях ее удаления, а в том, что я не пойду с ней в полицию.

Автобус плавно притормозил, и двери со скрипом растворились, резко схватив за руку, Томаш вытащил меня из салона. Я споткнулась и чуть не упала.

– Почему мы вышли?

Он молча раскрыл над нами зонт.

– Ты испугался, что я с тобой поеду? – внезапно догадалась я. – Правда?

От абсурдности этого поступка мне вдруг стало так смешно, что я расхохоталась на всю улицу. Смеялась и никак не могла остановиться.

– Прекрати себя так вести, – одернул меня Томаш.

– Как так? Мне нельзя смеяться? Это первая веселая вещь, которая со мной произошла за столько дней. Ты испугался, что я пойду к тебе?! Блин, Томаш, это же дико смешно.

– Ты очень громко смеешься. Вызывающе и развязно.

– Что? Развязно?

«Развязно» – дурацкое бабкино слово. Без пяти минут ругательство или оскорбление.

– Если ты поклянешься не ходить в полицию, я готов ответить на твои вопросы.

Тяжесть его взгляда припечатывала к земле.

– Ладно, – я натянула улыбку, – вопросы так вопросы…

Я выдержала многозначительную паузу:

– Ты считаешь меня красивой?

Серьезное выражение лица, с которым он чересчур быстро ответил: «Да!», вызвало новый приступ смеха.

– Что-то еще? – нетерпеливо спросил он.

Мне нужно было узнать у него важные вещи, не стоило ерничать, но, как и в тот раз в Надиной квартире, я просто не могла удержаться, словно насмешки придавали мне уверенности.

– Ты специально так сказал, чтобы от меня отделаться?

– Нет.

– А я красивее, чем Надя?

– Какое это имеет отношение к тому вечеру?

– Самое прямое. Мне нужно составить твой психологический портрет.

– Прикалываешься?

– Да.

– Надя считала тебя стервой.

– Ну и правильно считала. Лучше быть стервой, чем проституткой.

– В таком случае твои клятвы ничего не стоят.

Он отвернулся и зашагал по дороге в сторону движения автобуса, унося с собой зонт. Холодные капли мигом остудили вспыхнувшее было негодование. Я опять все испортила.

Когда я перевелась в эту школу, то была настроена очень агрессивно. Задиралась, хамила и ни с кем не желала общаться. Они все по определению были против меня, а я против них. Фил с Бэзилом пытались поставить меня на место, но у них это плохо получалось, потому что ни на какое место я не ставилась. Во мне сидела накопившаяся злость, и она требовала выхода. А в шестом классе я потеряла в раздевалке мешок со сменкой. До самого вечера искала, а на следующий день она обнаружилась на своем обычном месте, и купленные Ягой на распродаже ненавистные лодочки нежно-персикового цвета лежали себе преспокойно в мешке. Вот только их подошвы оказались склеены так, что разъединить их было уже невозможно. В том, что это сделали Бэзил и Фил, я не сомневалась, поэтому на следующий же день они нашли свои куртки, намертво примотанные скотчем друг к другу. Парни орали как ненормальные, Бэзил грозился побить меня. Мама Фила пришла в школу и наехала на завуча. Влетело охраннику Марату и дежурному классу. Меня прессовала классная, но доказать они ничего не могли. Однако после того случая между мной и пацанами наметилось заметное потепление, и уже через пару месяцев мы вместе отправились на другой конец Москвы, чтобы устроить такой же прикол со сменкой отцовской приемной дочке. Потом случались безбилетные рейды по кинотеатрам, голодные налеты на «Ашан», где можно было бесплатно поесть горячие булочки или пончики и не спалиться, потому что за свежей выпечкой не так тщательно следили, как за чипсами или шоколадом. Исследование огромного подвала Дворца творчества и полночи под сценой в Измайловском парке.

За Измайловский парк нас всех чуть не убили. Но мы и сами дико перепугались. Вышло так, что во время прогулки мы повздорили с местными дворниками-киргизами, и они стали за нами гоняться. Их было много, и, пока мы бежали к метро, отовсюду появлялись все новые и новые люди, как в компьютерной игре с зомбаками. Уже стемнело, и стало страшно. Пришлось спрятаться. Думали, отсидимся немного, дворники уйдут, и мы спокойно выйдем, но они, как назло, собрались прямо на площадке перед сценой и уходить не собирались. Мы смотрели на них через щели в досках и строили жуткие версии того, что они с нами сделают, если найдут. Бэзил написал забомбившей его звонками и эсэмэсками маме, что мы прячемся, но объяснить толком, где находимся, не мог. Около двух часов нас искали по всему парку с полицией и доставили домой в соответствующем сопровождении.

Всю оставшуюся ночь Яга орала, что завтра же сдаст меня в интернат, а я, обливаясь горючими слезами, умоляла ее этого не делать. Угроза интерната была самой страшной. Если бы мне пригрозили тюрьмой, это и то напугало бы меньше. С тех самых пор, как я переехала к ним, тень интерната постоянно маячила у меня за спиной. Яга рассказывала, что детей там бьют, кормят отбросами из собачьих мисок, приковывают цепями к батарее и травят психотропными лекарствами. Что в интернате тебя могут продать, и повезет еще, если в секс-рабство, потому что часто берут и на органы. И хотя, немного повзрослев, я понимала, что бόльшая часть из этого неправда, избавиться от ужаса попасть туда не могла. И это было единственное, чего я по-настоящему боялась.

В седьмом классе наши безумные похождения с парнями внезапно прекратились. Мы резко отдалились друг от друга: у них появились от меня секреты, а я подружилась с Лизой. Лиза была не такой, как я. Она всегда была девочкой-девочкой. Носила юбки, сережки и колечки, пыталась краситься и вкусно пахла. Сойдясь с ней, я неожиданно обнаружила огромный пробел в своей жизни, который принялась спешно наверстывать. Модные шмотки, соцсети, фотки, парни и отношения – это все Лиза. Денег у нее, как и у меня, никогда ни на что не было, но зато было страстное желание их иметь. Мы часами могли валяться у нее дома на полу, просматривая трендовые луки и фантазируя, как все это в один прекрасный день появится у нас. Но вместо этого у ее мамы появился Серж, и нам со своими девчачьими мечтами пришлось переместиться в ТЦ, потому что Серж был странным. Он часто оставался дома и время от времени пытался подкатить к нам. Лиза его боялась и возвращалась, когда мама приходила с работы.

В восьмом классе мы с ней познакомились со многими ребятами из нашего района, ездили тусоваться с неформалами, чуть было не связались с наркоманами, пережили несколько глупых любовных драм и лишь каким-то невероятным чудом избежали того, чтобы это все плохо не закончилось.

Когда Тамара Андреевна стала директором нашей школы и меня первый раз привели к ней в кабинет, она сначала долго и недоверчиво смотрела, будто перед ней был кто-то другой, а не я, после чего велела сесть и еще минут пять молчала, всем своим видом демонстрируя глубокое осуждение. Однако в пятнадцать любое осуждение лишь будоражило, а критика провоцировала. К тому времени я уже сама неплохо связывала слова и отстаивала собственное мнение, которое имелось по любому вопросу и требовало быть высказанным. Стыдно мне не было, страшно тоже. А из наказаний я боялась только интерната.

– Ты мне очень нравишься, Маша, – сказала директриса, – и мне казалось, что мы с тобой находим общий язык.

– Тамара Андреевна, это же школа, – в своем привычном тоне заявила я. – Здесь вы по одну сторону баррикад, а я по другую. Мы не можем нравиться друг другу.

– Баррикады предполагают военные действия.

– Ну да.

– Потому ты подговорила девочек бойкотировать урок труда?

– И поэтому тоже.

– А еще почему?

– Потому что она нас унижает.

– Кто? Елена Владимировна? И как же она вас унижает?

– Говорит, что мы криворукие, бесполезные, что нас никто замуж не возьмет и что у нас ногти длиннее мозга.

Тамара Андреевна кинула взгляд на мои руки, и я с вызовом растопырила пальцы с бледно-розовым лаком перед ее глазами.

– У меня короткие ногти! Но она вешает ярлыки и всех равняет под одну гребенку. И почему это я должна уметь варить ее дурацкий суп? Это вообще касается моей личной жизни. Какое ей дело, как я чищу картошку или вставляю нитку в иголку? А сама даже голосовое отправить не может. И кто из нас тупой?

– Почему же ты не пришла ко мне и не рассказала, что Елена Владимировна вас обижает?

– Если бы я пошла жаловаться, меня перестали бы уважать.

– А теперь уважают?

– Теперь – да.

– А вот в этом ты ошибаешься…

– Ой, вот только не надо. – Подобных бесед в моей жизни состоялось великое множество. – У вас, взрослых, свое уважение, у нас свое. Это у вас принято, улыбаясь в глаза, стучать друг на друга. А у нас все по-честному.

– И почему же тогда ты здесь?

– Елена нажаловалась.

– Елена Владимировна, конечно, сообщила мне. Но… почему ты одна здесь? Почему нет других девочек?

– Потому что я вас не боюсь, а они боятся.

– Совсем нет. Ты здесь потому, что кто-то из них рассказал Елене Владимировне, что это вы с Лизой подговорили всех сорвать урок.

Тамара Андреевна поддерживала меня, прощала и вытаскивала из различных передряг почти всегда. Однако в прошлом году произошло нечто непонятное. У Риты Петренко пропали часы – дорогие, брендовые, она их носила просто так, ради понтов, а на физ-ре снимала и прятала в одежду. Про это знали все, но у нас если что и пропадало, то в основном деньги из кошельков, а тут вдруг часы.

После урока Петренко сразу заметила пропажу и подняла вой. Кто-то сбегал за Надей, та пришла и говорит: «Девочки, давайте проверим ваши вещи». Все возмутились, конечно, но, поскольку никто эти часы не брал, а Рита продолжала рыдать, согласились. Показали сумки, карманы, руки. Ну, и часы моментально нашлись – в моем рюкзаке в боковом кармане. Что это подстава, было ясно как божий день. И даже не оттого, что я брезгую чужим, в первую очередь потому, что я не дебилка: если бы мне и понадобилось что-то украсть, то никто в жизни меня не запалил бы. И девчонки это знали. Я же не первый год в своем классе училась. Но Надя не знала и потащила меня к директору. Я с ней особо и не препиралась, потому что знала, как все будет. Тамара Андреевна скажет, что если никто не видел, как я брала эти часы, то и обвинять меня нельзя. Она всегда верила мне. И я не ошиблась. Из директорского кабинета мы вышли довольные тем, что недоразумение благополучно разрешилось, часы нашлись и ни у кого ни к кому претензий нет.

Вот только на следующий день поднялась странная волна. К директрисе пришли родители Петренко и стали требовать исключить меня из школы. Не знаю, кто и что им наговорил, но тут же подключились родительский комитет и обиженные учителя. Вспомнили все мои прошлые прегрешения: ссоры с одноклассниками, которых на самом деле было не так уж и много, сорванные уроки, прогулы и хамство. За несколько дней из меня сделали трудного, агрессивного подростка со склонностью к кражам и асоциальному поведению. Конечно же, «простым» подростком я никогда не была, но бόльшая часть из того, в чем они меня обвиняли, была полнейшей выдумкой и преувеличением.

В итоге Тамара Андреевна, вызвав меня к себе, очень нервничая и пряча глаза, осторожно предложила мне сменить школу. Если бы я действительно совершила плохой поступок, то, скорее всего, стала бы качать права и ругаться. Но я просто обалдела. Спокойно выслушала ее и ушла домой, где немедленно выложила все Яге. Не в поисках какого-либо сочувствия (Яга меня никогда особо не жалела), а потому что Тамара Андреевна всегда немного ее побаивалась, скрывая это под маской благоговейного уважения. В свое время, когда они вместе работали в старой школе, Яга сама была директрисой – жесткой, стервозной и принципиальной. Впрочем, такой же, как и дома. Услышав мою историю, она так взбудоражилась, что тут же отправилась в школу, а вернулась еще в большем бешенстве и, ничего не объясняя, весь вечер орала на нас с Кощеем за все подряд. А на мои вопросы ответила лишь одной фразой: «Ты остаешься в школе. Это не обсуждается. Ни одна ведьма тебя больше не тронет».

И в самом деле, вспыхнувшая на ровном месте буча быстро улеглась, а через месяц никто и не помнил, что случилось. Кроме Яги, конечно. Ведь к огромному списку ее благотворительности в отношении меня добавилось еще одно благодеяние, о котором она, не унимаясь, твердила с утра до вечера.